Смыслы науки и интересы общества

В самосознании журналистов научно-популярного толка есть один парадокс, с которого мне хотелось бы начать.

Не раз в беседах со своими коллегами по профессиональному цеху и даже с научными работниками мне доводилось слышать, что наша работа — это "перевод с научного языка на общечеловеческий".

Я с таким мнением согласиться не могу. Более того, оно представляется глубоко бессодержательным.

На мой взгляд, значительную долю труда людей, работающих в науке, занимают технологии. Как мне кажется, более 99 процентов общего объема времени, трудовых усилий и т.д. Начиная с мытья пробирок и кончая изобретением какого-нибудь нового циклотрона — это все технология. Центрифугирование, разработка новых методов анализа и установок к ним, приборы, позволяющие следить за работой нашего мозга, раскопки древних стоянок, поиск новых свидетельств об истории каких-либо народов или человечества в целом, новые методы клонирования млекопитающих и т.д. — все это технология (я специально смешал в кучу примеры из разных областей).

И именно этой поденной работе, то есть этой самой технологии посвящен практически весь массив текущих публикаций в научной прессе.

Так чем же, на мой взгляд, на самом деле реально занимается наука? В чем высший резон ее существования и высшие побудительные мотивы, двигающие ее создателей? Что приходится на долю какой-нибудь половины процента, остающейся от технологии?

Это — создание новых смыслов. А они постепенно так или иначе (через школу, книги, телевидение и т.д.) меняют картину мира, которая неизбежно существует в голове у каждого человека во все времена и необходима для целостности его самосознания и в качестве глубинных основ его. Значит, новые смыслы меняют и его самосознание.

Так вот, на мой взгляд, задача журналистов нашего цеха состоит в том, чтобы, вглядываясь в поденщину научной деятельности, находить — обнаруживать, сознавать, чуять (тут многие синонимы возможны) — именно то, какие новые смыслы созревают в современной науке.

Несколько примеров — разных и по калибру, и по содержанию.

Долгое время человечество (вернее, та его часть, которая размышляла об этом) осознавало себя живущим в мире, основу которого составляла ньютоновская Вселенная. Потом, в начале XX века, пришел Эйнштейн, несколько позже возникла квантовая механика, и в результате облик Вселенной, а значит, и картина мироздания в нашем сознании в принципе изменились. Сейчас — в результате буквально шквала открытий, начавшихся десятилетие-иолтора назад, — картина Вселенной вновь стремительно меняется. Откликаясь на события в физике космоса, журнал "Знание — сила" завел регулярную рубрику "Накануне большого слома", имея в виду, что прорыв в осмыслении новых данных о нашей Вселенной может произойти в любой момент. И тогда неизбежны перемены в картине мироздания.

Еще один пример. Из прошлого века к нашим дням сохранилась лишь одна из многих идея эволюционного развития — дарвиновская, хотя и она претерпела многие изменения.

Или вот еще: в середине 60-х годов группа геофизиков, главным образом французских, выдвинула гипотезу "плитотектоники" — дрейфа огромных континентальных плит. С этим дрейфом связано множество других явлений планетарного масштаба: срединно-океанические хребты, процесс наддвига полуострова Индостан на север и образование грандиозной горной системы Гималаев, примерно такое же по механизму образование тысячекилометровых горных цепей на западе Южной и Северной Америк. Между прочим, журнал "Знание — сила" первым рассказал об этой гипотезе широкому читателю еще в 1967 году (и встретил упорную обструкцию со стороны академических инстанций и чинов). За минувшие годы гипотеза получала множество подтверждений (хотя и не решила ряда крупных проблем) и обрела статус признанной теории. Она инициировала множество работ — и теоретических, и экспериментальных — по изучению событий, происходящих под земной корой, в мантии и на границе твердого ядра планеты.

В результате картина жизни нашей планеты как космического тела в корне изменилась. "Картина изменилась" — эти слова приходится повторять как рефрен...

В оформлении статьи использованы работы Э. Штейнберга

Еще пример из области особенно мне интересной, из палеоантропологии. Когда я пришел работать в журнал и в общем-то случайно заинтересовался темой происхождения человека, я столкнулся с твердым и почти всеобщим мнением (например, известного антрополога М. Нестурха), что одного миллиона лет было куда как достаточно для перехода от нашего обезьяньего предка, общего с шимпанзе, к современному человеку. И когда Луис Лики объявил о находке переходной формы древностью в 1,8 миллиона лет — даже не обезьяньего предка, а его позднего потомка, весьма далекого от современных сапиенсов! — это вызвало в мировой науке буквально шквал противостояния. Лики и его клану пришлось долгое время доказывать свою правоту. Но затем находки посыпались одна за другой и у Лики, и у других исследователей, и рубеж перехода "последняя обезьяна — первый предок человека" стал стремительно отодвигаться в глубь тысячелетий. Сейчас, когда речь уже о 7 миллионах лет, многие антропологи сомневаются и в этой датировке, но речь о крамоле уже не идет.

Между тем столь масштабное увеличение времени перехода от обезьяны к человеку опять-таки резко меняет картину нашего прошлого. Главное: новейшие исследования и размышления выявили полное несоответствие прежних представлений вновь добытым фактам. Помните, "труд создал человека"? Ничего подобного. Сегодня картина рисуется так. Сначала возникло прямохождение. Оно вызвало кардинальные изменения в образе жизни наших предков. Потом пошел в рост головной мозг. (Вновь изменение в образе жизни!) Затем появились изменения в строении руки. И лишь после этого обнаруживаются орудия труда. На сегодня дата древнейших орудий — 2,4-2,5 миллиона лет. Значит, если принять за первоначальную дату 7 миллионов лет. то 4,5 миллиона заняли первоначальные этапы эволюции наших предков, подготовившие и предопределившие дальнейший ход событий. И дальше все было очень непросто, недаром сап пенсы в Африке появляются примерно 120 тысяч лет назад, в Европе — 70-90 тысяч лет назад, а человек современного типа (sapiens sapiens) — и вовсе 40-50 тысяч лет назад. К этой же дате — 40-50 тысяч лет назад — ведущий палеолингвист мира Сергей Старостин относит время возникновения первого и древнейшего прапраязыка. (Кстати, как- то в середине 60-х годов в Президиуме АН СССР возникла дискуссия о некоторых проблемах развития антропологии в нашей стране, и академик Лысенко сказал одному видному антропологу: "Зачем вообще нужна ваша наука? Дайте мне 5 миллионов лет, и я из свиньи выведу человека". На что ехидный академик И. Кнунянц под одобрительные смешки окружающих тут же заметил: "Да кто же вам даст 5 миллионов лет?!").

Теперь мы видим, что даже природе было мало пяти миллионов лет, и все было "не так", как пел В. Высоцкий.

И последний пример, самый актуальный.

Я утверждаю, что мы стоим на рубеже резкого сдвига в понимании физического существа человека (но не его мозга) и механизмов его функционирования.

Генетика, столетие которой мы отметили пару лет назад, по праву стала лидирующей биологической наукой. Совершив прорыв грандиозного масштаба — расшифровав геном человека, хотя и не прочтя его, генетика буквально каждый месяц приносит необычайно важные открытия в области наследственности человека и существования, и действия отдельных его генов. Однако наследственные структуры — хоть и важнейшая, но малая часть основного структурного элемента нашего тела, клетки. И то. что мы называем жизнью, есть в конечном счете функционирование именно этих крошечных комочков протоплазмы. На самом деле это вовсе не комочки!..

Наши клетки, за некоторым исключением (эритроциты, лимфоциты и т.д.), — образования такой сложности, что я даже не знаю, с чем их можно было бы сравнить. Органеллы клетки, ее внутренние структуры и субструктуры... непрерывное перемещение молекул внутри клетки, в нее и из нее... беспрерывная работа клеточных систем, включающих и выключающих точно определенные гены — нет, положительно воображение мне отказывает. Как все это устроено так, чтобы сосуществовать, взаимодействовать, отвечать на вызовы внешней (для клетки) среды и продолжать свое существование в гармонии с другими клетками? После расшифровки генома стало ясно, что в нем. вернее, в той его части, где определенно содержатся гены, находится не более 30 тысяч генов. А в клетке действуют многие десятки тысяч белков, может быть, даже сотни тысяч. Значит, один ген или одни гены в кооперации с другим или со многими способны производить множество различных белков. Но как это делается? И как управляется эта тончайшая система молекул?:

Даже сравнение клетки с большим городом не проходит: насколько я понимаю, современную Москву надо усложнить (именно усложнить, а не увеличить) в сотни или даже тысячи раз, чтобы ее можно было уподобить клетке.

Мораль последнего пассажа: наступает век биологии клетки, и нас ждут неожиданности, сравнимые с тем, что принес первый век генетики. Я говорю не о новых лекарствах и способах лечения (стволовые клетки, например), не о прорыве в производстве продуктов питания — все это само собой разумеется. Я говорю о самом важном: о новом понимании физической природы человека. (Исключаю при этом головной мозг, перед которым, похоже, наука стоит в недоумении.)

Но стоит заговорить о популяризации знаний как индикаторе состояния науки, как меня покидает то воодушевление, с которым я размышлял о смыслах науки, меняющих мир и сознание человека.

"Популяризация шаний" — ложный штамп, доставшийся нам по наследству от советских времен, от ЦК КПСС. Популяризировать можно деятельность исследователей, прикладные достижения науки, наконец, те смыслы, о которых шла речь вначале. Знаниям же надо обучать.

Всем известно, в каком положении сейчас находится наука в нашей стране, как исследователи вынуждены добиваться грантов, а потом отчитываться по ним и сколько времени это занимает. Почему я говорю об этом? Потому что популяризация науки в большей степени должна быть делом рук самих ученых. В любой форме: статья, интервью, подсказка журналисту, "где искать", просто участие в жизни и работе редакций научно-популярных изданий. А это требует времени и переключения внимания, что исследователям нередко дается еще труднее, чем просто найти время для написания статьи. И еще, может быть, главное: все-таки исследователю легче согласиться с идеей написать о том, что занимает его каждый день, о своей повседневности, чем задуматься над общим смыслом (опять смысл) происходящего в его области.

Большая часть так называемых научно-популярных изданий и публикаций в обшей прессе преподносят читателям не сущность происходящего в науке и даже не знания, а — сведения: по преимуществу информацию о последних событиях. Новомодные журналы зачастую дают сведения прикладного характера: вот тут — рассказ о новой системе коробки скоростей, а рядом — реклама очередной автомобильной новинки. Я, конечно, слегка преувеличиваю, но все-таки... При той устремленности аудитории к благам цивилизации, которую отмечают все социологи, эти "сведения" самим фактом своего пребывания в поле зрения читателей отодвигают далеко-далеко всю фундаментальную науку и ее значимость для мировой цивилизации. Те же издания, которые стремятся продолжать "классическую" линию популяризации, сильно проигрывают на рынке печатных изданий.

И здесь я хотел бы снова вернуться к науке. Ее трудное положение сказывается, естественно, на ее достижениях и на ее имидже. А следом — и на внимании, которое ей уделяет общество. Ученые могли бы, как мне кажется, хотя бы попытаться сдвинуть гирьку в другую сторону. Но хотят далеко не всегда.

И отсюда — логическая ниточка к заключительному пассажу, может быть, несколько неожиданному для кого-нибудь из читателей.

Я хочу сказать, что при советской власти по целому ряду позиций дела обстояли много лучше, чем теперь. ЦК КПСС проводил решительную линию на популяризацию науки, и благодаря этому существовали журналы, издательства, телевизионные программы. Государство было заинтересовано в том, чтобы наука работала на оборону, благодаря этому кое-что перепадало и необоронным отраслям науки. А также сфере научно-популярной журналистики. Это — благодаря.

А вот что — вопреки.

Вопреки общим установлениям, несмотря на все ограничения, в науке все-гаки была более свободная интеллектуальная и идеологическая обстановка.

Вопреки — из-за идеологической подавленности и казарменности многих других сфер общественной жизни наука привлекала внимание людей своими поисками и находками, своей относительной свободой, даже просто своим отличием от скучных однообразных буден.

Вопреки — талантливые люди, которые не могли опубликовать свои официально не признаваемые идеи в профессиональных изданиях, шли в научно-популярные издания, где их приветствовали от всей души: ведь они несли действительно содержательные материалы. Так, "Знание — сила" получила палеонтолога Сергея Мейена, ставшего позже мэтром в своей науке, генетика Раису Берг, геофизика Николая Шебалина, геолога Петра Кропоткина, математика и историка Сергея Смирнова, физика Юлия Данилова, историка Натана Эйдельмана и многих других. Они стали авторами журнала и друзьями редакции на многие годы.

А теперь человек, даже и не из науки, может печатать и широко распространять любые свои идеи, вплоть до вполне завиральных. Примеры называть не хочу — они у всех на виду.

Вопреки — научно-популярные журналы, опять же несмотря на известные догмы и ограничения, были той областью журналистики (еще, пожалуй, спортивная), где слегка веяло духом свободы и независимости. И это, конечно, привлекало читателей.

И все это теперь ушло в прошлое.

Сейчас наша страна — и общество! — находятся на переходном этапе. Журналистика, посвященная науке, находится в месте некоего средостения науки и общества. Если она и служит индикатором чего-то, то, по-моему, отношений между этими двумя субъектами. Отношения же эти отражают состояние страны, в том числе и общества, и науки.

Ясно, что наука никогда больше не будет занимать того места в обществе, какое она занимала в 50 - 80-е годы.

Ясно, что науке по праву принадлежит значительно большая роль в жизни страны, чем та, какую она играет сейчас.

Ясно, что общество неизбежно будет уделять науке больше внимания, чем сейчас, если страна хочет остаться в строю цивилизованных и развитых стран.

Ясно, что в иное положение по сравнению с нынешним должна будет перейти научно-популярная журналистика.

Но когда и как это все произойдет? И каковы будут плоды?

Борис Жуков