Партийная инквизиция

Продолжение. Начало — в «З-С» № 10, 2008.

13 сентября 1983 года состоялось заседание бюро Новосибирского обкома КПСС, в повестке дня которого был вопрос «О крупных недостатках в подготовке работ к публикации и хранении служебных материалов в ИЭиОПП СО АН СССР». В этот день Абел заехал за мной в больницу, и мы направились в обком, как нас просили, к пяти часам вечера. Когда мы приехали, заседание уже шло, но до нашего вопроса дело дошло лишь в девятом часу вечера, когда мы уже совсем истомились. Разумеется, организаторы заседания знали, когда примерно он будет обсуждаться, но сочли нужным подержать нас несколько часов в ожидании, чтобы мы знали свое место. Но по сравнению с самим заседанием это была лишь милая шутка.

Судилище продолжалось более часа. Вначале второй секретарь обкома Колесников дал уничтожающую политическую оценку не только моему докладу и нашему семинару, но и общей деятельности института под руководством Аганбегяна. Наши действия были названы антипартийными и антисоветскими. Для того же, чтобы пересказать все его ругательства, в моем лексиконе не хватает слов. Потом выступил заведующий отделом науки Головачев, в числе прочего сообщивший, что не имел возможности лично присутствовать на семинаре. Когда я услышала эти слова, то буквально подскочила на месте. Я не понимала, как он смеет так нагло врать, да еще в нашем присутствии. Аганбегян схватил меня за руку и сказал: «Сиди и не дергайся!» Но меня буквально распирало от негодования, и за неимением другой возможности я демонстративно повернулась спиной к докладчику и больше на него не смотрела. Роль третьего «прокурора» сыграл главный цензор области, член бюро обкома Ващенко. Он особенно хорошо подготовился к заседанию, собрав воедино все тексты, изъятые его сотрудниками из журнала «ЭКО» за 10 — 12 лет. Букет, конечно, получился пышный, так что на голову Аганбегяна как главного редактора было выплеснуто даже больше помоев, чем на мою. В целом у меня осталось впечатление, что нас полтора часа топтали ногами, не давая возможности ни защититься, ни ответить. Такого унижения я не переживала никогда.

Абел, как достаточно закаленный боец, перенес эту процедуру сравнительно легко. Он посоветовал мне просто выкинуть этот эпизод из головы и жить, как будто ничего не случилось. Рассказал он мне и о том, что спустя несколько дней, будучи в обкоме, встретил первого секретаря Филатова, который вел «наше» заседание. Тот обрадовался, пригласил его в свой кабинет, заверил в своем искреннем уважении и принес извинение за разыгранное театральное представление, не устроить которое он не мог. Для меня же пережитая процедура стала глубоким потрясением. Я не могла забыть злобных и унизительных слов, произнесенных обкомовцами в наш адрес. В результате начинавшая уже проходить депрессия резко усилилась, породив чувства беспросветности и безнадежности. Видя это, Абел настоял на том, чтобы я поехала отдохнуть. Он сам организовал нам с дочерью путевки в Крым, и в конце сентября мы были уже в Мисхоре. Но прежде чем начать по-настоящему отдыхать, мне надо было осмыслить происшедшее и решить, как жить дальше. Чтобы разобраться в собственных чувствах, я стала записывать свои размышления. В результате родился «человеческий документ», характеризующий ту ситуацию в науке, которая, к счастью, осталась в прошлом.

11 октября 1983 г., Мисхор.

«Месяц назад мне пришлось пережить серьезный кризис, связанный с событиями, развернувшимися вокруг моего доклада на апрельском семинаре. За утечку двух экземпляров доклада бюро обкома КПСС дало мне с Абелом по выговору без занесения в учетную карточку. В принципе это минимальное наказание, которое можно было дать, однако ход заседания произвел на меня крайне негативное впечатление. Во-первых, нам приписывались пороки, в сущности, несовместимые с пребыванием в партии (правый ревизионизм, потеря классового чутья, помощь врагам советской власти и пр.). Причем все эти смертные грехи распространялись на весь руководимый Абелом институт и на журнал «ЭКО».

Во-вторых, формы выражения негодования, использованные Колесниковым, Головачевым и Ващенко, были, по сути дела, те же, что и в 1949—1950 годах у Козодоева и Станиса[* И.И.Козодоев — зам. декана экономического факультета МГУ, В.Ф.Станис — парторг того же факультета.]. Именно их я распознала за новыми, на первый взгляд, лицами. Значит, несмотря на все перемены, происшедшие в стране за 30 лет, отряд «идеологических бойцов» занимает те же позиции и приобрел лишь новую силу. Козодоев уже несколько лет спит в сырой земле, но Станис, Ягодкин и другие живы. И для них известие о моем новом (после университета) «идеологическом отступничестве», наверное, стало бы приятной новостью. Мы, мол, еще тогда увидели ее антипролетарскую сущность и проявили должную бдительность.

Но дело не в живучести и процветании таких людей. Для меня гораздо важнее, что ни они сами, ни те, кто поручил им вести себя таким образом, сами не верят тому, что говорят. Здесь проверка очень простая. Если бы бюро обкома верило обвинениям Колесникова и других, то оно исключило бы нас из партии. Если бы оно считало выступления наших обвинителей неадекватными, то поправило бы их. В действительности же ни того, ни другого не было. Значит, пьеса была разыграна в соответствии с продуманным сценарием. Трое выступавших постарались показать, что мы с Абелом — не ученые, а дерьмо, и нам нечего делать в Академии. И потом умный и уравновешенный Филатов расставил акценты более точно, выразил умеренную точку зрения, и бюро с ним согласилось. Но Филатов ни слова не сказал о том, что Колесников и другие играли роли, которые он сам же им поручил.

Казалось бы, ну и что? Что тут особенно нового? Из-за чего так уж сильно расстраиваться? Попробую объяснить это самой себе.

Какие цели ставила я перед собой, переходя с физфака на экономфак и избирая тем самым новый, более привлекательный жизненный путь? Главным, что руководило мною, был интерес к человеческой жизни и управляющим ею законам. Я была ошарашена и ослеплена «Капиталом», величием и последовательностью Марксовой мысли, находящей порядок и внутренние законы там, где непосредственно виден хаос. Первое, чего мне хотелось, это узнать, понять и освоить Великое Знание. Второе — передать его другим (ибо я видела перед собой путь преподавателя политэкономии). И третье (где-то вдали, словно бы в дымке) — самой искать и находить еще не познанные закономерности и добавлять свои «завитушки» к величественному зданию Экономической науки.

Уже во время учебы на факультете я стала понимать, что политэкономия социализма разработана на порядок слабее политэкономии капитализма. Что законы развития социалистической экономики выглядят удивительно убого и плоско[* Особенно удивил меня «закон непрерывного повышения производительности труда». Сиди себе на печке, ничего не делай, а производительность труда будет сама собой повышаться. Какая все-таки глупость, а ведь нас заставляли учить ее и пересказывать на экзаменах.], что многие из них, по сути, не обоснованы. Уже тогда удивляли меня работы, где говорилось, что те или иные законы социализма «не выполняются». Может ли не выполняться физический закон? Любое отклонение от его нормативов означает открытие нового явления. А вот «закон планомерного пропорционального развития социалистической экономики» почему-то может не выполняться и тем не менее оставаться «законом». Таким образом, к окончанию МГУ я уже понимала, что обогатиться знанием законов развития своего общества путем изучения научной литературы вряд ли возможно, а преподавать то, чего сам не понимаешь или что тебя совершенно не устраивает, очень трудно. И следовательно, главной становится третья цель, с той разницей, что речь идет не об украшении готового здания красивым орнаментом, а о строительстве нового здания или, самое малое, — о коренной реконструкции старого. Значит, не преподавание, а научная деятельность.

Работа в Институте экономики в 1950-х годах дополнительно убедила меня в том, что политэкономии социализма, в сущности, не было. Во время экспедиций в село я видела реальную экономическую действительность и пыталась интерпретировать ее в терминах известных законов (прежде всего «закона распределения по труду»), но она в рамки этих «законов» не лезла. На семинарах же и ученых советах института я приобщалась к тогдашней экономической теории и поражалась ее отрыву от практики. На своем узеньком частном участке я пыталась построить теорию, охватывающую и объясняющую реальную практику. Наталкивалась на идеологические возражения типа «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Иногда бывала бита, иногда оказывалась «на коне», но, в общем, двигалась вперед.

Потом, после защиты докторской диссертации, я была вынуждена перейти в социологию, которую совершенно не знала. И на несколько лет, может быть десять и более, на первый план вышла задача познания того, что наработано до меня. Не скажу, что справилась с ней хорошо. Специального времени для изучения зарубежной социологической литературы не было, все время надо было что-то писать и руководить коллективом людей, и я плохо представляю, как можно было изменить это положение. Вечно некогда, некогда, некогда, вечно давит какое-то срочное дело, чаще не одно, а несколько сразу. Таким образом, в социологии мне сразу пришлось совместить овладение важнейшими категориями и методами с проведением собственных исследований.

Последние требовали теоретической базы, и мне пришлось разрабатывать частные социологические теории миграции населения из сел в города, социальных отношений города и деревни, методологию системного изучения села. Казалось бы, хорошо, это та самая работа с научными абстракциями, которая зовется наукой. Однако, чтобы крепко вписаться в здание Социологии в качестве одной из его опор, мои работы, мне кажется, в недостаточной мере продолжают сложившиеся научные традиции и потому часто стоят особняком. Правда, теперь в нашем институте сложилась целая научная школа, работающая именно в этой традиции, и иногда приходится слышать, что это — самая интересная и продуктивная школа в Союзе. Но все же мы недостаточно полно владеем научной литературой, особенно зарубежной. Здесь у меня больное место.

Итак, системное изучение деревни, социально-территориальная структура аграрного сектора общества, а теперь — социальный механизм развития экономики. Если две первые темы возникли в известном смысле «стихийно», и вместо них вполне могли быть другие, то последняя тема для меня является имманентной, так как позволяет объединить знания, накопленные мною в экономике и социологии. Тема эта одновременно очень интересна теоретически (и имеет традицию за рубежом) и чрезвычайно актуальна, ибо позволяет понять, почему буксует наша экономика. Ведь буксует она по социальным причинам. Около трех лет назад я с вдохновением и одновременно со страхом (выйдет ли, выдержу ли, хватит ли таланта?) взялась за эту новую тему. В общем и целом она «пошла», и успех апрельского семинара служит тому подтверждением. Но, но и но...

Здесь-то и начинается связь с бюро обкома. Был семинар, был доклад на нем, восторженно встреченный аудиторией. Было размножение этого доклада «поклонниками» в Москве и Ленинграде, передача его из рук в руки. Все это говорило о том, что область научного поиска «горяча», что знание, которое мы ищем, прячется где-то в этой области. Казалось бы, засучивай рукава и работай. Ан, нет! С одной стороны, доклад уходит за границу и встречает там самый теплый прием, а с другой — свои (в лице обкома КПСС) поливают его черной грязью.

До сих пор мне удобно было считать (и я действительно считала), что мой путь ученого и путь руководящих нашим обществом политиков параллельны и в далекой перспективе сходятся. Ведь изучая механизм развития экономики, мы хотим не просто познать его, но и найти пути его наладки. С экономикой плохо, в магазинах мало продуктов, люди недовольны, работают вполсилы, в итоге национальный доход почти не растет. Расходы же на вооружение приходится увеличивать, а потребительский фонд сужается. Жить становится все труднее. В то же время наряду с легальной экономикой развивается теневая, формирующая толстосумов, подпольных миллионеров. И на эту картину накладывается всевозрастающий разрыв в уровне благосостояния партийного аппарата и рядовых трудящихся, включая интеллигенцию. Именно этот разрыв, как мне кажется, служит той психологической «занозой», которая не позволяет крестьянам и рабочим трудиться в полную силу, а руководителей предприятий толкает на расхищение общественного добра. Люди говорят: «Им все дается, а мы сами возьмем!» Разработка темы «Социальный механизм развития экономики» означает вскрытие всех этих нарывов и поиск путей оздоровления общества и его экономики.

Казалось бы, руководители высшего уровня должны быть в этом заинтересованы, ибо все понимают, что так дальше нельзя — разрушаются главные ценности социализма. Никому ничего не нужно, никто ни в чем не заинтересован, и лучше всего живется тем, кто равнодушен к общему делу, циничен и свободен от норм морали. Энтузиазм времени нашей молодости прошел, после него остались только «похмелье» да пустота. Где наша юношеская гордость за принадлежность к «самой великой стране»? Где стремление принести максимальную пользу обществу, готовность подчинять личные интересы общественным? Где вера в важность своей миссии на земле, в значимость того дела, которое делаешь? Ничего этого нет. Есть только разочарование да разъедающий общество скептицизм.

Итак, развитие нашего общества натолкнулось на определенные препятствия. С точки зрения официальной науки эти препятствия неожиданны, их никто никогда не предсказывал. С точки зрения здравой логики — они закономерны и, более того, должны были возникнуть намного раньше, если бы не тот самый энтузиазм. Процесс его таяния и замены всеобщим скептицизмом занял десятилетия, но сейчас он, в сущности, завершился. Большинство людей клянут свою жизнь, недовольны условиями труда, бюрократизмом, косностью общества, коррупцией государственного аппарата, развитием теневой экономики, высокими темпами инфляции, низким качеством советской продукции, продовольственными трудностями, резкой вертикальной дифференциацией общества. Экономисты и социологи должны поставить диагноз болезни и предложить пути лечения. Первый шаг к этому — детальное обследование «больного» с особым вниманием к дисфункциям организма, к наиболее пораженным участкам. Казалось бы, ясно. Однако от нас требуют рецепты спасения без соприкосновения с больным и уж, во всяком случае, без осмотра пораженных мест организма. Формула Ващенко — «Никакой критики, только конструктивные предложения!» Иными словами, нам предлагается давать заключения вроде такого: «Все органы больного функционируют исправно, рекомендуется срочное удаление желчного пузыря».

Увы, это не смешно, а грустно. Как можно работать в таких условиях? Ведь мой доклад, в сущности, был лишь попыткой постановки диагноза. Это доклад-гипотеза, а не итог исследования. И все же он испугал и «возмутил» партийное руководство. А если бы он подводил итоги пяти лет исследования? Все результаты работы — в корзину? У человека рак языка, а он отталкивает руку врача, как только она приближается к его рту. Можно ли в таких условиях лечить? И главное, хочет ли больной выздороветь? Если же он только морочит врачу голову, то не должен ли тот подыскать работу, имеющую больший смысл? Вот дилемма, перед которой я нахожусь.

Будучи одним из всего 11 академиков-экономистов и получая от государства высокую зарплату, я считаю себя персонально ответственной перед народом за состояние экономики и общества. Закрыть глаза на кризисную ситуацию в экономике и приняться за изучение какой-то периферийной проблемы? Гражданская совесть не позволяет, да и те, «наверху», требуют ответа отнюдь не на частные вопросы. Они хотят понять с нашей помощью, что происходит с обществом и как дальше им можно и нужно управлять? Между тем попытка разработки центральных социально-экономических проблем наталкивается на грубый окрик еще на уровне замысла. А ведь я не одна. Мне опасность грозит как раз меньше всех — из Академии наук не выгоняют. А молодежь? Ей нужны научные степени, звания, должности. Имею ли я право вести ее в направлении, где легко заблудиться, а то и пропасть?

Какие же варианты жизненной стратегии остаются в такой ситуации?

1) Отказаться от исследования социального механизма развития экономики де-юре или де-факто (в последнем случае сознательно сделать исследование беззубым) и сосредоточиться на более «проходных» вопросах. 2) Продолжить изучение СМРЭ, но в замаскированном виде и осторожно, соблюдая принцип «не высовывайся!» Разделить легальную и «подпольную» части исследования. Первую докладывать на конференциях и печатать, вторую — хранить главным образом для себя, а в случае необходимости выдавать «наверх» с каким-нибудь грифом. Вот, пожалуй, и весь выбор.

Правда, есть еще возможность: придумать абстрактно-теоретическую тему, требующую работы не с эмпирическими данными, а с теоретическими абстракциями, как советует сестра Майя. Но она работает в другой науке, в нашей же области анализ теоретически абстракций находится под еще большим идеологическим контролем, чем эмпирические исследования. Въехать в область «охраняемых законом» понятий и категорий можно только на «троянском коне» эмпирии. Вот, мол, что имеет место в жизни, и вот с помощью каких категорий эти явления можно объяснить. Как правило, чистые теоретики «не опускаются» до того, чтобы оспаривать общенаучные выводы из эмпирических исследований. И в этой области еще можно дышать. Наверное, следует все-таки продолжать начатое исследование с несколько большим креном в теорию и меньшей интенцией изменить что-то в существующей практике. Ну, посмотрим, жизнь сама покажет, как быть».

Окончание следует.