Психотерапевтическая утопия и проект Модерна

Революция повседневности

Принципиальное отличие психотерапии от решительно всех прежних форм работы с душой в том, что она самоценна. Все остальные были встроены в какие-то другие практики (хотя бы религиозные) и служили другим целям, для которых работа с душой была лишь средством. В психотерапии Нового времени душа в ее «посюстороннем» существовании — предел и конечная цель всех усилий. С ней работают ради нее самой.

«Психологическая помощь» человеку как таковая в чистом виде стала возможной и востребованной, когда были «открыты» душевные проблемы как таковые и в чистом виде. Когда появилась и закрепилась на общекультурном уровне возможность толковать человеческие трудности не как религиозные, национальные, социальные, семейные и т.п., а именно как душевные, точнее, когда появилась возможность увидеть все эти трудности как разновидности душевных проблем.

Общества эпохи Модерна ничуть не менее прочих требовали подчинения их нормам и условностям. Но самовластный и самоценный индивидуалист, этим же обществом и воспитанный, не мог на это легко согласиться. Поскольку вдобавок он жаждал еще и признания того же общества, он обретал (и по сей день имеет) такой жестокий внутренний конфликт, какого, по всей вероятности, люди обществ с другими ценностными конфигурациями не знали. (Это, разумеется, не значит, что им было легче, просто трудности у них имели другую структуру.) А еще западный человек сохранил христианскую культуру, императивы постоянного движения вперед, непрестанного самопревосхождения, стремления к «совершенству», но утратил (на уровне безусловного, каждодневного, все определяющего чувства) глубокие религиозные смыслы этого движения, его содержание и оправдание.

Массовый отход от религии и церкви в то время — не столько причина появления и популярности психотерапии, новой формы работы с человеком, сколько часть тех же процессов, что породили и ее. Менялась жизнь в целом, принципы и подробности ее устройства. К позднему XIX веку «модернизация» христианского мира зашла уже весьма далеко.

Смысловой кризис эпохи к концу столетия не то чтобы разрешился возникновением профессиональной психотерапии (строго говоря, он и по сей день не разрешен как следует), зато обрел в ней один из характерных инструментов для своего возможного решения. Рождение психотерапии стало и частью революции европейской повседневности, и одним из ее катализаторов.

Фастфуд для Психеи

Во время Второй мировой войны душевные страдания уже привычно объясняли именно в психологических терминах — как психологические проблемы (а не как, допустим, «грех», «наказание», «испытание»). Но заниматься их проработкой долго, как предлагала единственная успевшая всерьез сложиться к тому времени психоаналитической традиция, просто не было никакой возможности. Появились «краткосрочные»" психотерапевтические подходы, системы быстрой душевной настройки и наладки. Как фастфуд: быстро накормить голодного, у которого нет ни времени, ни средств годами сидеть в психоаналитическом ресторане. В каком-то смысле именно эпическая медлительность традиционного психоанализа спровоцировала возникновение этой своеобразной формы психологической помощи — и культурный взрыв, который за этим последовал.

Вместе с доступной и относительно недорогой психологической помощью люди получили новый способ повседневного переживания мира.

Классический психоанализ—вполне элитарная форма работы с душой — повлиял прежде всего на "верхние" слои языка культуры, обогатив в основном науку, литературу, кинематограф. "Краткосрочные" психотерапии растиражировали достижения и формулировки больших психологических теорий, что не только сделало популярной психологию как способ обращения человека с собой, но и изменило культурные коды. Метафоры из инвентаря психологии и психотерапии — "бессознательное", "комплексы", "неврозы", "стрессы" и прочие "фаллические символы" — так прочно вошли в состав общего языка, что даже перестали восприниматься как метафоры.

Именно к психологии, обосновавшей психотерапию, обратились во второй половине прошлого века, ища идеологических опор, сексуальная революция и контркультура с их идеалами "естественности", следования своими чувствам, свободы от социальных условностей: психологический язык, казалось, апеллировал к самой сути вещей. Как будто именно этого языка, этого ракурса видения вещей все только и ждали.

Человек, который смотрится в зеркало, чтобы создать свой скульптурный портрет. Скульптура психотерапевтически воздействует на пациента, реконструируя утраченный им образ своего "я".

Три кита психотерапии

В основе едва ли не бесконечного многообразия терапевтических подходов, техник и практик ушедшего века — три смысловых комплекса. Они образованы психоанализом, бихевиоризмом и гуманистической психологией. Терапия "психоаналитического" типа предлагает справляться с проблемами через осознание и проработку ранее не осознававшихся душевных содержаний. Терапия "бихевиорального" типа — через коррекцию поведения, выработку конструктивных навыков. Гуманистическая терапия, считающая базовой потребностью человека личностный рост, самораскрытие и самореализацию, учит видеть в проблемах материал и стимул для этого.

На этих трех китах покоится вполне цельный материк, пестрота географии которого не должна вводить в заблуждение. В основе психотерапии как практики в любом ее варианте одна все формирующая идея (можно даже сказать, аксиома): человек — сырой, несовершенный материал, с ним надо "работать". Практические психологи убеждены, что время от времени в их психологической помощи нуждаются не только больные и проблемные, но и "нормальные", "благополучные" люди — это составная часть культуры, душевной гигиены, условие душевного здоровья. Как чистят зубы утром и вечером — периодически надо чистить душу. И для этого есть правильно устроенные "щетки", вложить которые в наши руки может исключительно профессионал.

Всякая психотерапия занимается, по существу, голым человеком на голой земле и под голым небом (именно таков человек поспрадиционных обществ, востребовавших психотерапию). Конечно, психотерапевт принимает во внимание множество частных обстоятельств каждой индивидуальной, неповторимой жизни, бесконечно прорабатывает все это с клиентом, помогая ему добраться до сути происходящего. Но при более пристальном рассмотрении оказывается: предмет заботы психотерапевтов — "человек вообще", человеческое ядро, выделенное внутри разных социальных, культурных, антропологических и т.п. типов и принадлежностей. Частные особенности на то и нужны, что ведут к этому ядру и помогают с ним работать.

Отсюда—лежащее в основе и психоанализа, и бихевиоризма предположение: любые индивидуальные проблемы и трудности содержат более-менее одни и те же общие схемы. Отсюда — и ведущее в психотерапии требование "принятия": принять каждого, любого клиента, каким бы он ни был и кем бы ни хотел стать, в его безусловной, до всяких рассуждений, ценности. Это изначальное и непременное условие всякой терапии, претендующей на успешность.

О. Василий медленно повернулся к аналою и приказал:

— Ну, сказывай грехи.

Мосягин откашлянулся, сделал служебное лицо и осторожно, грудью и головой подавшись к священнику, громким шепотом заговорил. И по мере того как он говорил лицо попа точно каменело под градом больно бьющих, нудных слов мужика.

Был он постоянно голоден, голодала его жена и дети, и скотина; и замутившийся ум его блуждал, как пьяный, не находящий дверей своего дома. В отчаянных потугах что-то построить, что-то создать он распластывался по земле — и все рассыпалось, все валилось, все отвечало ему дикой насмешкой и глумлением.

И грехи его были ничтожные, формальные: то землемер, которого он возил на петровки, дал ему скоромного пирога, и он съел, — и так долго он рассказывал об этом, как будто не пирог съел, а совершил убийство; то в прошлом году перед причастием он выкурил папиросу, — и об этом он говорил долго и мучительно.

— Кончил! — весело, другим голосом сказал Мосягин и вытер со лба пот.

О. Василий медленно повернул к нему костлявую голову.

— А кто помогает тебе?

— Кто помогает-то? — повторил Мосягин. — Да никто не помогает. Скудно кормятся жители-то, сам знаешь. Между прочим, Иван Порфирыч помог, — мужик осторожно подмигнул попу, — дал три пуда муки, а к осени чтобы четыре.

— А Бог?

Семен вздохнул, и лицо его сделалось грустным.

— Бог-то? Стало быть, не заслужил.

— Так, значит, и будет? — спросил поп.

— Так, значит, и будет. Так, значит, и будет, — повторил Мосягин, вслушиваясь в свои слова.

И представилось ему то, что было в его жизни: голодные лица детей, попреки, каторжный труд и тупая тяжесть под сердцем, от которой хочется пить водку и драться; и оно будет опять, будет долго, будет непрерывно, пока не придет смерть. Часто моргая белыми ресницами, Мосягин вскинул на попа влажный, затуманенный взор и встретился с его острыми блестящими глазами — и что-то увидели они друг в друге близкое, родное и страшно печальное. Несознаваемым движением они подались один к другому, и о. Василий положил руку на плечо мужика; легко и нежно легла она, как осенняя паутина. Мосягин ласково дрогнул плечом, доверчиво поднял глаза и сказал, жалко усмехаясь половиною рта:

— А может, полегчает?

Поп неслышно снял руку и молчал. Белые ресницы заморгали быстрее, еще веселее заплясали волоски в огненно-рыжей бороде, и язык залопотал что-то невнятное и невразумительное.

— Да. Стало быть, не полегчает. Конечно, вы правду говорите...

Но поп не дал ему кончить. Сдержанно топнув ногой, он обжег мужика гневным, враждебным взглядом и зашипел на него, как рассерженный уж:

— Не плачь! Не смей плакать! Ревут, как телята. Что я могу сделать? — Он ткнул пальцем себе в грудь. — Что я могу сделать? Что я — Бог, что ли? Его проси. Ну проси! Тебе говорю.

Он толкнул мужика.

— Становись на колени.

Мосягин стал.

— Молись!

Сзади надвигалась пустынная и темная церковь, над головой сердитый поп кричал: "Молись, молись!" И, не отдавая себе отчета, Мосягин быстро закрестился и начал отбивать земные поклоны. От быстрых и однообразных движений головы, от необычности всего совершающегося, от сознания, что весь он подчинен сейчас какой-то сильной и загадочной воле, мужику становилось страшно и оттого особенно легко. Ибо в самом этом страхе перед кем-то могущественным и строгим зарождалась надежда на заступничество и милость. И все яростнее прижимался он лбом к холодному полу, когда поп коротко приказал:

— Будет.

Мосягин встал, перекрестился на все ближайшие образа, и весело, с радостной готовностью заплясали и закрутились огненно-рыжие волоски, когда он снова подошел к попу. Теперь он знал наверное, что ему полегчает, и спокойно ждал дальнейших приказаний.

Но о. Василий только посмотрел на него с суровым любопытством и дал отпущение грехов.

Леонид Андреев.

"Жизнь Василия Фивейского"

Сделай сам: пластика смысла

Психотерапевты любят повторять, что психотерапия вообще-то никого ничему не учит и делать этого не должна. Мягко говоря — все сложнее. Есть представления и ценности, наличием которых в повседневном воздухе евро-американскои культуры мы обязаны психотерапии и только ей. Психотерапия именно учит и тем вернее, что впрямую ничего не навязывает. Иначе бы человек сопротивлялся — хлебнувшие лиха в пору господства разных агрессивных идеологий европейцы давно уже с превеликим недоверием относятся к попыткам чему бы то ни было их учить. Поэтому психотерапия избрала новый, "недирективный" способ формирования человека.

Прежде всего она учит человека доверять себе: своим чувствам, влечениям, внутренним событиям и принимать их. Вообще, побуждает она клиента, осознавай все, что в тебе происходит. Конечно, такое возможно и внятно только в мире с многовековым христианским прошлым — с навыками самонаблюдения и самоанализа, сформированными культурой исповеди. С одним отличием: в психотерапии нет понятия греха. Все происходящее в тебе, говорит психотерапия, безусловно ценно, каким бы ни было, главное — правильно это понять. Не важно, будешь ли ты, как в гештальт-терапии, "выкрикивать" свои чувства, поверив в терапевтическую ценность переживания, или, как в психоанализе, возьмешь на себя мужество признать, что на самом-то деле ты всю жизнь не любил своих близких, а вовсе даже их ненавидел. Главное — не отрицай своих чувств, не подавляй их, не борись с ними: это ведет к болезни. Не отвергай ни одной из сторон своей личности, но иши между ними согласия. Будь самим собой и более того: принимай на себя полную ответственность за все, что с тобой происходит.

Боже избави: психологи и к этому никого прямо не призывают. Они просто обращают внимание человека: вот смотри, если ты успешен, это же всегда связано с твоими личными усилиями! Если же нет — всмотрись опять-таки в себя: ты сам увидишь, что дело туг в твоих же внутренних "сценариях", от которых ты никак не можешь освободиться. Ты несчастен? — признайся себе, только честно: все ли в порядке в твоем отношении к миру? Всмотрись — и поймешь: это ведь не "начальник страшен", а "во мне есть страх перед начальником". Разница! Разберись с этим страхом: он наверняка связан совсем не с объективными качествами того же начальника, а с твоими внутренними трудностями, преградами, стереотипами, с твоей личной историей.

Подумай: от тебя ли самого исходят мотивы твоего поведения? Если нет — поработай над этим. Освободись от образов, сценариев, предрассудков, которые навязали тебе родители, авторитетные личности, друзья, сослуживцы, культура в целом. Только уж, пожалуйста, сам никому ничего не навязывай.

Не проецируй на других своих ожиданий! Тоже христианское наследие: не судите, мол, и не судимы будете. И опять с небольшим, но существенным отличием: в христианстве право судить оставляется, известно Кому. А тут — по существу, никому. Никаких трансцендентных отсылок: психотерапия как таковая ничего об этом не знает и не берется. Каждый сам за себя. У каждого своя правда.

Освободись и от собственных стереотипов, травм, иллюзий, ошибок восприятия. Будь открыт новому опыту — каким бы тот ни оказался. Не загораживайся от него заранее заготовленными ожиданиями. Изменяйся, не стой на месте, двигайся — туда, куда поведет тебя твое "Я". Следуй за собой — и придешь к гармонии, самоактуализации, развитию.

И вот если тебе удастся все это выполнить, тогда ты проживешь насыщенную, интересную, а главное, свою собственную жизнь и, по идее, не будешь ни о чем сожалеть перед смертью (что тоже, надо сказать, сильно спорно). Вот и все, что берется обещать человеку психотерапия; не больше, но и не меньше. Она обещает ему "самого себя".

На самом деле терапевт, даже самый-самый недирективный, совсем не так наивен, чтобы позволить клиенту быть самим собой без всяких ограничений. Пока клиент самовыражается, он находит нужные моменты, чтобы чуть-чуть направить или задержать его внимание. Совсем чуть-чуть. "Вы так оживились, рассказывая о своем отце!", "Смотрите, как крепко оказались сцеплены ваши руки. Это началось, когда вы заговорили о своей матери." Дать ему понять, что он явно неспроста так непоследователен: "В прошлый раз вы были так оптимистичны, но сегодня необычно молчаливы", "В прошлый раз вы всю встречу говорили о предстоящем разговоре с начальником, а сегодня об этом и не вспоминаете..." Иногда даже прямо задать ему вопрос: "И что вы тогда почувствовали?" Но пусть клиент сам, сам все скажет.

То есть речь идет скорее о чувстве самодостаточности, чем о ней как таковой. И не удивительно. В той "опоре на собственные силы", которую предлагает клиенту психотерапия, есть что-то утопическое; возникает подозрение, что в своей полноте этот проект неосуществим. Человек отнюдь не самодостаточен, свою самодостаточность ему постоянно надо чем-то подпитывать. Ну, например, регулярными посещениями личного психолога или психотерапевта.

Утопия в действии

Потребность современного человека евро-американской культуры в психотерапевтической коррекции — в огромной степени сформированная, заданная. Люди нескольких поколений воспитаны в сознании того, что толкование их внутренней жизни в психотерапевтических терминах — самое адекватное и точное, что обращение к грамотному психотерапевту и "правильная" настройка своей души под его чутким и ненавязчивым руководством входит в непременный состав "культурности" и "цивилизованности".

Более того, их потребности во многом заданы этой культурой: потребность в любви, которая ценится чрезвычайно высоко, по мнению Карен Хорни, даже избыточно, или в постоянном личностном росте и творческой самореализации, ценность которых тоже не очевидна и не универсальна. Психотерапевты толкуют их, наводя клиентов на в общем-то заранее подготовленные типы решений и все более закрепляя за их личными душевными событиями "психотерапевтические" значения. Но свести все к тому, что у психотерапевтов просто промысел такой — было бы недопустимым упрощением.

Проект психотерапии — старый, добрый проект "совершенного человека", только (что существенно) без принципиальной необходимости отсылки к трансцендентным образцам. Она в глубоком родстве со спортом, у них общая основная идея: систематическое культивирование "правильного" человека. Как и в спорте, это культивирование не намерено ограничиваться только детством и распространяется главным образом на взрослых — для традиционного общества уже вполне сформировавшихся людей. Продлевая, чуть ли не до бесконечности, период пластичности, незавершенности человека, психотерапия вместе с тем продлевает ему и молодость: возрастное состояние, сверхценное в посттрадиционных обществах с их культом новизны, подвижности и безграничного — как это воображается в молодости — роста.

Таким хотел бы быть, изо всех сил старается быть в своей повседневной жизни западный человек. Но почему- то все время не получается — во всяком случае, настолько, что западные культуры все время воспроизводят связанное с этим напряжение. С этим напряжением необходимо справляться, для чего нужна постоянная психокоррекция, чтобы утопизм основного задания, с одной стороны, осуществлялся бы, с другой — не был бы так травматичен.

Скорректированный утопизм создает человека принципиально реалистичного. Он не требует слишком многого ни от себя (иначе пришлось бы входить в конфликт с самим собой, а это недопустимо), ни тем более от других (психотерапия вообще культивирует "внутренний локус контроля").

Базовое для любой психотерапии убеждение, что все люди в ядре своем устроены одинаково, по обшим схемам, порождает претензию на универсальность и кажущуюся возможность технически ее осуществить. Очень кстати приходится туг принципиальный отказ от привязок и отсылок к религиозным и прочим "большим" ценностям — она должна годиться для носителей самых разных, даже противоположных ценностей и душевных складов. Впрочем, из множества психотерапевтических техник каждый волен выбирать то, что ему ближе.

Психотерапия даже попыталась вывести западного человека за пределы его культуры, практикуя восточные техники работы с душой. Она брала их из буддизма, даосизма, индуизма, шаманизма, освобождая сначала от исходных смыслов и контекстов. Это был один из путей к утопической универсальности — составной части проекта.

Устранить конфликты, следующие из самого устройства западной культуры вообще и Модерна в частности, психотерапии оказалось не суждено, поскольку она сама — их выражение, форма их существования. Она питается ими. Зато она дала людям возможность жить с этими конфликтами, внутри них, извлекая из них многообразные смыслы и — продолжая культивировать в себе те самые черты, которые к этим же конфликтам и приводят. В этом, конечно, есть что-то от замкнутого, если не сказать порочного, круга.

Психотерапевт Маргарита Жамкочьян: