Создание и отработка оружия класса «воздух — поверхность» с лазерным самонаведением

Создание и отработка оружия класса «воздух — поверхность» с лазерным самонаведением

В целом же время, когда мы работали над МиГ-23, явилось одним из самых продуктивных периодов в послевоенной истории нашего авиапрома, когда сотни научных и производственных коллективов в кратчайшие сроки осуществили грандиозный прорыв на различных направлениях науки и высоких технологий. Тогда появилось в нашей стране и оружие с лазерным самонаведением.

Дело в том, что в период отработки МиГ-23 новым главнокомандующим ВВС был назначен маршал авиации Павел Степанович Кутахов. Уже первые его шаги на этом поприще показались нам неординарными и вызвали неоднозначную оценку. По традиции все генеральные конструкторы должны были рассказать ему о разработках, которые они ведут, на расширенном заседании коллегии МАП. Наш министр Петр Васильевич Дементьев придавал таким встречам очень большое значение, поэтому, как всегда, несколько раз собирал у себя будущих участников заседания, проводя своеобразные «тренировки» перед демонстрацией всего, что может МАП, новому главкому ВВС. Ивдруг накануне этого смотра Кутахов в разговоре по «кремлевке» обмолвился Дементьеву, что хотел бы посмотреть и наши достижения в области лазерных систем. В то время о них никто даже не слышал, в том числе и Дементьев. Поэтому он тут же вызвал меня и с ходу задал вопрос:

— Ты что-нибудь знаешь об оружии с лазерным самонаведением?

Я ответил:

— Конечно…

А случилось так, что однажды, когда мы с Давидом Моисеевичем Хоролом летели на очередные испытания МиГ-23 во Владимировку, разговорились с ним о результатах работы академиков Басова и Прохорова, за которые они совсем недавно получили Нобелевскую премию. Речь зашла о лазерах, о когерентном излучении — впервые тогда это изобретение было представлено широкой общественности и обойти его своим вниманием мы не могли.

— Слушай, — сказал я Хоролу, — а почему бы нам не использовать этот когерентный луч для подсветки наземной цели? Летчик в перекрестие прицела ловит наземный объект, синхронно на него направляется лазерный луч и высвечивает «пятно», окрашивая тем самым цель и резко повышая ее контрастность на сложном наземном фоне. А мы строим систему самонаведения ракеты на это «пятно».

В то время мы еще не знали, что американцы готовились применить во Вьетнаме лазерную бомбу. Просто я ухватился за контрастность лазерного пятна, которую можно было бы использовать и в авиации, опираясь на работы Басова и Прохорова.

Хорол, человек очень динамичный, мгновенно уловил суть идеи, и, вернувшись в Москву, мы окунулись с ним в ее разработку. Через месяц или чуть больше написали небольшой отчет о том, что проделали, где изложили принцип построения фронтовых ракет с лазерной подсветкой цели. О бомбах в нем речь не шла, потому что они, когда падают, отстают от самолета и цель надо подсвечивать под большим углом к направлению полета машины. А ракета летит впереди и, если держать луч в нужном районе, она в него и придет. Однако отчет этот никакой реакции ни у кого не вызвал и получилось, что мы его написали как бы для самих себя. Теперь же он пришелся очень кстати. Когда я сказал министру, что кое-что знаю о лазерном оружии, он спросил:

— Ты можешь на эту тему что-нибудь нарисовать?

— Только общую схему, весьма примитивную.

— Нарисуй хоть ее и будь готов ответить на вопросы главкома. Хотя, я думаю, до этого не дойдет.

Поскольку разговор шел вечером, а расширенное заседание коллегии МАП было назначено на следующее утро, я, приехав в институт, вызвал художников. Они нарисовали пилота, сидящего в кабине самолета, который наводит некий прожектор на цель, и на эту подсвеченную цель идет ракета. Примитивная такая получилась картинка, величиной в половину ватманского листа. Но на художественный шедевр у нас, просто, не было времени.

И вот — утро, зал коллегии. Стены увешаны огромными плакатами из КБ, где тщательно изображены самолеты, вертолеты и их модификации, которые только разрабатывались в стране или проходили испытания. Кутахова это очень заинтересовало, и он, прежде чем занять свое место, решил познакомиться с ними поближе. Но едва увидел нашу схемку «Оружие с лазерным подсветом», больше уже ничего не захотел ни видеть, ни слышать, — все его вопросы сосредоточились вокруг темы, обозначенной на нашем плакатике.

В общем, результатом того заседания коллегии стало решение, в котором одним из первых пунктов рекомендовалось выпустить постановление Военно-промышленной комиссии о создании лазерного оружия. Еще одним толчком в этом направлении были сообщения о том, что американцы применяют во Вьетнаме лазерные бомбы и с их помощью уничтожили какой-то стратегически важный мост, который обычными бомбами разрушить не могли. А тут первый боевой вылет с применением нового вида оружия — и сразу же успех. Эта информация вызвала интерес в наших военных и политических кругах, и делу дали ход.

Вряд ли Кутахов сам придумал лазерное оружие, скорее что-то где-то прочитал и просто решил выяснить, насколько наша наука владеет этой темой. Мы же с Хоролом, написав свой отчет, положили его на полку, потому что никто им не заинтересовался. А теперь вдруг — решение коллегии…

На его основании быстро было принято постановление ВПК — его проще было сделать, чем постановление ЦК КПСС и СМ СССР, и этот документ лег на стол к Н. С. Строеву, который тогда был первым заместителем председателя ВПК. Тот вначале решил «привязать» новую ракету к Су-24. А на нем уже стояла единственная фронтовая ракета — других просто не существовало — Х-23 с радиокомандным наведением. И главный конструктор системы управления вооружением «Пума», стоявшей на Су-24, Зазорин резко возразил против проекта решения ВПК: дескать, зачем мне какое-то неизвестное новое оружие, если есть Х-23?

Строев, человек мудрый и осторожный, собрал совещание по этому вопросу, на котором мы с Хоролом объясняли всем собравшимся принцип лазерного «прожектора». Да, сказали мы, лазерное пятно будет ползать по цели, и точность наводки ракеты на нее связана с гиростабилизацией «прожектора». Но, в зависимости от расстояния, с которого ракета уйдет к цели, можно обеспечить точность попадания в нее в радиусе 3–5 метров. Зазорин улыбнулся:

— Но я уже сейчас при испытаниях получаю точность попадания Х-23 в пределах полутора метров. Зачем мне ракета с худшими показателями?

Я возразил:

— Ты же понимаешь, что при командном наведении нельзя произвести залп, поскольку оператор «привязан» к ракете, пока она не дойдет до цели. В нашем же случае важен только момент схода ракеты с пилона, когда головка ее схватывает цель. Дальше уже идет самонаведение и оператор или летчик должен только удерживать лазерный «прожектор» на цели, что в полете им значительно проще выполнять. К тому же можно использовать подсветку с другого самолета…

Строев, выслушав нас и будучи верным каким-то консервативным задаткам своего характера, решил, что разговоры разговорами, а тут уже идут реальные испытания Х-23 с неплохими результатами. И он придержал проект постановления ВПК у себя в аппарате, а конкретно — оно оказалось у генерал-майора Бориса Николаевича Ворожцова, прошедшего в свое время хорошую школу Спецкомитета Совета Министров…

Позже, когда мне пришлось готовить ряд государственных документов очень высокого уровня, судьба снова свела меня с Борисом Николаевичем, который помогал мне в работе над ними. После этого я в полной мере осознал, каким должен быть настоящий чиновник, в лучшем понимании этого слова, а не то что сейчас, когда его иначе, чем с ругательным оттенком, не произносят. Однако тогда, после совещания у Строева, постановлению ВПК Ворожцов хода не дал, видимо, по указанию своего начальства.

Но, как говорится в народе, не на того напали. Кутахов не забыл ни о своем интересе к лазерному оружию, ни о постановлении ВПК. К тому же главком ВВС настоящий патриот и очень эмоциональный человек, для которого нет ничего выше интересов Родины, мощи Военно-Воздушных Сил — не знал преград на пути к поставленной цели. Каждую встречу с нами, учеными, создателями и производителями авиатехники, он начинал примерно так:

— Мы, советские соколы, должны быть вооружены лучшим оружием в мире, а вы тут…

И далее следовала небольшая политбеседа на тему о том, что Родина требует от своих «соколов» летать быстрее всех, выше всех,

дальше всех, но есть люди, которые сидят в своих креслах и сдерживают прогресс в авиации и т. д. За это мы в шутку прозвали его между собой «Комэска» — командир эскадрильи. Кутахов не очень разбирался в технических тонкостях, но, будучи настоящим летчиком, безгранично верил в авиатехнику, в отличие от ряда других специалистов ВВС, имевших техническое образование. Более того, встречались (да и теперь встречаются) среди них такие, кто считал себя намного умнее конструкторов-разработчиков и потому имел смелость оспаривать решения или мнения целых конструкторских и научных коллективов. А Кутахов нам доверял абсолютно. Поэтому он и позвонил мне однажды по «кремлевке»:

— Как дела с созданием лазерных систем? Где постановление ВПК, что с решением коллегии МАП?

Я ответил, что реализация постановления по каким-то, не зависящим ни от меня, ни от Хорола причинам задерживается. Более того, кроме нашего отчета, с которым мы всех познакомили, никем ничего так и не сделано — нет аванпроекта, для ведения работ по этой теме не выделено финансирование… А нашу идею даже изобретением нельзя назвать, так как на нее нет авторского свидетельства.

— Меня все это настораживает, — сказал я в заключение Кутахову. — Мы будто в какую-то стену уткнулись и не можем ее пробить.

Его реакция была мгновенной и он, с присущим ему напором и верой в правое дело, добился у председателя ВПК Л. В. Смирнова вынести этот вопрос на заседание Комиссии, где Хоролу и мне снова предложили выступить, теперь уже с анализом того, что выполнено по ранее принятому решению. К этому времени у нас уже существовали глубокие технические проработки, был сделан макет, нарисованы подробные схемы, а у себя в институте мы даже начали моделировать на стендах различные режимы применения новой перспективной системы. Но когда я шел по Свердловскому залу Кремля, где проходили заседания ВПК, докладывать Комиссии наши соображения, услышал громкий шепот Ворожцова, явно рассчитанный на «всеуслышание»:

— Вон Федосов и Хорол — два авантюриста, которые затягивают страну в многомиллиардные затраты.

С этим напутствием я и предстал перед Леонидом Васильевичем Смирновым. И мы с Давидом Моисеевичем довольно четко доложили, как обстоят дела, что нужно, на наш взгляд, предпринять, чтобы ВВС получили в ближайшем будущем принципиально новые системы вооружения. Очень энергично поддержал наши предложения министр оборонной промышленности СССР С. А. Зверев, и с этого момента открылась «зеленая улица» для создания систем лазерного подсвета «Прожектор» и «Кайра» и системы оружия с лазерными головками самонаведения.

В 1970 году было принято постановление Совета Министров СССР о создании комплекса вооружения, состоящего из лазерной станции подсветки цели «Прожектор-1», которая размещалась в контейнере самолета-носителя и ракеты Х-25. У нее сохранилась та же компоновка, что и у Х-23, но стояла уже полуактивная лазерная головка самонаведения «24Н1».

«Кайра» представляла собой встроенную систему синхронного прицела, которая обеспечивала подсветку цели не только для ракет, но и для бомб. Создание всех этих систем пришлось на время окончания работ по МиГ-23, и на период, когда из Вьетнама нам стали доставлять образцы так называемых флюгерных лазерных головок для оснащения штатных бомб и специальных «Уоллай» — планирующих бомб с большой боевой частью. Подобную бомбу поручили сделать и Бисновату. Она не имеет двигателя, но тем не менее движется по управляемой траектории благодаря использованию небольших крыльев. Задача эта была успешно решена для МиГ-23, а вот под МиГ-21 такую бомбу можно было подвешивать, только подрезав ей крылья, что, естественно, резко снижало управляемость бомбы. Тогда Бисноват поставил на нее двигатель. Таким образом, получилась новая ракета — Х-29. На ней использовали ту же лазерную головку самонаведения, что и на Х-25. Х-29 имела фугасно-проникающую боевую часть весом 320 кг и использовалась для поражения мощных железобетонных укрытий, мостов, промышленных объектов и т. д. А Х-25, которая несла боевой заряд весом 90 кг, применялась для борьбы с малоразмерными наземными и надводными целями. Но я забежал на несколько лет вперед, поэтому вернусь к началу 70-х годов.

…Описываемые события совпали с первой фазой моей работы в должности начальника института. В это время шли частые совещания и заседания в МАП, связанные с созданием и доводкой Су-24, МиГ-25, МиГ-23, начиналась отработка системы Су-7Б (в последующем — Су-17), конструктора Н. Г. Зырина… Вопросов по работе с этой группой машин возникало много, мне приходилось присутствовать на всех совещаниях на уровне министра авиационной промышленности, но прямого общения с ним как-то не получалось. А ведь мне нужно было знать, насколько правильно мы ведем институт в море этих проектов, научно-исследовательских работ, верно ли строим свои взаимоотношения с подрядчиками и заказчиками… К тому же опыта руководящей работы в силу не такого уж большого возраста у меня было маловато, а ответственность все возрастала. Наконец, я решился попросить его о встрече и позвонил по телефону:

— Петр Васильевич, не могли бы вы меня принять в удобное для вас время?…

Надо отдать должное П. В. Дементьеву, что никогда ни в одной просьбе он мне не отказывал. Он был очень пунктуальным человеком и, если назначал встречу, то принимал тебя точно в намеченное время и никто не имел права помешать беседе. Я хорошо понимал, что пользоваться таким его отношением часто нельзя — министр есть министр, он загружен делами государственной важности — и поэтому только в исключительных случаях шел на этот шаг. Но и Дементьев, видимо, считал, что если я просил о встрече, значит, вопрос важный, иначе Федосов бы не обращался к нему напрямик. И вот — первый мой такой визит, и я говорю ему:

— Петр Васильевич, уже почти год, как я занимаю должность начальника института, но до сих пор не понимаю, как же мне работать с министром. Я что, должен готовить вам какие-то аналитические справки по состоянию вооружения, писать докладные записки, о чем-то информировать лично? Нужны ли вам какие-то мои доклады?…

Он выслушал, внимательно посмотрел на меня, выдержал паузу и говорит:

— Знаешь, если ты будешь вкалывать в день по 12–14 часов, получать каждый год по инфаркту, не иметь отпусков, а товарищи Бисноват, Ляпин, Березняк, Грушин и другие наши основные разработчики оружия будут работать плохо, то ты — плохой начальник института.

А если ты будешь находиться на службе 5–6 часов в день, ездить, как начальник ЛИИ товарищ Уткин, по четыре раза в год в отпуск, на рыбалку, на охоту, и при этом гулять 48 дней, которые тебе положены по закону, а у товарища Бисновата все будет идти хорошо, так же, как и у Ляпина, Грушина, Березняка, значит, ты — хороший начальник института.

Ты понял?

— Да…

— И при этом заруби на носу, — продолжал он тем же назидательным тоном, — что никакой начальник, который встретится тебе в жизни, никогда не потерпит, чтобы ты обращался к нему с какими бы то ни было бумажками. Потому что, тем самым, ты перекладываешь ответственность со своих на его плечи. Ты формулируешь некий взгляд или обозначаешь какие-то недостатки… Если о них устно скажешь — это одно дело, но если ты письменно изложил какую-то мысль, то уже как бы просигналил о чем-то и переложил свою ответственность на него. А ведь она лежит только на тебе. Ты понял?

Я говорю:

— Понял, Петр Васильевич. И ушел.

Я действительно укрепился в той мысли, что основная задача начальника института — отвечать не только за свой коллектив, а за всю подотрасль (в нашем случае — за подотрасль авиационного вооружения). Он должен формировать ее идеологию, обеспечить научно-техническое сопровождение разработок и сделать все возможное, чтобы успех сопутствовал главным конструкторам систем. Это — главная цель. Если эти конструкторы и их разработки будут терпеть фиаско, то как бы хорошо институт ни работал, он — не нужен. Прикладной НИИ необходим только для того, чтобы работала подотрасль… Выработав для себя такую позицию, я следую ей всю жизнь, а к Дементьеву с вопросами на эту тему больше не обращался. Впрочем, он был настолько своеобразный человек, что, хочешь — не хочешь, а многие из его «уроков жизни» мы усваивали непроизвольно.

Петр Васильевич, к примеру, хорошо владел метким словом. Порой оно у него звучало грубовато, зато отличалось остротой и точностью. Помню, когда я однажды процитировал одного из высоких командиров ВВС, он усмехнулся:

— Ну, тоже мне, Маркса нашел…

А еще запомнился эпизод, когда перед выступлением на каком-то заседании коллегии МАП, он попросил Р. А. Белякова:

— Ты, когда будешь выступать, похвали Кутахова…

В кабинете Дементьева мы сидели втроем. Это был период, когда у МиГ-23 дела шли плохо, «трещали» крылья, испытания срывались и Ростислав Аполлосович имел ряд претензий к Кутахову, который только-только занял пост главкома ВВС. Беляков говорит:

— Да ну, Петр Васильевич, что я буду расхваливать Кутахова? Не рано ли?

Дементьев выдержал паузу, потом посмотрел на него и сказал:

— А тебе что, жалко, что ли?

У него много было таких импровизаций: одно фразой, словечком он мог поддержать кого-то, или, наоборот, «поставить на место».

И все же это был министр, который очень тонко понимал особенности своей, авиационной, промышленности. Он прошел школу Великой Отечественной войны, во время которой был назначен первым заместителем наркома авиапрома. Дементьев отвечал за серийное производство самолетов и — надо отдать должное сталинской школе военной поры — с честью выдержал это испытание. Он настолько хорошо знал отрасль, что многих рабочих на различных заводах помнил по именам.

У него был своеобразный стиль работы. Как человек авторитарного склада, Дементьев не очень прислушивался к чужим мнениям,

его же решения не мог оспорить практически никто. Он немножко подозрительно относился к членам коллегии МАП — особенно к своему первому заместителю и начальникам главков. Этих людей назначал не он, а правительство, и поскольку они имели как бы двойное подчинение, то Дементьев предпочитал опираться на тех специалистов, которых считал «своими». Как правило, это были главные инженеры главков — он сам их подбирал, им доверял, и фактически именно эти люди определяли техническую политику министерства, как «команда» Дементьева. Когда возникали какие-то острые моменты, трудности в работе МАП — а их было немало — министр обычно вызывал главных инженеров главков, им поручал решение самых сложных текущих вопросов и практически не ошибался в своем выборе. Самолет МиГ-23, работа над ним, тоже стали своеобразным испытанием на прочность системы работы, выстроенной в МАП министром, когда по решению правительства потребовалось в кратчайшие сроки создать и поставить на вооружение фронтовой истребитель третьего поколения. Это диктовалось не только запросами наших ВВС, но и изменением обстановки в мире.

…Как я уже писал, египтяне очень болезненно относились к тому факту, что в воздушном противостоянии с израильтянами, которые воюют на «Фантомах», они на МиГ-21 проигрывают противнику. Египтяне мне прямо заявляли во время моего пребывания в Каире:

— Не может быть, что у вас, русских, нет самолета аналогичного «Фантому». Вы просто даете нам плохую технику… Израильтяне имеют самые последние типы американских машин, а вы нам подсовываете старье.

Что я мог им ответить? Обычно, если военно-воздушные силы уступают врагу в бою, они винят в этом авиатехнику, а когда побеждают — объясняют это искусством летчиков и забывают о самолетах. Но определенная доля истины в их претензиях была — мы оказались заложниками хрущевской политики, при которой фронтовые истребители не строились — только перехватчики, да и те для борьбы со стратегической авиацией. У нас действительно имелся только МиГ-21, который широко поставлялся за рубеж. Он — отличный самолет по своим летным характеристикам, но вооружен был слабовато и тягаться в этой части с «Фантомом» ему было непросто. Поэтому перед МАП и встала задача в кратчайшие сроки ликвидировать отставание от американцев, что и было сделано во многом благодаря очень четкой работе команды П. В. Дементьева.

И здесь мне хотелось бы коснуться вопросов, связанных с нашей политикой поставки вооружений, которая, на мой взгляд, в то время была несколько ущербной. СССР занимал позицию, по которой в такие страны, как Египет, надо продавать и поставлять самолеты на полпоколения или поколение «старше», чем мы имеем у себя. Для своих же ВВС мы должны иметь самую совершенную авиатехнику.

Американцы шли по другому пути. Они на одном и том же типе самолета устанавливали оборудование и системы, с которыми можно было в разных регионах мира решать более простые или более сложные боевые задачи. К примеру, как только в США появились первые F-15 и F-16, они тут же были поставлены Израилю, только с немного измененной комплектацией оборудования, а иногда и вооружения. Тем самым психологически создавалось впечатление, что и страна-экспортер, и страна-импортер используют одни и те же новейшие самолеты, но у последней они имели некую заданную «ущербность», с учетом того, что в реальных боевых действиях эти машины могут попасть к противнику. А мы, создав МиГ-29, не спешили продвигать его на мировой рынок вооружений, считая, что и более старые машины будут на нем востребованы. Наши военные почему-то занимали очень жесткую позицию в этом вопросе, мотивируя ее тем, что если новый советский самолет попадает на рынок, то он тут же будет известен американцам. Где же истина?

Я, вернувшись из Египта, выступал за то, чтобы передавать туда новейшие самолеты, оснащенные специальными комплектами оружия и оборудованием, в которые мы можем заложить пониженную помехозащищенность и т. д., но при этом избежать создания психологической напряженности. Однако к моему мнению и к другим сторонникам такого подхода не прислушались, и возникшая на этой почве напряженность сильно повлияла на развитие советско-египетских отношений. После того, как Насер сошел с политической арены, неудовлетворенность советским оружием стала одним из факторов, из-за которых Египет «переметнулся» на сторону американцев, подписал мирное соглашение с Израилем и выпал из числа стран, которые ему противостояли.

Кстати, будучи в Египте, я почувствовал, что официальная политика, декларируемая египетскими властями и средствами массовой информации, расходилась с реалиями жизни. СССР в 70-е годы рассматривал Египет, Сирию, Ирак, Ливию, в какой-то мере Алжир — весь пояс арабских стран Ближнего и Среднего Востока, как своих союзников. Это был регион, где Советский Союз противостоял США, стране, выступавшей на стороне Израиля. В мире как бы вырисовались две противостоящие коалиции — проарабская и произраильская.

Но, когда я «прослужил» какое-то время в египетском штабе ВВС, то понял, что арабы проводят свою политику. Они все чаще пытались нас уязвить, говоря, что воюют не за себя, а за Союз. То есть это вы, СССР, с Америкой в чем-то не поладили, а мы тут за вас «отдуваемся». И на этой волне все более жестко и требовательно подходили к решению проблемы поставки им вооружений, а нас, по сути старались поглубже втянуть в свои конфликты. Думаю, что и Израиль со своей стороны проводил подобную же политику в отношении США. В то же время, как мне кажется, наше политическое руководство не имело желания широко участвовать в этих конфликтах, хотя мы и поставляли арабам оружие, посылали военных советников. Да и от некоторых особых акций, когда это было необходимо, тоже не отказывались.

Одной из них стал полет МиГ-25 над Тель-Авивом. В прессе он, по-моему, не нашел широкого отражения, но это была своего рода психологическая атака, проведенная нами по просьбе египтян. Никто, конечно, не собирался бомбить израильтян, но надо было им показать, что у их противников есть техника, способная долететь до Тель-Авива и остаться вне досягаемости израильской системы ПВО. Конечно, летчик летел наш, советский, его фамилия — А. С. Бежевец.

Действительно, полет намечался очень опасный, потому что если, не дай Бог, МиГ-25 собьют, разразится громкий международный скандал. Но в то же время наши «верхи», видимо, горели желанием оказать некое психологически-политическое давление на Израиль. Поэтому меня, как директора института, отвечающего за боевые возможности истребительной авиации, и Бориса Васильевича Бункина — одного из крупнейших специалистов в области зенитных ракет вызвал к себе заместитель министра Алексей Васильевич Минаев. Он, кстати, пришел в МАП из микояновского КБ. И вот мы вместе с ним должны дать письменное заключение — гарантию, что никакие средства ПВО Израиля не достанут МиГ-25 в этом полете. Наш институт всегда очень глубоко изучал все системы оружия потенциального или реального противника, и мы понимали, что у израильтян пока нет никаких систем, способных угрожать МиГ-25. Да, Израиль обладал зенитными ракетами «Хок», но они по высотности полета проигрывали нашему «МиГу», а истребители «Фантом» по времени обнаружения цели и скороподъемности тоже не успевали на рубежи перехвата. Поэтому я достаточно смело заявил, что этот полет МиГ-25 останется безнаказанным.

Бункин же оказался более осторожным. Он стал говорить, что у американцев есть система «Найк-Геркулес», которую могли привезти из-за океана, и хотя по высотности она тоже не достает МиГ-25, но, мол, в случае динамического «выбега» ракеты, может случиться, что… и т. д. Поэтому нужную расписку он давать отказался, а мы с Минаевым рискнули. В результате Бежевец пролетел над Тель-Авивом, наделал переполоху у израильтян, за что получил звание Героя Советского Союза. «Фантомы» на перехват его поднимались, но безрезультатно. «Хоки» тоже были приведены в боевую готовность, но израильтяне ими стрелять не стали, поскольку понимали, что это бесполезно. И своей цели эта акция достигла — египтяне как-то взбодрились, а израильтян он заставил призадуматься, так ли уж они недосягаемы у себя дома. Пожалуй, это был единственный случай, когда советский летчик принял участие в этом конфликте.

Правда, в Египте стоял еще наш авиаполк МиГ-21, который должен был прикрывать Александрию, если бы ей угрожал налет со стороны Средиземного моря. Это объяснялось тем, что у египтян не хватало летчиков-истребителей и им трудно было одновременно охранять с воздуха Каир, Александрию, Асуанскую плотину… Эта плотина всегда держала Египет как бы в заложниках. Потому что если бы израильтяне ее взорвали, то уничтожили бы практически все население Египта, поскольку оно сосредоточено в долине Нила, как и все сельскохозяйственные и промышленные районы. Огромная стена воды просто смыла бы с лица Земли эту цивилизацию. Понимая грозящую опасность, Египет никогда не шел на глубокое обострение отношений с Израилем. Поэтому ни одна бомба не упала в районе Асуанской плотины, так же как и на Каир. Израильтяне тоже осознавали, что раздувать конфликт с Египтом опасно… Короче, в этом регионе велась очень сложная игра: с одной стороны, между странами, которые непосредственно находились в боевом соприкосновении, и они старались как можно глубже втянуть в него великие державы, а с другой — между этими великими державами, которые не очень-то и хотели принимать участие в самом конфликте. Так что, здесь все время шла балансировка различных сил и интересов, к тому же в Египте и Израиле были свои «ястребы» и «голуби», насчитывалось много партий, которые преследовали свои цели, имели разные взгляды на военный конфликт. Как мне кажется, с тех пор положение дел там существенно не изменилось: арабо-израильский конфликт по-прежнему являет собой очень сложное переплетение политических, экономических и военных составляющих и непонятно, как его можно решить, учитывая, что в нем «завязана» и Палестина. Ведь конфликт в основном и порожден захватом палестинских территорий Израилем — и сразу после его провозглашения в 1948 году, и позже — в 1967-м. Погасить вражду не удается в течение десятилетий и как это сделать, похоже, не знает никто, потому что до сих пор нет даже четкого понимания, что это за конфликт: политический, национальный, религиозный, территориальный? Здесь, по-моему, смешалось все, и смогут ли враждующие стороны достичь примирения, покажет только время…

Но вернемся к эпопее создания МиГ-23. Она затронула в значительной мере весь институт, мы приобрели обширный опыт, в том числе увидели, как воюет наша авиация и что представляет собой современный воздушный бой. Принципиальное отличие его от тех, что шли во Второй мировой войне, — он стал групповым.

Мы же закладывали МиГ-23 как систему, способную вести одиночные схватки. С технической точки зрения это, видимо, было правильно, потому что одиночный бой предполагает самые жесткие режимы ее работы в небе. В дуэльной ситуации, связанной с выполнением фигур высшего пилотажа, с перегрузками, с тяговооруженностью и т. д., выигрывает тот, кто способен превзойти противника на пределе возможностей и машины, и человека. Тогда как бой на больших и средних дистанциях не требует высшего пилотажа и на передний план выходит умение обнаружить противника раньше, чем он увидит тебя, и успеть пустить ракеты до того, как произведет залп противник.

МиГ-23 мы заложили таким, чтобы ему не было равных в одиночном бою, но пока его вводили в строй, в мире изменились стратегия и тактика действий ВВС. Групповой бой потребовал наличия на борту истребителей каналов связи, обеспечивающих управление сразу несколькими машинами, аппаратуры, которая позволяла бы командиру группы видеть воздушную обстановку в зоне боевых действий, чтобы принимать верные решения. Наши же летчики в начале 70-х годов еще летали парами, как в годы Великой Отечественной войны. Поэтому в том поколении самолетов, к которому принадлежал МиГ-23, в полном объеме не были заложены возможности ведения группового боя. Это мы сделали, работая позже над МиГ-31, когда до конца осмыслили боевые возможности и эффективность групповых операций.