1.1. Там, за рекой Стикс[2]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1.1. Там, за рекой Стикс[2]

Я не помню своего прадеда. До меня дошла лишь его присказка: «А ты мне куповала?» с которой он, судя по всему — не дурак выпить, приставал к прабабке. Эти освященными многими годами слова стали традиционными и для потомков прадеда за обеденным столом, хотя алкоголь ими употреблялся весьма умеренно.

Григорий Игнатьевич Прищепенко (рис. 1.2), мой дед, родился в 1886 г. под Ростовом на Дону, в семье крестьянина. В юности он приобрел навыки живописи и достиг профессионального уровня: расписывал церкви. Ремесло церковного художника обеспечивает достаток и располагает к нежеланию каких-либо перемен в жизни, но дед обладал, к тому же, еще и довольно острым умом. Григорий Игнатьевич сменил профессию, став электромонтером па железнодорожной станции Прохладная (через которую почти век спустя много раз пришлось проезжать его внуку, направлявшемуся на полигон). По рассказам, дед позволял себе критически комментировать действия властей, хотя язык его все же был недостаточно остр, чтобы его обладателя взяла на заметку полиция. Так или иначе, смена профессии была своевременна: через несколько месяцев «Божiею милостiю Николай Вторый, Императоръ и Самодержецъ Всероссийскiй, Царь польскiй, Великий князь финляндскiй и прочая и прочая и прочая» разразился высочайшим манифестом, в начале которого звучали нотки обиды человека, оскорбленного в святых для славянина чувствах: «С полным единодушием и особою силою пробудились братские чувства русского народа к славянам, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для Державного государства требования. Презрев уступчивый и миролюбивый ответ Сербского правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в вооруженное нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда». Далее из «Манифеста» хлестала обида продувшегося в очко игрочишки — дернул карту себе, да с перебором: «Вынужденные, в силу создавшихся условий принять необходимые меры предосторожности, мы повелели привести армию и флот в военное положение», однако, вопреки «заверению Нашему, что принятые меры отнюдь не имеют враждебных ей целей, ‹Австро-Венгрия› стала домогаться немедленной их отмены и, встретив отказ в этом требовании, внезапно объявила России войну».

Рис. 1.2. Григорий Игнатьевич Прищепенко, мой дед. Автопортрет, акварель

И, действительно: надо же было Австро-Встрии уродиться такой непроходимой идиоткой, чтобы в притоке безумия «домогаться» отмены такой до предела лишенной враждебности меры, как объявление мобилизации[3]!

Основным в данной ситуации был вопрос, что еще поставить на кон, но как раз на этот счет у игрочишки сомнений не было: «В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом, и да отразит Россия, поднявшаяся, как один человек, дерзкий натиск врага».

Поначалу-то проблем не предвиделось. Под бренчание поэтических лир, предрекавших, что:

И вновь, как прежде, мы ответим

За Русь мильонами голов,

И вновь, как прежде, грудью встретим

И грудью вытесним врагов!

на призывные пункты ломанулись толпы заволновавшихся о «судьбе славянства». Правда, пииты (в данном случае — господин Н. Агнивцев) вовсе не предполагали, что среди «мильонов» окажутся их собственные головы. Надежда была на то, что:

Пока оружия не сложит

Раздутый спесью швабский гном,

Пусть каждый бьется тем, чем может:

Солдат — штыком, поэт — пером[4].

Последнее из пожеланий опередило время: его, «озвучивали» (до чего омерзительно это жаргонное словцо!), скатываясь до плагиата, луженые глотки «агитаторов, горланов, главарей», требуя, «чтоб к штыку приравняли перо». Впоследствии острые перья-штыки воинов этой славной когорты, ряды которой никогда не убывали, разили на бумаге врагов, не забывая гордиться своим «оружием особого рода», тем, что их «слово на той войне» ценилось «со снарядами наравне, от орудий любых калибров», а равно и тем, что «поэт в России — больше, чем поэт».

Очевидно, применив, пусть и бессознательно, метод неполной индукции[5] и сформулировав: «железнодорожник в России — значительно больше, чем железнодорожник», дед не спешил предъявлять свою голову в качестве «ответа» и воспользовался тем, что людей этой цепной профессии не призывали в армию. К тому же, у жены, Пелагеи Александровны (в девичестве — Подколзиной, рис. 1.3), 6 августа 1915 года родился сын Борис.

Чудовище Мировой войны оказалось прожорливее, чем ожидалось, но тем ярче должна была воссиять в веках слава победоносного полководца. Игрочишка суетливо поспешил утвердиться на посту Верховного главнокомандующего. Был он любящим мужем и отцом, но из проявленных им «в Грозный час испытания» качеств выделялись никогда не изменявшее ему упрямство да умение подбирать для подвергающегося военной нагрузке сложного государственного механизма исключительно ржавые, с сорванной резьбой «винтики» — людей, личная преданность которых трону могла соперничать разве только с их некомпетентностью в порученном деле. Так что позже, летом 1918 года за все пришлось-таки расплатиться лично, да не только своей жизнью, но и жизнями детишек, виноватых лишь в том, что были они одной с неудавшимся полководцем крови.

За войной последовала революция, а за ней — и новая война, Гражданская. В железных дорогах нуждались все конфликтующие стороны и это давало шанс уцелеть.

Борис подрастал, окончил 7-летнюю школу в Гудермесе, стал слесарем в паровозном депо, а в 1932 г. поступил в Новочеркасский индустриальный институт. Доучиться молодому комсомольцу не дали — «мобилизовали» на Ростовский завод сельскохозяйственных машин рабочим. Большевистская власть пе считалась с желаниями молодых людей и те, кто отказывался от таких предложений, потом имели основания пожалеть. Тем временем Григорий Игнатьевич переехал в Москву: не давало покоя желание проявить талант инженера. В Центральный аэрогидродинамический институт им был послан проект «махолета», причем была даже построена действующая модель (Рис. 1.4). Военная авиация в СССР бурно развивалась и конструкторов не хватало. Несмотря на отсутствие институтского образования, Фигория Игнатьевича приняли на работу в конструкторское бюро Н. Поликарпова, истребители И-16 которого потом воевали в Испании.

Конечно, должность, на которую взяли в начале 30-х годов инженера-самоучку, была невысокой. Пока Григорий Игнатьевич осваивал новую профессию, институт сотрясали катаклизмы, вызванные доносами, арестами и расстрелами разнообразных «вредителей», которых доблестные органы выявляли на всех без исключения уровнях институтской иерархии, и чем выше был этот уровень, тем более вероятным было однажды дать следователям «чистосердечные показания». О нелегкой, опасной, но в то же время — славной невидимой страде поведал, не без некоторой рисовки, комиссар государственной безопасности 1-го ранга Л. Заковский в книге «Шпионаж капиталистических государств»:

«Они давали несуразно много деталей, чтобы потребовалось много нового инструмента, новых станков, усложняли технологический процесс, так что для его осуществления потребовалось бы много времени и даже переоборудование завода. Они говорили: да, можно было сделать проще, но так как они хотели сорвать военный заказ, то намеренно усложняли процесс производства».

Рис. 1.3. Бабушка, Пелагея Александровна

Рис. 1.4. Модель «махолета», построенная дедом

Очевиден универсализм подхода: если бы количество деталей было бы заказано «впритык» и, вследствие неизбежного брака, на сборке имел место некомплект, то и такое «вредительство» тоже вполне устраивало, как вполне оправдывающее применение «высшей меры социальной защиты».

Дефектом стиля в эпистолярных упражнениях достославного товарища Заковского было использование штампа «провокатор царской охранки», в то время как «разоблаченные» признавались, по его же данным, лишь в доносах. По-видимому, тут не обошлось без вполне естественного стремления слегка преувеличить достижения, потому что ранга «провокатора» достоин лишь тот, кто, будучи внедрен в круг неблагонамеренных, именно что провоцирует активные действия. Оно и понятно: начальство отчиталось в выплаченных «средствах», доложило наверх о раскрытии «кружка», а в нем процветают лишь говорильня да свальные половые сношения. В такой застойной атмосфере свежая идея — «экспроприировать банк» — вызывает энтузиазм по обе стороны баррикад, потому как всем ясно, что при распределении экспроприированного не будет вестись персонально ответственный бухгалтерский учет. Нытики, понятно, загундят: «А где оружие взять, а как избежать случайных жертв?» Но не смехотворно ли упоминание о каких-то «жертвах», когда дело идет о революции (с одной стороны) и о государственных интересах (с другой)? А уж оружие-то для хорошего дела…

Слово «провокатор», вероятно, казалось более ярким, хлестким по сравнению с сереньким — «стукач», что вполне извинительно: и в наше время как град по лысине барабанит не к месту употребляемое, заимствованное из ядерного лексикона словцо «эпицентр». Но в строгие тридцатые лексическая некорректность комиссара государственной безопасности 1-го ранга была приравнена к донесению о пленении в окопах незримого противостояния «языка» в звании полковника, в то время как взят был лишь ефрейтор. За очковтирательство (а может — и не только) ошибочно именовавшийся когда-то «товарищем» и «комиссаром» был расстрелян.

Находились, конечно, энтузиасты, убежденные, что «у нас просто так никого не сажают», но Григорий Игнатьевич не был настолько глуп, чтобы примкнуть к этой славной когорте. Он прочно запер свой рот на замок, избегая любых разговоров на политические темы, даже в кругу домашних. Сейчас трудно сказать, использовал ли он все возможности карьерного роста, но, во всяком случае, минимизировав риски, смог без эксцессов доработать до пенсии, которую получил в конце 50-х.

В 1934 году приехал в Москву и поступил в Институт связи и Борис. Ему снова не повезло — сначала институт перевели в Ленинград, а потом — «добровольно» зачислили всех студентов выпускного курса в военные академии. Окончание Борисом Академии связи РККА совпало с началом «зимней» войны 1939 г. с Финляндией — одной из многих, развязанных Советами.

К этому времени в СССР была создана достаточно развитая промышленность (о том, за счет чего и кого это было сделано — немного позже), чтобы вооружить армию, на которую «вождями» возлагались надежды более чем претенциозные. Так, главный политработник, Я. Гамарник, на активе Наркомата обороны 15 марта 1937 г., протрубил:

«Большевистскую миссию Красная армия будет считать выполненной, когда мы будем владеть земным шаром»!

Хотя, не имея в своем распоряжении «машины времени», я не мог присутствовать на том мартовском совещании, мне довелось побывать на многих других, на которых выступления мастеров проникновенного комиссарского слова считались обязательной частью программы. Времена, конечно, были уже иными, к людям относились чуть «мяхше» и многие офицеры перед такими номерами вытаскивали блокноты, чтобы потом повеселить домашних или сослуживцев, предваряя цитату примерно так: «Наш-то вчера засадил…». В тридцать седьмом всем без исключения было ясно, что «всемирные» трели — не более чем аранжировка мелодии, сочиненной предельно высокопоставленным «композером». От исполнителей требовалась максимально возможная верноподданическая голосовая сладость. А «комиссар из комиссаров» застрелился.

А может и не в этом заключалась коллизия, а просто обманулся «композер» в своих заветных чаяниях и улучшил собственное мнение о себе, поменяв местами причины и следствия, находя объяснение неудачам в нерадивости других. У Рабоче-крестьянской Красной армии всего было больше: и танков, и самолетов, не говоря уж об артиллерии. Но количественными данными можно мощно козырять на совещаниях, а вот насколько эффективно заработает военная машина «в поле» — зависит от многих факторов, не в последнюю очередь — от умения тех, в чьих руках находится техника. Профессионалов же сладкоголосые недолюбливали, используя «ленинские принципы подбора кадров» оттесняли, норовя при всяком удобном случае подставить под топоры бойцов невидимого фронта.

Суоми оказалась крепким орешком — финны (и это было наиболее возмутительно) и не думали делать того, что им предписывали адепты «самого передового, единственно верного учения»:

Много лжи в эти годы наверчено

Чтоб запугать финляндский народ.

Раскрывай же теперь нам доверчиво

Половинки широких ворот!

Противник был очень упорен в обороне, широко вел минную войну. В Военной академии связи срочно были разработаны и изготовлены индукционные миноискатели[6]. Эти примитивные устройства были объявлены «совершенно секретными» (от мании все засекречивать Советы не смогли избавиться до конца своих дней) и отправлены в Действующую армию. Каждого курсанта проинструктировали: при угрозе захвата противником — подорвать миноискатель гранатой, а самому застрелиться, чтобы не выдать «секрета» под пытками. Борис был направлен (рис. 1.5) в 262-й отдельный саперный батальон 18-й стрелковой дивизии. Дивизия была кадровой, хорошо вооружена. Она медленно продвигалась, тесня несколько финских батальонов. Саперный взвод, которым командовал Борис, занимался, конечно, не только разминированием, приходилось подрывать заграждения, расчищать дороги, а иногда и пополнять цепи пехоты — потери были тяжелыми. Однажды обнаружилось, что взвод, разминировавший дорогу, отрезан от дивизии — финны скрытно сосредоточили достаточные силы и замкнули «мотти» (так они называли окружения). Командование дивизии упустило время и не смогло организовать прорыв. Для предоставленного самому себе взвода последующие несколько дней были кошмаром — уходить пришлось по заснеженному лесу, под огнем снайперов. Заснуть или получить даже нетяжелое ранение означало гибель — смерть на тридцатиградусном морозе не заставляла себя ждать. Борис и его солдаты вышли из окружения с оружием и разбитым миноискателем, что спасло их от трибунала. О методах большевистского «правосудия» техник-лейтенант некоторое представление имел: еще во время учебы в институте будущий связист проходил практику на строительстве дальневосточной железной дороги, побывав на одном из островов архипелага ГУЛАГ (рис. 1.6).

Знамя дивизии захватили финны. Вынесенного из окружения командира, комбрига Кондрашова, раненого и больного, лежавшего на носилках, перед строем немногих оставшихся в живых подчиненных, расстреляли. Расстреляли и многих других офицеров дивизии.

Поняв, что «зимняя» война отнюдь не будет легкой прогулкой, советское руководство подтянуло много свежих соединений и не считаясь с потерями, навалились на финнов. Для «политического руководства» на фронт прибыл Л. Мехлис — эмиссар Сталина, имевший полномочия расстреливать каждого, кто «трусит и саботирует». На заснеженной тропинке, ведущей к штабу, Борис, возвращавшийся оттуда после награждения медалью «За боевые заслуги», повстречал сановника со свитой. Несмотря на то, что лейтенант, отдав честь, отступил в снег, освобождая тропинку, охранник Мехлиса ударил Бориса в грудь прикладом автомата (во фронтовых частях автоматы тогда были редки, но тут-то охранялось самое дорогое!) и продержал под прицелом лежащего в снегу офицера, пока не прошел, конечно же, «ничего не заметивший» хозяин. Так что благодарность государства за исполнение воинского долга носила комплексный характер.

Рис. 1.5. Предписание в Действующую армию

Рис. 1.6. Напоминание о «туре» Бориса Прищепенко на один из «островов» архипелага ГУЛАГ

Предвижу, что, по прочтении сего, многие сморщенные от долгого нахождения в служебно-серьезном состоянии личики исказит дидактическая гримаска: «Ну зачем же делать столь далеко идущие выводы из частного случая? Партия решительно осудила перегибы и злоупотребления допущенные тем же Мехлисом. И не надо делать государство ответственным за произвол отдельных лиц!»

Любопытно, за что тогда вообще ответственно государство, если не за действия высших своих представителей? Закон-то требует удовлетворения даже от хозяина кусачей собаки! И приняло ли бы само государство аналогичные объяснения (мол, товарищи уже сурово осудили) от гражданина, слегка настучавшего по Первому лицу?

Логика как раз говорит о том, что именно государство поощряет своих холуев, выполняющих грязноватую работенку, связанную с массовыми ли расстрелами, с басманным ли правосудием, с конфискацией ли сбережений, а потом — прячет замаравшихся, но вполне удовлетворенных материально «исполнителей» за ширмой «осуждения», исподволь демонстрируя тем самым последующим кандидатам на аналогичные миссии желательность таких действий в его, государства, интересах.

…Какая из сторон достигла своих целей в «зимней» войне — пусть судит читатель. Финская армия была сломлена подавляющим численным и техническим превосходством противника и отошла с приграничной полосы. Но, с другой стороны, послуживший в царской армии, компетентный и, видимо, хорошо знавший психологию, маршал Густав Маннерхайм добился того, что «освободить финский народ от ига эксплуататоров» больше никто не пытался, что избавило Суоми от кипучей деятельности бойцов невидимого фронта, связанной с массовым вывозом туземцев в Сибирь, бессудными расстрелами, «переводом народного хозяйства па социалистические рельсы» и многих других неизбежных атрибутов этого процесса. Недалекие географически другие страны Прибалтики, решившие в аналогичной ситуации «не залупаться», всего этого хлебнули сполна, чем и объясняется их экзальтированное поведение впоследствии.

В мае 1940 Борис Прищепенко получил предписание явиться в распоряжение Главного разведывательного управления (ГРУ) Генерального штаба. К тому времени два самых кровавых диктатора XX века, Сталин и Гитлер, заключив договор о дружбе и границе, разодрали Польшу. Описывая эти события, иногда употребляют слона «несчастная Польша», забывая, что до того спесивые правители этого государства урвали кусок пожираемой Гитлером Чехословакии.

Курсантов обучали радиоделу, тактике и стратегии, стрельбе из разного оружия, прыжкам с парашютом, прочим наукам военных разведчиков. И, конечно, велась партийно-политическая работа. Излюбленным вопросом преподавателей на семинарах был: «Как вы считаете, сближение СССР и Германии носит идеологический, глубинный или же временный характер?». Преподаватель расплывался в довольной улыбке, если слышал не «отклоняющийся» от «единственно правильной линии партии» ответ: «Конечно глубинный, потому то там, как и у нас, строят государство рабочих и крестьян, пусть и своими методами[7].»

Наконец, курсантам раздали фотокопии планов бывшего польского Белостока (карты уже считались «секретными», как и карты всего СССР). Их послали туда, чтобы они могли освоиться, научиться хорошо одеваться, сидеть в кафе, раскованно вести себя — всему этому в разоренных большевистскими экзерсисами городах СССР научить было уже нельзя. Главной же учебной задачей было вскрыть создаваемую под Белостоком группировку своих войск, которые прибывали, в песенной форме информируя население и убеждая друг друга в том, что:

«И на вражьей земле мы врага разгромим

Малой кровью, могучим ударом!»

Улицы «новых советских городов» оживляли густо расклеенные политработниками плакаты, пробуждавшие смутные, но совершенно лишенные оснований надежды у лиц нетрадиционной сексуальной ориентации (рис. 1.7).

Курсанты фотографировали мосты, подбирали подходящие места для диверсий, изучали передвижения воинских эшелонов. Иногда они фотографировали и друг друга (рис. 1.8), хотя это категорически запрещалось и о доносе на однокашников, подкрепленном фотоснимком, мечтал любой мало-мальски честолюбивый стукач. Опасностей и без этого хватало: никто и не думал никого предупреждать, что в районе Белостока действуют свои стажеры и сотрудники НКВД вполне могли стрелять в «шпионов». Сдаваться же курсантам не хотелось — это означало конец карьеры.

Только те из стажеров, кто плохо усвоил курс обучения, сомневались, что белостокская группировка была наступательной: товарищ Сталин готовился воткнуть пролетарский шкворень в спину своего дружка, занятого войной с Англией. Однако Адольф оказался коварен, а германские генералы — куда лучше подготовленными профессионально, чем «одухотворенные бессмертными идеями Ленина-Сталина», по малообразованные советские генералы. 22 июня 1941 года страшный удар Второй танковой группы вермахта по войскам на белостокском выступе привел к полному их краху, несмотря на то, что краснозвездных танков и самолетов было не только намного больше, среди них значительную часть составляли машины, качественно превосходившие немецкие (например — танки Т-34 и КВ). Воспоминанием о некогда мощной группировке остались лишь котлы, обозначения которых покрыли трупными пятнами штабные карты Западной Белоруссии: кошмарная участь «окруженцев» ожидала более полумиллиона военнослужащих.

Рис. 1.7. Плакат времен счастливого «вызволения»

Бесспорно, такой результат больно задел самолюбие товарища Сталина: неприятные логические выводы могли последовать из его же собственного поучения: «Чтобы руководить — надо предвидеть», которое он преподал еще в 1928 году активу московской парторганизации. Растерявшись, он продемонстрировал, однако, что свою репутацию он намерен защищать отнюдь не только мерами «сурового партийного осуждения»: командующего фронтом Д. Павлова расстреляли «як суку и гада», купно с генералами фронтового штаба и многими офицерами.

В своих провалах власть продолжала винить после войны и простых граждан: многие, кому повезло выжить в плену, прошли через ГУЛАГ, а буквально всем из них долгое время не доверяли (в анкетах, заполнявшихся при приеме на любую работу, надо было отмечать пребывание в плену или на оккупированной территории).

Не хочется отбирать хлеб у В. Суворова и других историков, пускаясь в рассуждения о полководческом мастерстве и потерях в той войне. Поделюсь личным впечатлением: в конце 80-х мне случилось посетить Генштаб. Мой технический вопрос, конечно же, был «последнестепенным». Там в авральном порядке, шла подготовка договора о сокращении вооруженных сил в Европе. Запомнилось, как офицер, протестовавший против сокращений, вскочив от волнения, Привел сильнейший аргумент: «Да в сорок первом наша вчетверо превосходящая танковая группировка не смогла их сдержать!» Нельзя сказать, что это удивило: к тому времени я уже знал, что полководцы «славной плеяды» и обороняясь превосходящими силами порой «сжигали» больше войск, чем наступавший противник. Налицо была преемственность славных традиций: приходилось читать уже вполне современные военные труды, в которых «второстепенность» Тихоокеанского театра пытались доказать, сравнивая американские потери на этом театре с потерями на советско-германском фронте. Истоки подобной логики поясняет одна из сталинских телеграмм представителю Ставки: «Вы требуете сместить командующего фронтом и заменить его кем-то вроде Гинденбурга[8]. Вам должно быть известно, что у нас нет в распоряжении Гинденбургов…».

…Борис еще до того как заработала «белостокская мясорубка», был отозван в Москву, а 16 октября 1941 года убыл в США. Там он работал в составе Советской закупочной комиссии, но занимался, конечно, не только закупками военного оборудования. Видимо, скрытая от посторонних деятельность тоже была успешной, потому что его дважды повышали в звании и награждали орденами. Он бегло говорил по-английски и был знаком со многими представителями правительственной и промышленной элиты США. В июне 1945 года молодой майор был, в качестве представителя ГРУ, командирован в штаб маршала Жукова в побежденной Германии. Борис Григорьевич присутствовал на важных переговорах (рис. 1.9) со многими высшими военными западных стран и был награжден американским орденом «Бронзовая звезда». В Германии он познакомился со своей будущей второй женой, Харьковой Генриэттой (Гитой) Георгиевной. Первый брак, заключенный с советской гражданкой в США, он расторг. Позже развод имел «последствия»: когда, в августе 1945 года готовился визит генерала Эйзенхауэра, маршал Жуков вспомнил о хорошо знающем английский язык офицере ГРУ, однако ему доложили, что «имеется материал». Затребовав досье и выяснив, что там пет ничего, кроме сочиненных задним числом доносов обиженной дамочки о разговорах на рискованные темы, маршал, наорав па офицера, своей властью «допустил» его (рис. 1.10). Благодаря этому случаю, Борис удержался «на краю», по перспективы дальнейшей службы в ГРУ представлялись сомнительными.

Рис. 1.8. Б. Прищепенко выполняет учебную задачу на улице Белостока

Рис. 1.9. На параде Победы в Берлине. На переднем плане — генерал Дж. Паттон и маршал Г. Жуков, между ними — майор Б. Прищепенко

Рис. 1.10. Генерал Эйзенхауэр, впоследствии — президент США в качестве гостя маршала Жукова. Встреча на Центральном аэродроме Москвы. Второй слева — майор Прищепенко

Гита Харькова тоже была командирована в штаб маршала Жукова, но другим ведомством — Министерством иностранных дел. Ее документы (рис. 1.11) подписал заместитель министра А. Вышинский, в недалеком прошлом — Генеральный прокурор СССР. Гитлер, когда хотел поощрить Роланда Фрайслера, штамповавшего смертные приговоры председателя своего карманного Народного суда — называл его «нашим Вышинским», но Фрайслеру было далеко до масштабов советского коллеги. В 1945 году готовился Международный трибунал над германскими военными преступниками и Гите предстояло работать там переводчицей — она в совершенстве знала немецкий язык, проведя детство в Германии.

Как и ее мать, родившаяся в 1892 т. в Полтаве Елизавета Николаевна (рис. 1.12), Гита Харькова окончила Московский университет. У ее отца, Георгия Ивановича, из витебских крестьян, образование было незаконченное высшее. Он придерживался левых убеждений, в 1913 г. вступил в большевистскую партию (рис. 1.13) и участвовал в Октябрьском перевороте в Петрограде. В конце июля 1918 г. дед был вызван в Кремль. После бесед с Лениным, а также со Сталиным и основателем советской тайной полиции (ВЧК) Дзержинским, Георгия Ивановича назначили начальником Главного таможенного управления министерства внешней торговли. Такое назначение вполне соответствовало «ленинским принципам подбора кадров», в соответствии с которыми не профессионализм, а доказанная преданность «идеалам» была главным основанием для успешной карьеры. Правда, в случае с Георгием Ивановичем провальным выбор не был — дед пользовался репутацией компетентного специалиста, потому что и позже Дзержинский, бывший не только главным палачом, но и менеджером большевистского режима, часто обращался за консультациями по финансовым вопросам к нему лично (рис. 1.14). Карьера деда Жоржа была иного, чем у деда Гриши, типа: это была «ударная возгонка» на довольно высокий уровень с последующим снижением этого уровня. Как члену коллегии министерства, Георгию Ивановичу пришлось выполнять много работы за границей, в частности, участвовать в судебных процессах в Англии по поводу возвращения остававшихся там русских судов. В 1929 году его назначили в руководство советского торгового представительства в Германии — тогда одной из немногих стран, поддерживавшей отношения с СССР. В Берлин переехала и его жена вместе с рожденной в 1919 г. Гитой. Деду повезло в том отношении, что он оказался вдалеке от страшных эксцессов, связанных со становлением большевистского государства. Тем не менее, смрадное дыхание «железных рыцарей революции» ощущалось и в Германии, потому что, перебирая старые открытки с обычными пожеланиями здоровья, впечатлениями от поездок и прочей чепухой, я неожиданно наткнулся на одну — из Гамбурга. В ней дед, в совершенно чуждой ему манере восхищался энтузиазмом ударников-стахановцев, совершавших круиз на пароходе «Абхазия». Трудно не предположить, что в данном случае он опасался, как бы на его примере не «научили бдительности многие тысячи советских людей», чем неустанно занимались герои незримых битв, вроде того же Заковского:

Рис. 1.11. Командировка Г Харьковой, подписанная Вышинским

Рис. 1.12. Елизавета Николаевна Харькова — студентка Московского государственного университета, моя бабушка

Рис. 1.13. Георгий Иванович Харьков — первый начальник Главного таможенного управления советской России, мой дед

Рис. 1.14. Конверт письма Ф. Дзержинского

«В одной из квартир была получена открытка из заграничного порта. Того, кому она была адресована, дома не было. Соседу открытка показалась подозрительной. Поскольку адресата не было дома, он эту открытку направил в НКВД, и совершенно правильно сделал. Это — бдительность честных советских людей, для которых нет ничего дороже интересов социалистической родины».

В стране же происходило вот что. Путь ей «предначертал», к тому времени уже умерший, «великий» Ленин, который на избранном им самим профессиональном поприще был крайне неуспешен. То есть, учился-то он вроде и хорошо, но, когда дело дошло до применения знаний, молодой юрист, проработав всего месяц, споро проиграл все без исключения порученные дела. Ему, злобному и самолюбивому, отягощенному многими комплексами, было невыносимо выслушивать неизбежные в подобной ситуации колкости. Оставалось убедить самого себя в том, что ему известны истины, недоступные другим — это позволяло «парить над полем боя», свысока комментируя суету людишек «внизу».

Опять же, не хочу углубляться в анализ причин, приведших его компашку к власти (роль немецких денег, беспомощность «временных» и прочее): так или иначе, это произошло. Но надо было еще доказать, что случившееся — закономерное торжество «единственно верных» идей. Вначале все у дилетантов валилось из рук: отмена денег, продразверстка, мировая революция… Пробовали привлекать «буржуазных спецов» — вроде и удержались, но очень уж неуверенно себя ощущали: усиление влияния профессионалов автоматически вело к вытеснению «идеологов». И тогда власть решили укрепить, израсходовав потенциал очень существенной части народа — крестьян — на беспрецедентное усиление чиновников и карателей.

В начале 90-х годов XX века расползлась без каких-либо катастрофических последствий, система партийного руководства. Но крестьянство-то всем было жизненно необходимо: кому же еще кормить громоздкую пирамиду государства! И тут-то на стороне «ума, чести и, так сказать, совести ихней эпохи» сыграла инерция мышления «используемых»: вставать на заре и вкалывать, вкалывать… Продукты у них отбирали, доводя до людоедства, уничтожали тех, кто сопротивлялся (то есть — наиболее способных хозяйствовать — им было, что терять), обогащая тем самым деревню злобными и завистливыми лодырями. Но инерция привычки, стереотипного мышления перла и перла вперед огромную массу.

Какой могла бы быть рациональная стратегия крестьян (об этом мне пришлось задуматься, когда, в начале 90-х, в аналогичной ситуации оказалась военная паука и оборонная промышленность)? Власти не удалось бы блокировать мощный сигнал обратной связи, если бы крестьяне прекратили производство продовольствия, а перешли бы на сбор грибов, ягод, лебеды, сосредоточившись на своем выживании[9]. Это потом потерявшие пассионарность рабочие стали писать слезливые письма «наверх», вспоминая о том, как при царе им доводилось есть вдоволь (ответ был дан в Новочеркасске, где их демонстрацию расстреляли). Ну, а сразу после революции они записывались в продотряды, шли «отымать» хлеб у «мироедов». Неадекватная реакция крестьян на неблагоприятное возмущение привела к тому, что, под прикрытием трескотни сладкоголосых, чекистско-военно-промышленное преобразование страны состоялось.

Начались «сталинские чистки», поволокли в «инквизицию» (правда, пока — в партийную) и Харькова а член политбюро большевистской партии А. Микоян отозвался о нем как о «подозрительной личности». Все трое последователей на посту главы таможенного управления (Потяев, Рудснберг и Охтип) были уже расстреляны. Георгию Ивановичу неимоверно повезло: то ли план по расстрелам был выполнен, то ли механизм репрессий дал сбой — так или иначе, он не угодил меж ржавых шестерней «пролетарского правосудия» (рис. 1.15). Сделав выводы для себя, он в дальнейшем избегал работы на высоких постах, предпочитая возглавлять бухгалтерский отдел морских перевозок.

Борис и Гита Прищепенко (рис. 1.16) в 1947 г. вступили в брак, а 4 ноября 1948 г. у них родился сын Александр — будущий автор этой книги.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.