СКОВАННЫЕ СИЛЫ

СКОВАННЫЕ СИЛЫ

Промышленные города дореволюционной России тонули в море деревень. Россия была страной аграрной.

И пейзаж ее чаще был сельскохозяйственный, аграрный: поля и деревни, поля и деревни…

Уездный город: домики в три окошка, тропинки на улицах, заросших травой, полицейский возле будки. Губернский город: те же деревянные домишки вокруг помещичьих и купеческих особняков, бесчисленные купола церквей, каланча с пожарным. И лишь в немногих районах страны — корпуса заводов, дым фабричных труб, а рядом — слободки из жалких трущоб, где в тесноте и нищете ютились рабочие.

В «Географии» Гермогена Иванова, изданной за год до Октября, говорилось: «Обрабатывающая промышленность развита в России слабо… Недра земли в России разрабатываются далеко не везде… Фабрик и заводов у нас очень немного… Железных дорог у нас не очень много…»

Россия была отсталой страной. Но не народ виноват в том. Он трудился всю свою историческую жизнь — поднял целину на Русской равнине, провел дороги, построил города, создал самое большое государство на земле. Долгие века работал он до мозолей, до пота, привык к труду, освятил его мыслью «без труда нет добра». Но трудился-то он не столько для себя, сколько для других — для богатых. Большая доля того, что народ производил, попадала в загребущие руки тунеядцев и растрачивалась, проедалась, развеивалась.

Лучшие люди это понимали. Лев Толстой, прочитав многотомную «Историю России с древнейших времен» Сергея Соловьева, в 1870 году записал:

«Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершалась история России.

Но как же так ряд безобразий произвели великое, единое государство?

Уж это одно доказывает, что не правительство производило историю. Но кроме того, читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли (только об этом и речь в истории), невольно приходишь к вопросу: что грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому: кто производил то, что разоряли? Кто и как кормил хлебом весь этот народ? Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в к[оторых] щеголяли цари и бояре? Кто ловил черных лисиц и соболей, к[оторыми] дарили послов, кто добывал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов, кто строил дома, дворцы, церкви, кто перевозил товары?..»

Все это делал трудовой народ России.

Народ был бесправным слугой в своем собственном доме. К семнадцатому веку крестьян исподволь прикрепили к земле. Их принуждали работать на помещика три, четыре, пять дней в неделю. Отрывая от земли, продавали, как скот.

Измученный народ то и дело подымал голову, силился сбросить тяжелое ярмо, сотрясал Русь восстаниями. Но в стране еще не сложился рабочий класс, призванный стать вождем и союзником крестьян, и восстания подавлялись, ярмо давило тяжелей. Голодный крестьянин по-прежнему бороздил деревянной сохой чужое поле.

Все же Россия шла по тому пути, что и государства Западной Европы: постепенно в ней стал нарождаться и расти промышленный капитализм.

Капитализм был неизбежной ступенью в развитии России, но как следует подняться на эту ступень стране мешало крепостное право. Промышленникам было трудно находить себе рабочих, когда почти весь народ был прикреплен к земле. Купцам было нелегко внутри страны распродавать свои товары, когда почти весь народ жил в нищете.

Жизнь требовала отмены крепостного права, но за него держались помещики во главе с царем. Власть стремилась в угоду дворянству сохранить крепостные порядки, хотя они и тормозили промышленное развитие страны. Держась за отсталый хозяйственный строй, царизм стал жестокой реакционной силой.

Наконец крестьян освободили, но освободили наполовину: без земли. Их вынудили продавать свои руки за бесценок. Российская промышленность получила много рабочей силы и стала развиваться быстрее, чем раньше.

Но по сравнению с промышленностью капиталистических стран Запада она оставалась слабой, отсталой. Ее росту мешали пережитки крепостничества и связанные с этим бедность народа, узость внутреннего рынка. По площади Россия занимала в мире первое место, по населению — третье, а по промышленной продукции — пятое… Впереди шли Соединенные Штаты Америки, Германия, Англия, Франция.

В Донбассе сложилась угольно-металлургическая база, но ни чугуна, ни угля стране не хватало. Появились машиностроительные заводы, но они не производили ни тракторов, ни прядильного оборудования, ни полиграфических машин. Косы и те частью покупались в Австро-Венгрии. Возникали текстильные фабрики, но на них ткались самые дешевые ткани. В России выросло немало крупных предприятий, но их технический уровень был низок.

Донецкие шахты не знали электрического света. Нефть на бакинских промыслах добывали не насосами, а медленным тартанием — черпали длинными и узкими желонками. Лес валили двуручной пилой и топором, вывозили к сплавным рекам лошадьми.

О рабочем капиталист не заботился. В цехах без вентиляции раскаленные печи дышали томительным зноем. Маховики вращались, не защищенные кожухом. В шахте часто гремели взрывы газа… Подневольный, изнуряющий труд на хозяина за гроши от зари до зари.

Тяжелая индустрия существовала, но не она определяла лицо российской промышленности. Главное место занимала легкая индустрия.

Легкую индустрию создать проще, чем тяжелую. Ее-то слабосильная российская буржуазия и развила первым делом. Перевес легкой индустрии над тяжелой говорил об экономической отсталости страны.

А отсталая, слабая страна не могла не попасть в кабалу к иностранцам.

Иностранцы в России не только сбывали товары. Они рвались к дешевой рабочей силе, к нетронутым богатствам, строили заводы, фабрики и шахты. Они захватили металлургию едва не на три четверти. В нефтяной промышленности заграничного капитала было больше, чем русского. Электротехника и химия были целиком в иностранных руках.

Юзы, Гартманы, Бромлеи, Гужоны, Торнтоны, Фогельзанги… Посмотришь на швейную машину — надпись «Зингер». На часах — «Мозер». На телефонном аппарате — «Эриксон». Рельсы, паровозы и вагоны производились внутри страны, но в большой мере на чужие деньги. Простые ткани были свои, но ткали их обычно на привозных станках и наполовину из иностранного хлопка.

Россия несла на себе ярмо полуколониальной эксплуатации. Росла угроза полного закабаления страны, угроза потери государством его самостоятельности.

Правящие круги не только не боролись с иностранной зависимостью, — напротив, своей политикой они усиливали, углубляли ее. Неспособные устранить хозяйственную отсталость страны собственными силами, они полагали, что смогут это сделать при поддержке заграницы. Широко раскрыли они ворота для иностранного капитала. Но отставание России от этого только возросло. И еще более безоружной оказалась она перед лицом западных империалистических держав.

Состоятельные люди в России заискивали перед иностранцами, старались подражать загранице. Все иноземное было для них «модным», ко всему русскому относились они с предубеждением. Детей воспитывать — с бонной, шляпу покупать — у Лемерсье, галстуки — у Альшванга, безделушки — у Дациаро, кутить ехать — в Париж, «отдыхать» — в Ниццу.

Русская культура принижалась. Инженера нанимать — так в Германии, книги читать французские, пением увлекаться итальянским…

Без разбору приглашали в Академию наук заморских ученых — нередко среди них попадались лжеученые. А талантливым русским людям не давали ходу, замалчивали их открытия, проекты клали под сукно.

Между тем русские ученые не отставали от заграничных. Они не отгораживались от мировой науки, воспринимали ее высшие достижения, но и сами щедро обогащали ее.

* * *

Только что было сказано, что на текстильных фабриках дореволюционной России ткани вырабатывались большей частью с помощью иностранных машин. Текстильные станки обычно шли из-за границы. По приглашению фабрикантов появлялись иностранные инженеры со своими машинами.

Да, машины стояли у нас иностранные. Но была ли виновата в том русская техническая мысль?

Неправда, что русские фабрики никогда не могли обойтись без заграничных машин. Еще в восемнадцатом веке наш изобретатель Родион Глинков создал прядильную машину. Позже пензенский механик Иванов изобрел остроумный чесально-прядильный суконный агрегат. В тридцатых годах девятнадцатого столетия фабрики Голицына, Похвиснева, Щекина, Матвеевых были оборудованы русскими машинами, изготовленными на московских предприятиях. Примерно тогда же на Александровской мануфактуре был введен аппарат комбинированной вытяжки, созданный в России.

А потом все это было снесено потоком иностранных станков. Русское текстильное машиностроение развивалось до 1842 года, когда был снят запрет на вывоз машин из Англии.

Ученым и изобретателям до Октября приходилось преодолевать хозяйственную отсталость страны и бюрократическую неподвижность властей, не заинтересованных в развитии русской культуры. Это сопротивление сдерживало научную мысль и ограничивало силу даже великих открытий.

Земля русская была обильна самородками. Народный гений то и дело заявлял о себе яркими вспышками мысли. У русских мастеров были золотые руки. Поразительны, но и трагичны эти взлеты творческой силы: народ талантлив, но его талант был закован в цепи.

В восемнадцатом столетии единственной механической силой на заводах были водяные колеса. Сын солдата Иван Ползунов, работавший на одном из сибирских заводов, создал паровую машину для заводских нужд, придал паровой машине значение всеобщего двигателя. Но, не успев сам применить свою машину, он умер. Его машину, вполне оправдавшую себя, администраторы не уберегли от поломок, а затем, с согласия столичных властей, и вовсе предали забвению.

В том же веке в Нижнем Новгороде родился и вырос Иван Кулибин. В детстве он помогал отцу торговать в мучном лабазе, грамоте учился у дьячка. Впоследствии, получив должность главного механика Петербургской Академии наук, построил модель огромного деревянного одно-арочного моста, придумал самоходное судно и коляску-«самокатку», изобрел прожектор и оптический телеграф. К сожалению, многие его изобретения не нашли применения, кроме мелочей, пригодившихся царскому дворцу: механического окнооткрывателя, зеркального фонаря для темных коридоров да бездымного фейерверка.

Константин Циолковский разработал теорию ракетного двигателя и сконструировал цельнометаллический дирижабль. Но у царских властей эти работы не нашли одобрения, и Циолковский, тратя на научные опыты свой скудный учительский заработок, жил и трудился в крайней бедности. Только Октябрьская революция принесла ему общественное признание.

Павел Яблочков изобрел дуговую электрическую лампу. В Париже «свечами Яблочкова» освещались театр Шатле, площадь Оперы и магазины Лувра. Первый в Европе электрический свет назывался «la lumi?re russe» — русский свет. Яблочков известил о своем изобретении царское правительство, но не удостоился ответа.

Александр Лодыгин создал электрическую лампу накаливания. Он предложил электрическую лампу с молибденовой и вольфрамовой нитью. Но эти изобретения сначала прижились за границей.

Применив волны Герца, Александр Попов в 1895 году изобрел радиотелеграф. Вскоре с помощью радиограммы были спасены 27 рыбаков, унесенных в Балтийское море на оторвавшейся льдине. Но беспроволочный телеграф Попова не нашел развития в царской России.

Нога в ноту с практическими изобретениями идут теоретические открытия. Наука и техника взаимно обогащаются, переходят друг в друга. И Россия вправе гордиться не только изобретениями в технике.

Михаил Ломоносов, повторив опыт Бойля с прокаливанием металла в закрытой колбе, высказал мысль о том, что вес металла увеличивается за счет соединения с воздухом. Позже Лавуазье уточнил, что металл соединяется с кислородом. Эти открытия позволили сформулировать закон сохранения и превращения энергии, легший в основу современной физики и химии, всей естественной науки.

Ломоносов первый установил, что источник теплоты — движение, а не особое «тепловое вещество», как думали раньше. Ломоносов доказал растительное происхождение каменного угля. Дал правильное представление о рудных жилах. Обнаружил воздух на Венере. Отметил изменчивость коры земного шара. Указал направление дрейфа льдов в Северном Ледовитом океане. Все это и многое другое из открытого Ломоносовым потом «открывалось» заново.

Николай Лобачевский, «Коперник геометрии», смело откинул то кажущееся очевидным, но недоказуемое положение Евклида, которое гласит, что через точку можно провести лишь одну линию, параллельную данной. Так родилась неевклидова геометрия, включившая в себя классическую евклидову как частный случай. Это был переворот, необъятно расширивший круг математики. Это было открытие нового математического мира, открытие новых представлений о пространстве.

Но при жизни Лобачевского его открытие не было признано в России.

«И в науке, и в технике, и в искусстве русские всегда будут учениками Запада», — твердили идеологи царской России и их иностранные друзья. Эти речи нужны были империалистам, чтобы еще прочнее укорениться в России.

Отравляя народ ядом неверия в себя, правящие классы пытались ослабить гражданское самосознание русских людей, укрепить свои позиции перед лицом назревавшей революционной бури.

Но лишь на время могли они затормозить научное и техническое развитие страны, лишь на время могли задержать ее рост.

Октябрьская революция смела угнетателей, освободила скованные силы народа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.