Юбилей юбилея. Москва 1947 года

Старшее поколение наших читателей наверняка помнит, как отмечался 800-летний юбилей Москвы в 1947 году. Но эту статью о том, пятидесятилетней давности юбилее принес в редакцию не очевидец этого праздничного события, а молодой журналист уже из послевоенного поколения, у которого возникло желание заглянуть за завесу времени и тем самым как бы связать тот уже полузабытый юбилей с грядущим. Ну что же, любой юбилей — это и есть точка сближения и столкновения современности с историей.

Когда говорят о массовых праздниках в нашей стране, то обычно вспоминают действо «Октябрьская революция» в Петрограде, проходившее в первую годовщину Октября, фестивали молодежи и студентов в Москве, юбилейные парады на Красной площади. Особо стоит в ряду этих торжеств юбилей Москвы 1947 года, ее 800-летие. О нем знает любой москвич, спросите кого угодно. Хотя меня тогда и не было на свете, я знаю о нем с детства, поскольку еще в том нежном возрасте играл дедушкиной юбилейной медалью. А сейчас в моем распоряжении пухлые, затрепанные подшивки газет и журналов того времени.

Памятник генералу Михаилу Дмитриевичу Скобелеву

Обелиск Свободы

Фото В. Тарасова

Чем запомнился праздник москвичам? Ключевое слово тут, которое сразу приходит на ум и которое, кстати, было отнюдь не модно в сталинские времена,— «соборность», значит — всем миром. Праздник для всех. На этой идее и было построено все праздничное оформление. Впоследствии ее наверняка стали использовать другие режиссеры и художники. В советской еще повести Василия Аксенова «Поиски жанра» главный персонаж — режиссер массовых праздников — мучается, как можно понять, в поисках единственно правильного решения. Нелегко, по-видимому, было и режиссеру праздника, вернее, его главному художнику Михаилу Филипповичу Ладуру. Тем не менее праздник получился действительно запоминающимся. 800-летие помнят до сих пор, и не только москвичи. Волна празднества докатилась и до Киева. В Киево- Печерской лавре на саркофаге Юрия Долгорукого, основателя Москвы, поверх той мемориальной плиты, что существовала с XII столетия, была даже установлена новая, современная. Немного смешно, не правда ли? Возможно, эта инициатива исходила от тогдашнего председателя Совмина Украины, очень активного Н. С. Хрущева. Праздник стал событием года, а память о нем выплеснулась далеко за пределы 1947 года, как же — памятник Юрию Долгорукому на Советской площади, ставший достопримечательностью города, медаль, награждение которой проходило вплоть до 1950 года.

Какой же была Москва 1947 года, трудного, послевоенного... Я перелистываю газеты и журналы той поры, говорю с очевидцами, свидетелями того времени, и перед моими глазами словно бежит черно-белая кинолента. Как хочется узнать, что думали и чувствовали люди, жившие до тебя, перенестись в их эпоху! Ныне, среди бела дня, в очертаниях привычного увидеть абрис совсем иных архитектурных сооружений или вереницу совсем иных шествий. Наверное, эта генетическая память каким-то неявным, кровным образом все же заложена в наше сознание...

Только что закончилась война, жестокая и кровопролитная. Казалось, что все возвращается на круги своя, появились приметы не только довоенного мирного времени, но и времен вроде бы давно забытых.. Погоны, слова «офицеры», «генералы», «министерства» вместо «наркоматов», вошедшие в обиход после войны, казалось, были явным признаком того, что происходил некий откат от твердокаменных догм ленинизма. Люди осмелели на войне. Увидели слабость руководства в начальный ее период, силу народа, да и просто отдельной личности. Вот и этот праздник 800-летия столицы — прежде дальше 1917 года исторических экскурсов и не совершали — подчеркивал древность русского народа, его роль в становлении государства. Административно-командный социализм тогда бы вполне мог стать «социализмом с человеческим лицом», но не стал, увы, не выдюжил... Обстоятельства не дали, а в истории нет принципа «а если бы». О конкретных же причинах додумывать историку и романисту.

Историк Михаил Гефтер называл послевоенное время «погибшей альтернативой». Чему? Сегодня это понятно: сталинизму, тоталитаризму. И если сегодня провести как бы прогулку по Москве 1947 года, то, пожалуй, ее стоит начать со станции метро, ныне носящей скромное имя «Семеновская». Тогда она была «Сталинская». Станция была построена в трудные военные годы. Как вспоминают фронтовики, известие о строительстве метро в Москве добавляло веры в победу. Стены станции были украшены барельефами воинов, представителей разных родов войск и символикой славного фронтового оружия. На всем отпечаток своеобразного послевоенного классицизма. Разумеется, станции стоит придать статус архитектурного памятника, прибавив ее к числу уже действующих станций-памятников. Бывшая «Сталинская» — станция глубокого заложения, вентиляционные установки на ней уникальны для своего времени, в зале и на перронах вполне мог разместиться в случае надобности целый наркомат. Особенно часто интерьеры «Сталинской» появлялись в тогдашних газетах.

Восьмисотлетие стало «кадриком» эпохи. И здесь, у станции метро «Сталинская», у кинотеатра «Родина», в день 7 сентября, объявленный праздничным, собрались огромные толпы москвичей. Трудящиеся Москвы обратились в этот день с письмом к товарищу Сталину, на что он ответил не менее длинным обращением. И то и другое — обычная, не западающая в память риторика в духе времен «культа личности».

Другими станциями метро, о которых тогда много писали, были «Курская» и «Павелецкая». Москва слыла вокзальным городом, важным перевалочным пунктом, транспортным узлом. На площади трех вокзалов «Комсомольской» 7 сентября собралась огромная толпа. Дело в том, что к этому времени Москва перестала быть режимным городом, въезд в нее стал почти свободным. На Ярославский вокзал приезжали с севера и северо-востока России, на Казанский — с востока, на самый старый, Ленинградский, бывший Николаевский,— интеллигентные ленинградцы. К юбилею наконец-то был достроен Казанский вокзал. Символика его, заложенная здравствующим тогда архитектором А. В. Щусевым,— повторение одной из башен Казанского кремля. После войны башню укрепили и стены вновь расписали.

Тогда, в 1947, много ..говорили об осуществлении знаменитого плана реконструкции столицы, утвержденного в 1935 году. По этому плану были построены Дом Совета Министров, гостиница «Москва», концертный зал имени Чайковского. План был «магистральный», предусматривал создать в первую очередь новые транспортные артерии в городе — расширить улицу Горького, Ленинградское и Волоколамское шоссе. Кстати, в том же плане было заложено и строительство параллельной Арбату улицы — Новый Арбат. Проект, осуществленный лишь в хрущевское время.

Пройдемся по центру города. В отличие, к примеру, от Лондона, сильно пострадавшего от бомб, Москва в годы войны сохранилась неплохо. 7 сентября заложили два высотных дома — Университет на Ленинских горах и гостиницу на Каланчевке. Московский центр к юбилею города тщательно благоустраивали и чистили. «Достижения» социализма, по замыслу вождей, должны были ощутить в первую очередь именно простые люди. В столице возвели водопроводную станцию имени Сталина, а газ, пришедший в Москву из Саратова, использовали и для отопления. Старые москвичи вспоминают, что все уши тогда прожужжали сквером на Болотной площади напротив кинотеатра «Ударник», его возводили методом народной стройки. Появился также новый сквер на углу Кузнецкого моста, откуда давно ушли кузнецы, и Петровки. Там открылось новое кафе. К юбилею города реконструировали трассу Цветной бульвар — Неглинная улица. Москва не была тогда таким мегаполисом, как сейчас, и те масштабы могут показаться сегодня современным москвичам немного смешными, ведь вся трасса составляла немногим более километра. Тогда же эти перемены казались значительными.

Центральные здания ко дню празднования красили и украшали электрическими гирляндами. Из дореволюционной, «ситцевой», Москва уже превратилась в крупный промышленный центр. К празднику открылось несколько новых магазинов. По Садовому кольцу в этот день двигался автопарад — автомобили «ЗиС-110», «Победа» и «Москвич». Повсюду в городе, как писали газеты, «радость, улыбки». На площадях — скопления народа. Перед Моссоветом заложен памятный знак.

Если бы спросить тогда простого москвича, как жили горожане, он рассказал бы: ожидается отмена карточек, можно будет наконец-то купить без них хлеба и сахара, должна пройти денежная реформа конфискационного характера. Раиса Даниловна из Совета ветеранов Москвы (просила не называть фамилию) вспоминает сегодня, что зарплата медперсонала — врачей и сестер — была очень низкой, от 700 до 1280 рублей, но «на все хватало». Моей семье, например, в 1947 году очень повезло. По облигации трехпроцентного государственного займа выиграли пятьдесят тысяч рублей, которых хватило по тем временам на многое. По мнению других старожилов, во время войны цены очень сильно скакнули, и после ее окончания проводились «копеечные», показушные снижения цен на товары первой необходимости.

Моды — всегда моды.

Такой была Москва в дни празднования своего 800-летия.

Существовал класс людей, получавших столь низкую зарплату, что на нее, помимо питания, могли купить только мыла и ниток. Ходили всегда в одном и том же. Товары часто покупали на толкучках при колхозных рынках. С толкучками этими безуспешно боролись. «Вечерняя Москва» извещала в 1947 году: «...На колхозных рынках строго запрещена торговля с рук. Тем не менее она существует. Усилиями милиции наведен порядок лишь на одном Центральном рынке». И далее: «Кое-где на окраинных рынках еще можно увидеть гадалок, людей с морскими свинками, вытягивающими билетики «на счастье». Это одурманивание легковерных происходит прямо на глазах у администрации рынков и милиции». Последнее не удивительно, людям хотелось хоть какого-нибудь счастья, поскорее забыть о войне, ее ужасах. Ведь испытания выпали страшные. Появились произведения, повествующие об ужасах, творимых фашистами на советской территории, например, повесть В. Дзюбинского «В психологической камере».

Но на юбилее Москвы, словно по уговору, старались не вспоминать войну. Забыться помогало увлечение новой модой, хотя это было развлечение в основном для состоятельных людей. Модными тогда были примерно такие же, как сейчас, объемные пиджаки и пальто, подчеркивающие солидность фигуры. Эпоха габардина и широких брюк. Журнал «Огонек» из номера в номер печатал соблазнительную рекламу особого, советского стиля, быстро ставшую нормативной, диктующей увлечения. Вновь появились антикварные магазины, многочисленные комиссионные, открылись «Магазины случайных вещей», где продавались вещи, конфискованные у репрессированных людей, и даже радиоприемники, изъятые у населения во время войны.

Культура 1947 года была, конечно, сильно идеологизированной. Чуть ли не все театры считали для себя делом чести дать пьесу «Русский вопрос» К. Симонова. Идея спектакля — объяснить американцам, что русские не хотят войны. Хотя, Бог знает, чего хотели тогдашние руководители, если держали, по новейшим сведениям, на Чукотке целую десантную армию. Михаил Ромм взялся снимать фильм по этой пьесе. Это был не единственный случай подобной дуплетности.

Режиссеры чаще всего брали материал определенной тематики: в театре имени Ермоловой шла пьеса «Люди с чистой совестью» по запискам П. Вершигоры о партизанском соединении Ковпака. ЦДТ поставил пьесу С. Михалкова «Красный галстук», сюжет ‘которой в последующее время мог бы показаться «чересчур проблематичным»: пионер снимает с себя галстук и бросает в лицо товарищам.

Ведущей темой газет стала шпиономания, почти в каждом номере сообщалось о раскрытии шпионских организации то в Польше, то в Югославии, то еще где-то... Ужасающие, леденящие душу подробности. Не отставало и кино. Чуть ли не как отклик на шпионские страсти появился хрестоматийный для советского приключенческого жанра «Подвиг разведчика». Актер Павел Кадочников, сыгравший главную роль в фильме и до того снявшийся из серьезных работ в «Иване Грозном» С. Эйзенштейна, быстро стал знаменитостью и готовился уже к новой роли в экранизации «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого, которая «по правильности» шла тогда на втором месте следом за «Молодой гвардией» А. Фадеева. Фильм по «Молодой гвардии» снимал режиссер С. Герасимов. Литературным событием года было присуждение Сталинской премии будущему диссиденту и эмигранту Виктору Некрасову за повесть «В окопах Сталинграда». Знал бы Сталин...

Невероятно популярным был, конечно, спорт. Футбольные матчи между «ЦДКА» и «Динамо» собирали полный стадион. Массовые выступления физкультурников на «Динамо» стали 7 сентября составной частью праздника.

Что же лежало в основе его драматургии? Явно подчеркнутый историзм, сценичность, массовость, помпезность и устремленность в будущее. И, конечно, отпечаток культа личности Сталина, как и на всем в те годы. Главной фигурой праздника стал Юрий Долгорукий, фактически последний великий киевский князь, после него приоритет русских земель переходит к Владимиро-Суздальскому княжеству. Возвышению Москвы способствовало не только удобное положение на торговых путях, но и защита в лесах засечной полосы (это стало историческим открытием той поры)... Для полноты картины не упоминали только, что Долгорукий — варяг, полуангличанин. Цель возвеличивания — доказать и обосновать историзм советского государства. Спустя несколько лет перед Моссоветом и поднялся памятник работы скульптора, лауреата Государственной премии Сергея Орлова. Мощным движением руки князь останавливает коня, жестом указывает; здесь быть граду! Кстати, место, где вознесся князь, привычно для памятников. При царях здесь стоял генерал Скобелев, герой русско-турецкой войны. После Октября здесь воздвигли монумент «Свобода»: голова женщины в санкюлотском колпаке перед обелиском. Монумент чуть было не стал эмблемой столицы, такой трафарет уже начали лепить на борта ведомственного автотранспорта, но власть предержащие рассудили, что символ этот — слегка не для большевиков, и «Свободу» свинтили с постамента. Юрий Долгорукий почему-то не очень пришелся по сердцу москвичам: «спящий князь на спящем коне», но очень понравился детям, которым милы воинственные забавы. Видимо, образ богатыря навеял скульптору еще довоенный фильм «Александр Невский» С. Эйзенштейна с его магическим обаянием.

Настоящей сценой праздника стали все улицы и площади столицы, куда выплеснулся в юбилейный день весь московский люд. Москвичам делали скромные подарки. Учреждена была медаль в память юбилея, которой награждали при условии «пяти лет проживания в Москве». Вся Красная площадь была просто облеплена электрогирляндами. 6 сентября Москву наградили орденом Ленина. Событие, которому придавали особое значение, хотя городом-героем она стала позже.

Особенно много разговоров было о 1950 годе, когда во внешнем облике Москвы должны были произойти большие изменения. Ожидалось расширение трех шоссе — Ленинградского, Волоколамского и Можайского. Площадь Дзержинского, ныне Лубянка, становилась «развязкой», и на ней будет возведен памятник Ф. Э. Дзержинскому.

Печать сталинизма лежала буквально на всем. Трудовые рапорты коллективов столицы адресовались, как правило, вождю. Все успехи страны автоматически приписывали его «мудрому руководству». Всего лишь один анекдот той поры, дошедший до наших дней: «Корреспондент иностранной газеты идет по улице. Солидное здание, распахнуты окна, идет заседание, несутся крики: «Ура Сталину!», «Да здравствует Сталин!», «Слава Сталину!» «Что здесь происходит»? — спрашивает любопытствующий корреспондент. «Отмечаем восьмисотлетие основания Москвы Юрием Долгоруким». Однако сам Сталин в празднике почему-то участия не принял. На другой день стало известно, что он находился в гостях у моряков Черноморского флота, а на торжественном заседании в президиуме можно было видеть Г. М. Маленкова и А. А. Жданова.

Я закрываю подшивки, путешествие по праздничной Москве 1947 года закончено. Наверное, дворники усиленно мели асфальт после праздника, а машины поливали его...

В путеводителе братьев Сабашниковых 1917 года можно прочесть: «Вся Москва в XII веке занимала только юго-западный угол теперешнего Кремля. Северо-восточная и южная стены первоначальной Москвы, сходившиеся углом на крутом берегу Москвы-реки против устья Неглинки, шли параллельно стенам Кремля. Таким образом, в длину первоначальная Москва имела всего около ста сажень. По своему характеру она была городком обычного типа, каких много было в древней Руси». Вот такой она была — Москва изначальная, давшая исток тому мегаполису, в котором сегодня живут миллионы людей.

Когда я увидела их впервые, они сидели рядышком, как озябшие птенцы: седовласый старец, похожий на церковного батюшку, и меланхолическая девушка в лохматом пальто. Где-то сбоку пребывал Маэстро. Кажется, посинел и Бетховен на портрете, на него тоже дуло из всех щелей широченного окна.

Не помню, что заставило меня заглянуть в чужую аудиторию, скорее всего фамилия руководителя на табличке у двери. Не стану ее называть, скажу лишь: долгое время она часто звучала в концертах. И сейчас старые почитатели нет-нет да и вспомнят своего любимца Жермона, и тогда из глубины послевоенных лет, под заунывное шипение иглы, звучит его бархатный строгий баритон.

Увидев меня, Маэстро обворожил улыбкой и, придя в движение, слегка даже засуетился, освобождая сдул, а потом, настойчиво-нежно приглашая, вытягивая из- за двери, увлек за собой. Нет, нет, нет! Он не отпустит. Можно ли уйти, не послушав его учеников? И широким жестом он указал на своих питомцев. Они смотрели полупросительно. Тоска по слушателю горела в их глазах.

И я осталась.

Сам Маэстро — великолепно порывистый, в пурпурном свитере, с легкими ровнокаштановымн волосами, белозубо сияющий, подтянутый и немного надменный — был неотразим. Его вид задавал глазам не какую-нибудь там заурядную будничную работу, а приглашал к празднику, обещал торжества — Мокей Авдесвич,— отрекомендовал он старца,— или попросту Мика. Ты ведь не обижаешься, детка?..

Обращение, как видно, принятое между ними, вызвало у меня улыбку: незыблемая патриархальность исходила от грозного батюшки с его ровным пробором посредине косм и пышной белой бородой. Я не удивилась бы, скажи Маэстро «Сила Силыч» или «Тит Титыч», или другое замоскворецки-купеческое и почти нарицательное, но Мика?.. Да еще детка?

Обращение это ничуть не смутило старца и нисколько не поубавило его степенности и внушительного достоинства. Он продолжал находиться в состоянии нерушимого спокойствия, кротко глядя из-под сивых бровей.

Черные пухлые перчатки на его руках, надетые для тепла, перестали казаться мне странными — примечание к самому себе: вместо «старомодный», «чудной» следует читать «оригинал» и «чудный».

— Этого негодяя я зияю сорок три года,— с удовольствием продолжал Маэстро.— Уму непостижимо! Достойнейший человек, меломан, полиглот... Превосходно владеет английским, французским, немецким... Но ленив, ленив! И скажу вам по секрету: Мика помогал Барановскому...

Так впервые я услышала фамилию реставратора, которому человечество обязано сохранением многих памятников архитектуры. Сейчас имя его почитаемо, есть общество Барановского, а при жизни... Характерна, например, такая деталь. К семидесятилетию Барановского решили представить к званию «Заслуженный деятель искусств». Листая бумаги, особенно список трудов, чиновник Министерства культуры воскликнул: «Какое звание!? Он всю жизнь церкви реставрировал!» Звание Барановскому присвоили позднее, но не в этом дело. Предъявленные справки все равно не поставили его в ряд искателя человеческих наград. Смысл его жизни выходит за пределы реальности, банального собрания справок и званий; как личность он есть феномен духовных исканий, постигаемых не разумом, а чувством. Его жизнь не нуждается в комментариях, потому что вначале были Василий Блаженный, Симеон Столпник, деревянное зодчество Севера, звонница Ростовского кремля — творения, которые он отстоял.

Все, о чем рассказано ниже, не выдумка. Реальны и действующие лица.

К «50-ЛЕТИЮ МОСКВЫ

Валерия Шубина