Ссора

Виноградов тосковал. Гунгер, запершись в своей комнате, что-то проделывал с глинами. Он не пускал Виноградова взглянуть хоть одним глазком на составление массы. Он не позволял Виноградову самому брать глину и делать с ней опыты. Он не хотел делиться ни с кем секретом фарфора. Виноградову ничего не оставалось делать, как переводить на русский язык распоряжения Гунгера или писать под его диктовку длинные жалобы Черкасову. Для того ли учился он химии?

Гунгер приказал рабочим толочь алебастр для массы в чугунных ступках.

— Мейн герр, — сказал ему Виноградов, — не лучше ли толочь алебастр в каменных ступках? От чугуна могут отскочить частички, они попадут в массу вместе с алебастром и испортят посуду при обжиге. Ведь металл при нагревании расширяется иначе, чем глина.

— Нет! — закричал Гунгер. — Кто из нас директор фабрики — я или вы? Вы во все суете ваш нос. Я не позволю вам больше ходить в мастерские!

В длинные осенние вечера Виноградов читал при свече в своей избе и переводил на русский язык латинские стихи. Он сделал полочку для книг над своей кроватью и, когда у него бывали деньги, ездил в город и покупал книги и журналы.

Однажды, вернувшись домой, он заметил, что кто-то рылся без него в его тетрадках со стихами и читал книги.

Это Гунгер подсматривал, что пишет Виноградов, не открыл ли он секрет массы? Тогда Виноградову опостылело писание, и он стал уходить из дому.

В белые летние ночи невские берега были пустынны. Круглая луна вставала над лесистым мысом. По реке тихо скользили плоты. Костры на плотах бросали на воду красные отсветы. Из-за реки доносилось пенье.

Виноградову вспоминались студенческие песни в Марбурге.

Он садился в челнок и сильно греб, пересекая реку наискосок. За рекой, в поселке Веселом, молодежь водила хороводы, и бойкая финка торговала вином. Туда уезжал Виноградов от гложущей тоски на фабрике, где ему не давали работать.

Однажды, вернувшись вечером домой, Виноградов запнулся в сенях за что-то мягкое и кубарем полетел на пол. Потирая ушибленное колено, он зажег свечу. На полу, поперек двери, храпел один из фабричных сторожей.

— Что ты тут делаешь? — спросил Виноградов, растолкав спящего. Сторож зевнул и, почесав в затылке, ответил:

— Да, вишь, Дмитрий Иванович, немец мне наказал…

— Что немец наказал? Под дверью валяться?

— Точно так, Дмитрий Иванович, тебя сторожить наказал. Как придет домой Виноградов, так, говорит, беги ко мне и скажи. Я, говорит, министру Черкасову отпишу, как он по ночам шляется.

Виноградов вспыхнул. Гунгер за ним шпионил!

— Прикажете к немцу пойти? — спросил сторож, подбирая одежонку с пола.

— Нет, я сам пойду!

Виноградов распахнул дверь в комнату Гунгера. Гунгер высунул нос из под одеяла и опять спрятался.

— Вы не смеете шпионить за мной! — крикнул Виноградов. — Вы не даете мне работать, не пускаете меня в мастерские, а теперь еще хотите доносить на меня!

— Не кричите на меня, молодой человек! — вдруг заорал Гунгер, и кисточка на его ночном колпаке подпрыгнула вверх. — Я — ваше начальство!

— А! — Виноградов ударил деревянной табуреткой об пол и выбежал из комнаты.

На следующий день Черкасов получил жалобу, написанную рукой Гунгера.

Гунгер плакался, что «вчера в 11 часов ночи паче чаяния» к нему ворвался Виноградов с палкой и кортиком в руках и угрожал его жизни. «Таким образом я здесь в России отпотчеван нахожусь! Я на фабрику до тех мест не пойду, пока сей безбожный человек при оной быть имеет».

«Безбожного» человека не отпустили с фабрики, но его вовсе отстранили от дела. Гунгер боялся, что ученый химик скорее, чем он сам, сделает фарфор.

Так прошел еще год.