XIV. Судьбы людские

1

Однажды, еще студентом, Сева ехал в необычайно жаркий июньский день в битком набитом трамвае, и от духоты с ним случился обморок.

Сначала «выключился» звук — уши наполнились тонким противным звоном. Потом стало темно. Миг — и Сева отключился полностью; устоял лишь благодаря толчее. Стоило ногам подогнуться, как он тут же пришел в себя. Постепенно восстановились и зрение, и слух, остались только ужасающая слабость. Стоящая рядом женщина проявила чисто петербургское участие:

— Вы бледны, молодой человек. Вам плохо?..

Он в ответ слабо улыбнулся.

Ощущение, что и говорить, не из приятных. Хотя в целом, ничего экстраординарного. А в последние два месяца Сева побывал в таких отключках не единожды. Можно сказать, даже начал привыкать к обморокам. Если, конечно, к такому состоянию вообще применимо понятие «привычка».

Однако теперь Сева отрубился конкретно, и, видимо, надолго. Очнулся на полу, в их с Егорычем рабочей комнате. Сразу бросились в глаза разбросанные повсюду бумаги и битые стекла. В кабинете — словно Мамай прошел. Все вверх дном. На линолеуме и штукатурке темнеют пятна крови.

Сева поднялся, ухватившись за дверной косяк. Пол и стены покачивались, словно в корабельной каюте при сильнейшем шторме. В ушах — знакомый звон. Волной накатила дурнота. Сева бочком, бочком, по стеночке, добрался до стула. Присел, рванул ворот рубашки, вытянул шею — не хватало воздуха. Сердце стучало неровно, еще немного, казалось, остановится вовсе. Закрыл глаза, вдохнул, задержал дыхание… Выдохнул, огляделся — что за черт!

Обстановка в помещении невероятным образом переменилась. Комната целехонька, кругом чистота и порядок, на полу — ни соринки, уют. Только из распахнутого настежь окна тянуло сквозняком. Прохладно и сыро — не июль месяц… Да! А какое ж нынче число-то? Все перепуталось у Севы в голове. «Наезд» бандитов, скачки в пространстве-времени, игра в прятки со смертью — многовато для привыкшего к неторопливой размеренной жизни, — работа-дом, дом-работа, — молодого специалиста. Всеволод посмотрел на наручные электронные часы — 18:09, чуть двинул рукой — 00:32. Нечистая сила! Что опять происходит?!! Часы дурят, или само время?

Вокруг творилось что-то совсем уже непонятное: воздух в комнате явно собирался в вертикальные жгуты, дрожал, как над песком раскаленной пустыни, искажал предметы. Освещение за окном все время менялось: от предзакатного багрянца до черноты глубокой ночи, потом наоборот. Поскрипывала, постанывала мебель, мелко хлопало створками окно, дребезжало стеклами. Отчего-то верилось, что прямо вот сейчас все вокруг посрывается со своих мест, завертится в дьявольской карусели, и явятся званые на шабаш ведьмы.

Сева застонал, схватился за голову — того и гляди «съедет крыша». Вдруг все успокоилось, стихло. Только здоровенная, с хорошего шмеля, муха колотилась меж рам о стекла захлопнувшегося окна.

Всеволод огляделся: тут вновь что-то неуловимо поменялось. Не сразу понял — изменилось его восприятие мира.

Предметы, вещи остались прежними и на прежних местах. Но они словно бы обрели собственные голоса. Будто люди, которым долго затыкали рот, в то время как было, что сказать. Вещи сначала тихонько шептали, а потом всё громче и громче стали излагать свою позицию на происходящее. Севе стало по-настоящему страшно. И оттого, что растение, свешивающееся из горшка на подоконнике, просило убрать в затененное место, а сам горшок требовал полива. И что большой стол твердил только одно, жалобное: «Пыльно, пыльно, пыльно…».

Сева ощущал, что может разговаривать с вещами. Он способен задать им любой вопрос, и те, если знают ответ, не станут скрывать правду. Он, Всеволод Юрин может разговаривать с домом, с валуном, с деревом, рекой, солнцем!

Севе сделалось плохо. Как тогда, в трамвае. Но теперь никто не помешал ему рухнуть на пол вновь…

2

— Государь!..

Всеволод приподнял тяжелые набухшие веки и встретился взглядом с человеком, стоящим на коленях. Руки его были заведены назад и связаны веревкою, уходящей к блестящему сталью блоку на потолке. Иссиня-бледное, искореженное страхом и болью, лицо молодого длинноволосого мужчины освещал бьющий сбоку из крошечного окна-бойницы солнечный луч. Конец веревки, спускающейся от блока, держал в руках крепкого сложения человек в коротких, до колен, кожаных штанах и высоких (опять же, до колен) сапогах, с кнутом в левой руке. Лицо пыточного мастера оставалось бесстрастным — застывшая маска, а не человеческий лик, оттого казавшееся ужасным. Где-то Всеволод видел этого палача…

— Государь! Вели продолжить, или?..

Это ему. Да! Он — царь Петр Алексеевич, милостью Божьей самодержец всероссийский… Странно, но Сева не воспринимал происходящее как раздвоение личности, а ощущал себя единым целым. Наверно, так чувствует себя актер на сцене.

— Продолжай, — кивнул царь.

— А-а-а!!

Палач. Его крик сливается с тяжелым гудением кнута. Удар!

— О! — коротко вскликивает длинноволосый.

Мастер пытающий истину. Мастер. Таким кнутом, — одно неверное движение, — убить можно. А он на холеной белой спине молодого мужчины лишь румяную точку оставляет. Хлопнул кнут в воздухе — укус, не боле. Но прошлый раз ошиблась рука бьющего. Прошел удар сильный. Хорошо, что и промахнулся палач: угодил в веревку, прямо над запястьями. Тут же повинился перед государем, попросил передых себе… И вот так же страшно кричал палач в тот раз, когда чуть не перешиб вервие… «Господи Иисусе! Ан ведь так и убьет! А вдруг Государь того… в монастырь… Помилует?».

— … Сознаюсь! Дядя родной, Авраам Лопухин, да протопоп Яков — это они соблазнили!.. Яков Игнатьев на исповеди моей, говорил: «Вся святая Русь желает тебя на царство…». Через них возжелал я пристать к радетелям веры…

«Сука! Лопухинский выблядок…».

Мысли гневные запульсировали в мозгу непривычными для Севы словами, отдавались болью в правом глазу. Что бы унять её остроту Всеволод-Петр осклабился одной половиной лица.

«Знал, всегда знал — этим кончится! Попы, бородачи проклятые, только и ждут, чтобы всадить бердыш в спину. В царевиче нашли себе сторонника… Воры, семя крапивное! Каленым железом гниль выжгу!!».

Допрос продолжался. Каждый удар кнута уже оставлял на обнаженном теле царевича не пятно, а короткую полосу. Только вот отчего-то ложились эти полосы всё больше по плечам и были одного размера. Лицо палача оставалось непроницаемым, только губы чуть подрагивали, кривились незаметною для других усмешкой…

Всеволод огляделся, подле него сидели люди, и он их узнавал: Петр Толстой, Меньшиков, Скорняков-Писарев… Верные люди, скоро предстоит им судить царевича-изменника. Сам он давно уж отрекся от сына. Суд, — какие сомнения! — вынесет правильное решение, объявит смертный приговор царевичу… бывшему наследнику престола, ибо подписано им, собственноручно, отречение в пользу сводного брата Петра.

«Но, ведь, сын, родная кровь, — неожиданно пробились в глубине души, сомнения, пожалуй, благодаря Севе, а не Петру. — К тому же обещал он, государь, прощение царевичу, отдавшегося под покровительство Карла VI, коль воротится тот, добровольно, в отечество. Посулил дать разрешение жениться на крепостной девке Ефросинье и удалиться вместе с ней на жительство в деревню. Государево слово нерушимо… Но признание, что Алексей готов был пристал к бунтовщикам, меняло дело. Допустить, чтобы власть в государстве перешла в руки бездарного, бесхребетного человека, которым дядя вертит как корабельным штурвалом?! После его, государя, кончины, моментально забудется и отречение царевича и торжественная клятва верности новообъявленному наследнику Петру Петровичу с целованием креста, данная высшими сановниками. А сам наследник будет во всё большей опасности. Задушат, отравят, столкнут с мостков… Бородачи сделают все, чтобы посадить на царство Алексея, дабы править Россией. Тогда рухнет созданное! Напрасными окажутся все его титанические труды, все его бесчисленные жертвы… Нет, нельзя предаваться сомнениям. Смерть изменнику!»

3

Всеволод внимательно разглядывал лиловую кляксу — чернильное пятно, сходное с маленьким солнцем, каким его изображают художники, стараясь сделать вид, что рисовал ребенок. Парню, выросшему в эпоху фломастеров и шариковых ручек, раньше видеть такие кляксы приходилось лишь в сборнике психологических тестов: «что это вам напоминает?».

Сидящий по левую руку человек, скользнул взглядом по той же кляксе, не меняя выражения лица, одними уголками губ выразил недоумение: мол, что происходит? Сева торопливо перевернул лист бумаги «солнышком» вниз.

— Следующего…

Конвойный ввел в комнату, где заседала «тройка», мужчину лет пятидесяти, в хорошо сшитом, но сильно помятом, покрытым пятнами белом парусиновом костюме. Ничего удивительного: обвиняемый не один день провел в камере предварительного заключения, пока с ним работал следователь. Всеволод, вернее заместитель прокурора Ленинградской области Виктор Петрович Нефедов, пододвинул к себе и раскрыл картонную папку с делом Я.И.Леонтовича, доцента кафедры структурной геологии Ленинградского Горного института.

«… был откомандирован в геологоразведочную партию, проводящую работы по изучению месторождения стратегически важного для оборонной промышленности СССР сырья…». Боже, какой ужасный, казенный стиль. «…Леонтович признал, что осуществлял вредительскую деятельность, направленную на подрыв обороноспособности страны…». Зампрокурора листал прошитое дело, вникая в обстоятельства. Кандидат наук. Доцент. Курировал разведку месторождения вольфрама в Казахстане. Выдвинул идею, что изучаемое рудное тело является частью останца геологического покрова — шарьяжа, следовательно, коренной блок, с основными залежами шеелита (вольфрамовой руды), находится в стороне, а именно в сорока-пятидесяти километрах юго-восточнее. Там и надо было ставить основные работы. Однако перенос оборудования дальше в горы требует существенных затрат… В общем, поступило анонимное письмо, в котором говорилось, что «вредитель Леонтович, увлекшись буржуазными теориями, предлагает разбазаривать народные деньги, намерен сорвать график выполнения важного задания партии и правительства». Колесо завертелось.

Следователь глубоко вник в суть проблемы — видать привлек знающих специалистов. Нефедов же сходу разобрался, что к чему. Он в свое время окончил геологический техникум, правда, по специальности почти не работал — вначале на срочную, а после службы в Красной армии партячейка дала рекомендацию и направление на юрфак.

Дело Леонтовича явилось отголоском борьбы двух направлений в науках о Земле: фиксизма и мобилизма. Фиксисты, адепты старой классической школы, в своих построениях основную роль отводили вертикальным движениям в земной коре, считая горизонтальные перемещения лишь частным их проявлением. Идеи о тектонических покровах они объявляли ересью, «буржуазными штучками». Мобилист Леонтович обвинялся в пристрастии к лженаучным теориям, что в свою очередь, якобы толкнуло его на путь вредительства и измены…

— … Вы пропагандировали вредные для рабочей науки идеи!

Это сидящий слева Голуб, невзрачный жидковолосый субъект, редкий болван: настроение председателя тройки понимал великолепно, а вот чем оно вызвано…

Нефедов-Всеволод поморщился, скосил глаз направо: энкавэдэшник по-прежнему сидел с непроницаемым лицом. Этот — не дурак… Плохи твои дела, геолог.

— … в период с 1926 по 1935 годы четыре раза выезжал за границу: дважды в Германию, один раз в Австрию и один — во Францию, где был завербован иностранными разведками…

А за это уже полагается расстрел. И ничто не спасет. Но… обвинение в шпионаже шито белыми нитками — нет ни одного факта, лишь «косвенные улики», да предположения.

Только это ли смутило Юрина-Нефедова? Еще десять минут назад в данной ситуации он бы, не колеблясь, принял окончательное решение. Виктор Петрович увидел нечто, что не дало ему отодвинуть дело в сторону.

Всеволод знал из популярной литературы о перемещениях плит в земной коре, не совсем, правда, понимая, какие такие вертикальные или горизонтальные движения имеются в виду. Стало быть, прав Леонтович, отстаивая идею с перемещением тектонического блока.

А Нефедова беспокоило совсем не то…

Конвоиры вывели Леонтовича из комнаты. «Тройке» предстояло согласовать уже подготовленный приговор.

— Не вижу оснований для расстрела, — веско сказал Нефедов. — Следствие сработало небрежно, шпионская деятельность обвиняемого не доказана…

Вот в чем загвоздка! Донос-анонимка напечатан слишком качественно. Опечаток нет, шрифт ровный по цвету: по клавишам стучали с одинаковой силой, а главное, имеется одна маленькая ошибка: тектонический покров назван «покрывалом». Геолог не мог, черт дери, написать такое!

И что это значит? Да, на самом деле, то, что письмо настрочила какая-нибудь секретарша. Либо из ревности к Леонтовичу, либо в надежде, что место Леонтовича займет её начальник… Так что анонимке нет никакого доверия. Донос ложный.

«Ну и что? — сам себе удивился зампрокурора. — Мало ли ложных сигналов? Признания — вот они, подписанные, в деле». И сам себе возразил: «Разве новость для тебя, какими методами подчас выбиваются признания?! Да и, найдись хоть одна зацепка, следователь наверняка раскрыл бы всю «шпионскую сеть».

Высказавшись против расстрела, председатель тройки рисковал. Даже не тем, что «встает на скользкий путь попустительства врагу народа», а потерей репутации безжалостного борца со скверной.

Голуб молчал, выжидал — он человек маленький, что решит начальство, под тем и подпишется. Теперь все зависело от неулыбчивого мужчины с кубиками на воротнике кителя. Тот чуть повернулся к Нефедову, встретился с ним глазами. Пристальный взгляд, от которого мурашки бегут по спине…

— В иностранных разведках не дураки сидят, чтобы давать нам прямые улики. А мы здесь поставлены изобличать их всеми средствами… Жаль, что не удалось добыть бесспорные доказательства деятельности Леонтовича в качестве шпиона…

Вот, как! Энкавэдешник, похоже, умыл руки: сам решай, какой приговор вынести геологу… Эх, запретить бы эти анонимки. Уже двадцать с лишним лет при советской власти живем! Чего бояться? Вот, вызвали бы сейчас автора, а он: «я этого не писал». И вопрос бы сам собой снялся. Или: «полностью подтверждаю…». Так ведь не скажет никто. А ему, Виктору Петровичу, решать. Эх, кабы английское судопроизводство: провозгласил «не виновен», и стукнул молотком по столу. «Освободить в зале суда!» Только нельзя, нельзя…

— … Предлагаю снять с Леонтовича обвинение в шпионаже, и назначить ему наказание — 10 лет лишения свободы, за вредительскую деятельность. Кто против?

Решение приняли единогласно.

Тяжелым грузом лег приговор на душу зампрокурора. А вместе с ним — и Всеволода. Он осудил невиновного. То, что Леонтович избежал расстрела, было слабым утешением. О жизни в сталинских лагерях Сева, читавший Шаламова и Солженицына, знал куда больше работника прокуратуры…

4

— А ну раздайся!.. Дорогу князю!

Двое дюжих молодцов пинками и ударами нагаек расчистили дорогу сквозь толпу, плотно обступившую ворота перед «приказом». Всеволод… нет, теперь уже князь Владимир Одоевский скорым шагом прошествовал к приказной избе. «Черные» людишки, узнавши князя, торопливо срывали шапки, кланялись в пояс. В светлице приказные повскакивали с лавок, били поклоны раболепно.

Посреди комнаты стояла, потупив голову, молодая женщина, простоволосая, босая, со связанными руками. При появлении князя она одна осталась неподвижна, ровно библейский столб соляной.

Князь подошел к женщине вплотную, приподнял ей за подбородок голову. «Какие глаза у неё! Чудо, — подумалось Одоевскому-Всеволоду. — Какой редкостный бирюзовый цвет».

— Как звать тебя?

— Дарья… Воронцова, — чуть слышно отвечала женщина.

— Мужняя жена?

— Вдовая.

— Какого звания?

— Дворянка, из захудалых…

Князь отступил, присел на лавку.

— Развязать…

Тотчас подлетел один из приказных:

— Княже, жонка сия — ведьма, уличена в чародействе…

— Увидим, — оборвал Одоевский.

Путы с женщины сняли. Вперед выступил невысокий мужчина с очень бледным лицом, на фоне которого двумя черными угольями сверкали глаза. Их сразу признал Всеволод — невозможно забыть взгляд этих страшных очей…

— Говори, — устало велел князь.

— Княже, дозволь осмотреть жонку, нет ли на ней отметины Сатаны!

Одоевский кивнул: любой колдун, или ведьма непременно должны быть помечены дьявольским знаком. Приказные подступили к женщине, намериваясь сорвать с нее одежду. Та остановила их, выпростав вперед руки:

— Не троньте!.. Я сама.

«Гордая, — мелькнуло в голове Одоевского-Всеволода. — Не желает, чтобы лапали её похотливые руки судейских. Только это она зря волнуется, для них она враг христиан, а не женщина».

Князь любил иметь дела с благородными. Это мужик-лапотник хоть сто ударов плетью вытерпит: привычный. А изнеженному барчуку рукоятью трости в зубы ткни, он, как кровь из разбитых губ учует, так со страху всё и выложит.

Женщина через голову сняла и сарафан, и нижнюю рубашку, оставшись нагой. Стояла, прикрывшись, сколько возможно руками, но голову не опустила, глядела презрительно. К ней приблизился находящийся тут же дьякон и принялся внимательно осматривать — сверху донизу, вершок за вершком, тело женщины. Жиденькая его бороденка мелко дрожала, помаргивали маленькие подслеповатые глазки, узловатые скрюченные пальцы шарили по женскому стану.

«Ах, ты, сморчок, прыщ мерзкий!».

Гневно сжал зубы князь. Зрелище красивого обнаженного тела вызвало стеснение в груди, хаос в мыслях. Он едва сдержался, чтобы не топнуть ногой, заорать, выгнать прочь свору судейских, чтобы остаться вдвоем со вдовицей…

Дьякон повернул женщину спиной, продолжал осмотр.

— Вот! — вскричал он, указав на родимое пятнышко между лопаток. — Печать Диавола!

В пятне, обладая известной долей фантазии, — подумалось Севе, — на самом деле можно было увидеть изображение рогатой головы. И этого довольно, чтобы осудить человека на мучительную смерть?!

— Какая вина на ней? — вопросил он грозно.

Судейский развернул свиток.

— … сия Воронцова Дарья в нынешний год из под Рязани переехала на село Покровское… Жила уединенно, с соседями дружбы не водила…

Дальше шли обыкновенные обвинения: случился большой падеж скота, да пожар на селе (сгорели четыре избы) и, главное, сосед Воронцовой сельский староста Иннокентий приметил, как сия жонка, выходила ночью за село, на перекресток дорог, где волшбу творила… При обыске на дому Воронцовой нашлась книга немецкая, не иначе — бесовская. Предъявили книгу: сочинение римского поэта Овидия. Князь подивился:

— Неужто латынь знаешь?

Она кивнула.

— Батюшка, покойник… научил латинской грамоте.

Одоевский-Всеволод задумался. Оговорили ведь женщину. Змеиное отродье!

— Не усматриваю за ней худого. Потребно новое дознанье провести, а покуда, отпустить домой.

— Никак не можно, княже! — возразил судейский.

— Что!! Перечить князю… Пес! Кат!

Тот продолжал гнуть свое:

— В грамоте Патриарха Иоакима сказано: «Чародеи без всякого милосердия да сожгутся»… Жонка с бесами дружбу водит! Сатанинское семя! Наводит порчу, волховством да чародейством промышляет.

— Волховство, говоришь?! Где этот староста Иннокентий, подать его сюда!!

Привели соседа Воронцовой. Он повторил, что третьего дня видел, мол, соседку, стоящую у перекрестка дорог, при полной луне, нагую, жгущую в руке пучок какой-то травы.

— Посередь ночи, говоришь? — строго спросил князь. — А что ты сам-то делал за селом в такую пору?

— Я… эта… корову искал — заблукала иродова скотина.

— Врешь! Какая корова ночью! Да и луна третьего дня не полная была, с неделю уж месяц на ущербе. Хотел напраслину возвести на соседку!? Чаял поживиться ея имуществом, как доносчик!?

Иннокентий бухнулся на колени.

— Княже, прости! Бес попутал. Спьяну мне должно быть пригрезилось. От кума я ночью брел, да за село попал…

— А-а! Так я и знал! Уберите эту собаку шелудивую с глаз долой, — приказал Одоевский, и, судейскому. — Ну, что теперь скажешь!?

— Истинно говорю: ведьма она! Видишь, — указал на шею женщины, — креста нательного нет! Нехристь! Чародейка!!

Рот обвинителя перекосился в хищной ухмылке. Подобно матерому волку, он знал, когда нанести решающий удар, чтоб одним махом прикончить жертву.

Князь не нашелся, что изречь. Судейские явственно алкали крови. Вот, перед ними — ведьма, чернокнижница, слуга Антихриста. Ату её! На костер!!

Дарья не пыталась защищаться, что сочли признанием вины и основанием для вынесения смертного приговора.

Воронцова молча выслушала вердикт, стоя с отрешенным лицом, не проронив и единой слезинки.

— В здравом ли ты рассудке? — спросил князь, вновь подступив вплотную к женщине. — Ведаешь ли, что тебя ожидает?

— Да, — отвечала Воронцова, устало. — Знать тому и быть.

— Как же так!?

Всеволод не мог смириться с ужасной участью, ожидающей женщину.

— Не печалься князь, — прошептала Дарья. — Я хочу умереть… сама. Хворь у меня смертельная. Нет спасения от сего недуга. А что касаемо мучений предсмертных, то их не будет. Я в любой миг могу сделать так, что душа моя оставит бренное тело…

Слушал Одоевский-Всеволод, потрясенный. Горело его сердце от вспыхнувшей любви к женщине.

— Всё знаю князь. Ведаю о страсти твоей… Только не помысли, будто я навела чары колдовские… Прощай, князь. Пусть будет светла печаль твоя.

5

— Милостивый государь, потрудитесь отвечать на вопросы!

Окрик не оказал надлежащего воздействия на допрашиваемого. Господин в дорогом модном пальто тонкого английского сукна, полез рукой в карман, затем в другой.

— Забыл, черт…

И, обращаясь к следователю:

— У меня при обыске забрали портсигар. Это произвол!

Следователь, не теряя выдержки, достал из ящика стола позолоченную папиросницу и коробок спичек.

— Ваши?

— Мои.

— Возьмите.

Бунич (согласно паспорту) раскрыл портсигар, протянул следователю:

— Не угодно ли?

Всеволод, он же следователь Бессонов, едва сдержался, чтобы не прикрикнуть, указать наглецу его место.

— Я не курю, — процедил он сквозь зубы.

Бессонов поймал себя на мысли, что ему мучительно хочется встать и въехать Буничу в физиономию.

«А ведь неспроста он ведет себя вызывающе. Старается вывести меня из равновесия… Ничего у вас не выйдет, господин террорист».

Бунич сидел непринужденно, закинув ногу на ногу, словно находился в питейном заведении, а не в следственной комнате Охранного отделения, курил, не спросив разрешения.

«Какого черта! Эти господа, так называемые революционеры, ведут себя вызывающе, по-хамски, а мы вынуждены чуть ли не расшаркиваться перед ними: «соблаговолите», «не угодно ли», «прошу вас». Тьфу!».

Бессонов взял себя в руки, — нельзя давать волю эмоциям, — начал допрос:

— Ваше имя, фамилия?

— В паспорте все указано…

— Не советую вам вести себя подобным образом! Я спрашиваю не из праздного любопытства… Запираясь, вы усугубляете свою вину.

— Какую вину?

— Во-первых, ваш паспорт — фальшивый.

— Позвольте! — вскричал допрашиваемый.

— Не позволю! — отрезал Бессонов. — Мы проверим, разумеется, документ на подлинность, но это формальность… У меня глаз наметанный: фальшивку распознаю с одного взгляда. Пойдем дальше. Нам известны ваши подлинные имя и фамилия: Артур Штерн. Что скажете?

Лже-Бунич только усмехнулся.

— Смеетесь? Ничего — скоро будет не до веселья. Нам также известно, что вы являетесь участником террористической организации «Народная воля».

Ухмылка исчезла с лица допрашиваемого. Впрочем, внешне он оставался спокоен.

— У вас есть доказательства?

— Конечно. — Бессонов раскрыл лежащую на столе папку и достал оттуда фотографию. — Знаете этого человека?

Тот небрежно взял карточку, глянул, покачал головой.

— Впервые вижу.

— Ой, ли! Тогда почему же вы трижды за последний месяц встречались с этим господином — третьего, шестого и тринадцатого числа?.. Не помните? Я вам подскажу: в первый раз это было в биллиардном клубе на Гороховой, последующие два — в общественной бане, на Фонарном… Будете и дальше отпираться, господин Штерн?

Штерн-Бунич пожал плечами: мол, даже если и встречался, так и что?

— Если вы подзабыли — фамилия этого господина Соловьев. Активный участник террористического подполья. При этом — чрезвычайно неврастенический тип. Арестован по обвинению в двойном убийстве. Так вот. На допросе Соловьев показал, что является членом ячейки «Народной воли», готовящей ряд покушений на видных государственных деятелей, и что вы, господин Штерн, состоите в означенной организации, а именно возглавляете так называемое «боевое звено». Желаете ознакомиться с его показаниями?

— Зачем? Читать заведомую ложь… Пусть подтвердит все на очной ставке!

Бессонов замялся. Соловьев уже никогда и ничего не подтвердит и не опровергнет — нынче ночью он покончил с собой в одиночной камере, вскрыв осколком стекла вены. Штерн, этого, конечно, знать не может. Хотя… В любом случае он, следователь, допустил промашку.

А Штерн почувствовал слабину.

— Заявляю: эти «показания» сфабрикованы охранкой! Цена им — медный грош, ха-ха.

Он вел себя все более развязно. Следователь едва сдерживал нарастающее бешенство. «И нас еще называют сатрапами, душителями свободы, палачами! Такие вот мерзавцы глумятся над правосудием. Во имя идей «свободы и всеобщего равенства» они готовы устроить кровавую бойню со взрывами и стрельбой, и им плевать, что погибнут ни в чем не повинные люди, случайные прохожие, женщины, дети, — с горечью думал Всеволод-Бессонов. — Пройдоха адвокат, крючкотвор, в пух и прах разобьет на суде доводы обвинения, а двенадцать болванов-присяжных вынесут вердикт: «Не виновен». Штерн посмеется над нами и опять станет готовить покушения. Нельзя этого допустить».

— Хорошо! Оставим, пока, в стороне вашу «революционную» деятельность. Ответьте вот на какой вопрос: где были вы семнадцатого сего месяца от двадцати двух до половины первого ночи?

— Я… А в чем дело? Был у себя дома. И что?

— А то! Вас опять память подводит, господин Штерн. Вы находились не дома, а в «номерах мадам Розэ», на шестой линии Васильевского острова. Тому есть многочисленные свидетели.

— Ну, был! Это никого не касается!

— Ошибаетесь, — покачал головой Бессонов. — Той ночью в заведении произошло убийство. Одну из девиц, некую Варвару Баранову, более известную под именем Лили, нашли под лестницей, задушенную. Как выяснилось, последней в живых ее видела горничная, которая показала, что вы господин Штерн, стояли на лестнице с мадемуазель Лили и вели беседу. И что вы, при этом, были очень возбуждены: размахивали руками, ругались…

— Послушайте! — вскричал допрашиваемый. — Горничная что-то напутала. Я, перед уходом, действительно повстречал на лестнице Лили и перебросился с ней парой фраз, но… Это была обычная, ни к чему не обязывающая шутливая беседа.

Видя волнение Штерна, следователь перешел в наступление.

— Нет. Горничная Варламова готова под присягой подтвердить, что слышала, как вы угрожали девице!

— Клевета! — Штерн сорвался на визг. — Эта стерва ненавидит меня! Она вам такого наговорит…

Бессонов подался вперед и бросил в лицо Штерну:

— Вы пойдете на каторгу, господин террорист! Не в качестве политического, а уголовного преступника! Уж я постараюсь вам это устроить.

Всеволод-Бессонов вызвал конвоира, и приказал увести арестованного.

Присутствующий при допросе секретарь, ведущий протокол, оставшись со следователем наедине, усмехнулся.

— Осмелюсь заметить, Викентий Васильевич, гнев, даже праведный, плохой советчик. Для нас, поставленных охранять правопорядок, эмоции не позволительны.

«Однако, далеко зашло у нас вольнодумство. Какой-то писаришка ничтожный дерзает критиковать старшего следователя».

Бессонов собрался, было, укоротить нахала, да осекся, встретившись взглядом с секретарем. Глаза! Опять эти глаза…

— Впрочем, вы поступаете правильно, уважаемый Викентий Васильевич. Для борьбы с государственными преступниками хороши все средства. Отличная идея: повесить на Штерна обвинение в убийстве.

Всеволод лишь кивнул, соглашаясь.