ОБИЛЬНЫЙ И РАЗНООБРАЗНЫЙ УРОЖАЙ

Само количество того, что собирали тряпичники, свидетельствует о возросшем применении в промышленности самых неожиданных материалов. Сборщики вторсырья оставляли для нового использования не менее четырех сотен разновидностей хлопчатобумажных, шерстяных и шелковых тканей. Они также собирали кости, стеклянные флаконы, жестяные коробки, бумагу, обувь, пряди волос, хлебные корки.

Старую ткань, с XII века применявшуюся для изготовления бумаги, собирали по всей Европе, она приобретала все большую цену. Один из английских купцов с горечью констатировал, что «даже маленькие девочки продают свои тряпочки, требуя за них невероятную цену, чтобы купить новую куклу».

Промышленники постоянно пытались добиться протекционистских мер, чтобы противостоять конкуренции зарубежных покупателей. В 1727 году на тряпье наложили экспортную пошлину, но наплыв покупателей не уменьшился, и бумажные фабриканты продолжали возмущаться. В конце концов, уступая их настояниям, королевская власть опубликовала в 1771 году указ, запрещающий «вывозить из Королевства посуху и по морю какое-либо старое белье, ткани, знамена […]». Этот запрет отменят только сотню лет спустя, экспорт возобновится при условии выплаты таможенной пошлины, а затем проблема тряпья и вовсе будет лишена законодательного регулирования, когда (уже с 1881 года) дерево и солома в производстве бумаги придут ему на смену. И старые лоскутья потеряют былую ценность.

В мастерских работницы занимались методичной сортировкой: на столе с железным ячеистым покрытием, призванным предотвратить попадание пыли на материю, узлы развязывались, и их содержимое распределялось по корзинам. Отдельно шли лен, пенька, хлопок, шелк, овечья шерсть и шерсть других животных. Тряпье подразделялось на добрую сотню категорий, исходя из особенностей растительного или животного происхождения, чистоты и цвета. Большая часть нарезалась маленькими кусками, а потом превращалась в тестообразную массу. Некоторые из подобных мастерских закрыли свои двери только к 1960 году.

Драгоценную роль тряпичника в духовной и интеллектуальной жизни поколений подчеркивал Луи-Себастьен Мерсье в своих «Картинах Парижа»: «Презренное тряпье есть та материя, что станет украшением наших библиотек и драгоценным сокровищем человеческого ума. Ибо тряпичник предшествует Монтескье, Бюффону и Руссо, без его крюка и мое творение не было бы увидено вами, любезный читатель; впрочем, соглашусь, что потеря не была бы столь велика, но вы бы лишились не только моей, но и всех остальных книг […]. Эти тряпицы, превращенные в тесто, позволят по меньшей мере сохранить пламена красноречия, взлеты высокого ума, благородные дары добродетели, наиболее памятные деяния патриотов […].»

Шерстяное тряпье, долго употребляемое исключительно для получения из него нашатыря и нюхательной соли или для производства удобрений, получило вторую жизнь, когда в 1830 году анжуйский крестьянин нашел для него более благородное применение: после раздёргивания и чесания старую шерсть подмешивали к новой и ткали из нее материю, шедшую на производство одежды — такой, как рединготы или модные юбки. После этого раздергивание как новая ремесленная отрасль получила большое распространение во Франции и в Англии. Что до шнуров для колокольчиков, галунов и прочего, то они служили набивкой для ортопедических изделий. Ценность тряпья менялась в зависимости от технических усовершенствований и промышленных надобностей. Обычно она не соответствовала первоначальной оценке исходного сырья. Вот что говорил один английский тряпичник: «Шелк зря так собой гордится, он ни на что не годен, это лентяй: как только постареет, уже не способен никак нам послужить».

Второй золотой жилой среди отбросов были кости, поскольку они давали сырье для очень многих производств. Как и в тряпичном бизнесе, «золотой век» спроса продлился с 1840-х по 1880-е. Рабочие старательно выскабливали кости, освобождали от клочков мяса и бросали в котлы с кипящим водным раствором серной кислоты, где они вываривались несколько часов. Получавшийся из такого взвара жир шел на свечи, мыло и дешевое масло. Из самых красивых костей резали пуговицы, расчески, четки, остовы вееров, ручки ножей или зубных щеток. Из других костей жгли уголь для рафинирования свекольного и тростникового сахара.

А еще из них получали желатин, клей, фосфорную пасту для спичек, вещества, входящие в состав красок и мастик. В 1681 году Папен первым стал экспериментировать над преобразованием костяного хряща в съедобный продукт. Рассказывают, что английский король Карл II уже готов был согласиться на производство желатина для больниц, но тут взгляд его упал на охотничьих собак с привешенным на шеи прошением к его величеству: в нем псы умоляли государя не лишать их блюда, каковое принадлежит им по праву. Тут король отказался от этого проекта, и желатин стали получать только век спустя.

Будучи размолоты, кости становятся хорошим фосфатным удобрением, а после обработки серной кислотой (это новшество ввели в ход англичане с 1843 года) улучшается усвоение минеральных солей костной массы, что дает начало целой отрасли производства суперфосфатов. Не считаясь с состоянием душ своих героических воинов, британцы пускали в ход даже костяки убитых кавалеристов и их коней. «Англичане, люди практичные, — пишет их соотечественник, современный специалист по плодородию, — использовали как фосфатные удобрения скелеты с полей сражения под Ватерлоо, а потом те, что остались после Крымской войны; они их собрали и вывезли к себе на судах».

Накануне «Прекрасной эпохи» — промежутка между двумя мировыми войнами — тряпичники еще подбирали множество предметов, произведенных городом. Пустые флаконы и пузырьки выстраивались на решетчатых стеллажах специалистов по подделкам. Их старые этикетки, тщательно переклеенные, обещали всякого рода оздоровительные благодеяния: «Эликсир непорочного зачатья — от морской болезни», «Облегчительная жидкость, врачующая излишества плоти», «Общеукрепительное вино, что придает цветущий вид». Эти флаконы, наполненные пресловутыми магическими взварами, выглядящими так, будто произвели их давным-давно, продавались легковерным зевакам, вечно толкущимся на Бульварах в поисках удачи.

Среди металлов, называемых «картечью тряпичников», особо ценились свинец, медь, бронза, платина и золото, добытое из позолоченных рам, пробок, битой посуды, металлических коробок. Губки омолаживались вымачиванием в растворе извести и хлора. Иногда их слегка обрезали, а потом окунали в соленую воду, чтобы придать естественный запах перед тем, как отдать лоточникам для перепродажи. Резиновые трубки для газовых приборов, бретельки, подвязки тонко измельчались, и этот порошок добавлялся в новую каучуковую массу. Старую бумагу превращали в упаковочный материал или использовали для изделий из папье-маше, например потолочной лепнины или так называемых «лакированных сосудов из Японии». Толченые раковины моллюсков, богатые фосфором и известью, входили в состав удобрений, повышающих плодородие почвы.

Еще один промысел особого свойства, названный «шаркалки», имел дело с брошенными ботинками и стоптанными туфлями. После скрупулезного осмотра их иногда считали пригодными к новой жизни — тогда их уже называли «барахлом» и, придав пристойный вид, направляли к торговцу старьем. Если же судьба не предполагала возрождения старой обуви, ее расчленяли на фрагменты, которые можно было пустить в ход при изготовлении новой. Кожа выдерживала десяти— двенадцатикратное возобновление службы. В тюрьме Санте существовала специальная мастерская, где заключенные распарывали и разбирали на составляющие старые солдатские ботинки.

Хлебные корки служили панировкой для дешевых окорочков, использовались в приготовлении пряников, хлебной похлебки для бедняков, корма для домашней птицы, свиней или лошадей самих тряпичников. Один из «клюкарей» уточнил назначение этой добычи в зависимости от ее качества: «Когда корки чистые, мы едим их сами, а когда грязные — скармливаем бюргерам». А вот сушеные апельсиновые корки шли травникам или изготовителям ликеров для приготовления кюрасо.

Прядки волос, извлеченные из щеток, отмывались от жира, выравнивались по длине, классифицировались по оттенку, а потом преобразовывались в накладки и парички. Они долгое время очень ценились, ибо на них был немалый спрос. Волосы женщин, обриваемых наголо перед заключением в тюрьму, не удовлетворяли спроса парикмахеров, которые охотились за волосами покойников из больниц, если никто не вытребовал тела для захоронения. Светским же дамам, любопытствовавшим узнать, откуда взяты волосы для их париков, куаферы тактично объясняли, что тысячи бретонок каждый год стекаются в столицу, чтобы продать свои косы. Однако срезанные пряди не обладали достоинствами и крепостью волос выпавших, сохранивших свои корни. Клочки таких волос можно было обнаружить в мусорных корзинах; этого, вероятно, не знала Фантина из «Отверженных» Гюго, когда продала цирюльнику свои доходившие до пояса «чудесные белокурые волосы», чтобы купить вязаную юбку дочурке.

В официальном рапорте 1903 года улов старьевщика оценивается в 10–15% от всего объема хозяйственных отбросов Парижа. Половину этой добычи составляли тряпье, бумага и веревки. Состав взятого менялся по-сезонно: например, в марте, во время поста, количество костей уменьшалось. В апреле многие горожане переезжали, так что в мае они избавлялись от вышедшей из моды одежды. А вот лето в опустевших богатых кварталах было для тамошних тряпичников ежегодным бедствием.