Когда умолк ветер (Карина Шаинян)

— Пардон, — пропел Нигдеев, пробираясь сквозь гудящую столовку.

Спасая заваленный грязной посудой поднос, он изящным пируэтом увернулся от смутно знакомого черняво-носатого бородача — то ли с гидры, то ли с палеонты — и тут же впечатался в чье-то мягкое брюшко. Стакан с недопитым кофе опасно качнулся. Нигдеев подался назад, спасая рубашку, и футбольным рывком сгрузил поднос на стол с грязной посудой.

— Пардон, — повторил Нигдеев, оборачиваясь к рыхлому парню с глазами, мутными от вечной неопределенности. — А, это вы! — обрадовался он, узнав институтского синоптика. — У меня как раз осталась кофейная гуща, хотите?

По лицу парня пробежало привычное усталое раздражение, и Нигдеев замахал руками:

— Шучу-шучу! Простите! Ну что, все плохо или очень плохо?

— Вы как будто первый сезон как приехали, — поморщился синоптик. — Но до начала недели будет просто плохо. Наверное. Вероятнее всего. По имеющимся данным. А потом как обычно.

— Надолго?

— Примерно до июля, — злорадно ухмыльнулся синоптик.

— Ясненько, — пробормотал Нигдеев и задумчиво пожевал губу.

Когда он ввернулся в кабинет, Юрка уже был на месте — стиснув челюсти, тупо смотрел сквозь отчет. За мутным, узким, как бойница, окном выло; узкий поток ледяного воздуха трепал вырванную полоску поролона, и Юрка непроизвольно ежился и втягивал голову в плечи, но встать и заткнуть щель не догадывался. Нигдеев взгромоздился к нему на стол, вытянул из открытой пачки сигарету. Юрка не глядя подвинул спички и окаменелую раковину, служившую пепельницей.

— Все корпишь, — сказал Нигдеев, затянувшись. — А у меня лицензия пропадает. Что глазами лупаешь? Лицензия на медведя, ползарплаты отдал! Ребята говорят, на Магнитке недавно видели матерого. Надо в субботу идти, потом погоды уже не будет.

— В субботу не могу, — с досадой ответил Юрка.

— Да брось!

— Не могу. — Юрка помялся. — Обещал жене помочь, а то она в последнее время совсем… — Он скривился.

— Брось, — решительно повторил Нигдеев. — Посмотри на себя — сидишь, как пень, целыми днями зубами скрипишь! Брюхо отрастил, еще немного — и облысеешь. Развеяться тебе надо.

— Говорю, Ленке обещал. Договорились, что с мелким посижу, пока стирает. — Он с отвращением передернул плечами. — Опять пилить будет… Или еще что похуже. Манеру взяла: ляжет мордой в стенку и лежит. Дома бардак, мелкий визжит, а ей хоть бы что. Я ей говорю: ты бы хоть посуду помыла, на кухню не зайти, — молчит…

Нигдеев сочувственно пошевелил бровями. С Юркиной женой он едва был знаком: тот познакомился с ней на материке, в отпуске, там и женился. Нигдеев даже примерно не представлял, какой она была до свадьбы и что Юрка в ней нашел, но давно уже не удивлялся тому, что приятель под любым предлогом торчит на работе, пока сердитая уборщица не выгонит из кабинета. Сейчас Лена была — тусклое существо с серыми волосами паклей, в туго подвязанном халате, пропахшем молочным супом, с голосом тихим и заунывным, как сквозняк. Рядом всегда терся сын, вечно сопливый, постоянно чем-то напуганный и удивительно похожий на Юрку: та же простоватая, невыразительная физиономия, те же пегие волосенки, липнущие к круглому черепу, те же невнятного цвета глаза, отливающие тусклой желтизной. Юркино семейство навевало на Нигдеева такую тоску, что он старался лишний раз к нему не заходить.

Юрка отложил отчет и потер покрасневшие глаза. Задумчиво пробормотал:

— Может, с соседкой договориться, чтоб вечерок с мелким посидела, в кино сводить. Сейчас какой-то французский фильм идет, бабам такие нравятся. Может, повеселеет. — Он покачал головой, будто не веря сам себе.

— В кино ты ее и по снегу сводишь, а медведя на берлоге брать — не спортивно, — возразил Нигдеев. Юрка все мотал головой, как болванчик, словно ушел в свои мысли так глубоко, что забыл остановить уже ненужное движение.

— С ней же ни поговорить теперь, ни… ну, это самое, — удивленно бормотал он. — Совсем ее спиногрыз заел, домой идти неохота.

— Пропадет лицензия, — задушевно проговорил Нигдеев, прижимая руку к груди.

Обрывистое плато Магнитки, облитое серым пасмурным рассветом, торчало среди мягких волн сопок странно, как письменный стол посреди пруда. Наверх через темные заросли ольхи вела единственная тропа, густо засыпанная почерневшей от влаги листвой. На ней отчетливо виднелись чуть заплывшие медвежьи следы. Нигдеев азартно потер руки.

— Обратных нет, — негромко сказал он. — На брусничнике жир наедает, даже не спускается.

Юрка рассеянно кивнул, коротко посмотрел на часы, и Нигдеев пожалел, что не нашел себе другую компанию. С раннего утра, когда Нигдеев в предрассветных сумерках заехал за ним на одолженном «уазике», Юрка сосредоточенно обдумывал что-то свое, почти не реагируя на внешний мир. Толку от него не было. Может, наверху очухается…

Стоило выбраться на плато, и ничем не сдерживаемый ветер засвистел в ушах, заставляя перекрикиваться. Плоская вершина тянулась на несколько километров; дальний край терялся в песчаной дымке, за которой едва уловимо отливало сталью Охотское море. Внизу за спиной тусклым пятном лежал тополевый лес, серо-желтый, уже почти облысевший, а дальше — черно-белые сопки до самого пролива. На плато исчезал и след, и сама тропа: вершину почти сплошь занимала бурая сфагновая марь, заросшая ровной, будто стриженой, карликовой березой чуть выше щиколотки. Местами верховое болото разбивали ржавые выходы голой породы, мелкие бугры и овражки; плети брусники покрывали вылизанный вечным движением воздуха камень, как брызги багровой эмали. Ягода здесь росла на удивление крупная — будто назло постоянным, непредсказуемым ветрам.

А с ветром сегодня повезло: мокрые порывы били прямо в лицо, унося прочь запахи людей. Они несли с собой горечь соли и водорослей, чайную сладость болот. Нигдеев, щурясь, обвел дымчатый горизонт хозяйским взглядом. Где-то на плато бродил медведь, которому некуда было сбежать, кроме как обратно к тропе. Добыча. Зверь. Матерый. С подхода возьму. Забыв о спутнике, Нигдеев мысленно перебирал старые, пропахшие порохом и табачным дымом слова, от которых замирало в груди и блаженно щекотало в горле.

От крутого подъема пересохло во рту. Нигдеев сгреб горсть брусники и, заранее кривясь, бросил в рот. Тут же до боли свело челюсти, слюна струйками ударила в нёбо, но он упрямо жевал. На вкус брусника была как ветер: кислота сменилась сладкой горечью, от которой щекотало в носу, горькой сладостью, той самой, что наполняла сейчас пасть медведя, которого они пришли убить. Это было странно и хорошо. В этом было что-то древнее, что-то от тех времен, когда колдовство являлось частью мира: стать зверем, чтобы убить зверя. Нигдеев невольно шевельнул ноздрями, чувствуя себя дикарем, сильным и вольным, способным уловить в сплетении запахов густую медвежью струю.

— Эх, хорошо здесь, — тоскливо протянул Юрка и снова взглянул на часы. — Так бы и остался здесь, не возвращался бы.

— Что, со скандалом ушел? — спросил Нигдеев, возвращаясь в реальность. — Что ты все на часы смотришь, опаздываешь, что ли?

— Да нет… не то что бы… Глупостей всяких навыдумывала… А я что поделаю? Поклялся вот, что вечером обязательно в кино сходим. — Юрка пожал плечами. — Спиногрыз ее доводит. Что ни день — то истерика, все ему не так, сил уже нет. Два года всего сопляку, а уже… — Юрка махнул рукой: — Да черт с ними.

Он содрал с головы шапку, почесал лоб, взъерошив влажные после подъема волосы. Подставил лицо ветру. Потянулся всем телом, до хруста, до судорожного привизга, шумно втянул носом воздух — и обмяк, резко уронил руки, смутно улыбаясь. Нигдеев вдруг понял, что ему не нравится эта улыбка: крылась в ней какая-то пустота, словно Юрка разом лишился всех мыслей — или волевым усилием вымел их из головы, намеренно уподобившись недоразвитому идиоту, способному лишь на тупое, почти животное довольство. Скверная, необъяснимо тревожащая улыбка; от ее вида у Нигдеева противно засосало под ложечкой.

— Смотри, мозги выдует, — делано усмехнулся он.

Юрка легкомысленно рассмеялся и подхватил с земли угловатый черно-ржавый булыжник. Подкинул его на ладони. Пошарив по карманам, выудил маленький пухлый ключ с простенькой бородкой. Взглянул на него с изумлением, будто не понимая, что это и откуда взялось, — и тут же, будто вспомнив о чем-то, помрачнел. Все еще хмурясь, он поднес ключ поближе к булыжнику и разжал пальцы. Неуловимо быстро ключ рванулся к камню и прилип со звонким металлическим щелчком. Юрка счастливо вздохнул, с некоторым усилием оторвал ключ и, отведя его в сторону, снова разжал пальцы.

Звяк! Неуместный звук почти болезненно ударил по барабанным перепонкам, и Нигдеев сморщился.

— Никогда не надоедает, — радостно поделился Юрка, снова отколупывая ключ.

Звяк!

— Ну хватит, — не выдержал Нигдеев. — Забыл, зачем пришли?

— Ах да, — спохватился Юрка и торопливо отбросил камень. Грохот заставил Нигдеева содрогнуться от возмущения. Вот же охотничек на его голову… Хорошо, что ветер сносит и глушит звуки.

Юрка, снова насупившись, вертел в руках свою железку. Присмотревшись, Нигдеев узнал ключ от шкафа — стандартного лакированного монстра, стоящего почти в любой квартире. У Нигдеева тоже был такой. Жидкие замки на его тяжелых, как надгробные плиты, дверях мог бы открыть и ребенок с игрушечным ножиком. Их никогда и никто не использовал; ключи бессмысленно торчали в своих скважинах, изредка оставляя синяки на предплечьях и цепляясь за одежду. И совершенно незачем было таскать их с собой.

— Идем, — сказал Нигдеев. — Он, скорее всего, у восточного края кормится, на большом брусничнике.

— Кто? — удивленно спросил Юрка и тут же спохватился: — Ах да…

— Охотничек, — пробормотал Нигдеев и зашагал вперед, по щиколотку проваливаясь в мягкий мох и царапая брезентовые штаны корявыми березовыми сучьями.

Они двигались хаотично, не особо задумываясь о направлении, глядя больше под ноги, чем по сторонам: то обходили участки трясины, поросшей обманчиво-сухой серебристой травой, то сворачивали в сторону, приняв за след вмятины в упругом мху. Прислушивались, принюхивались. Останавливались, чтобы сосредоточенно осмотреть болото в бинокли, выглядывая среди желто-бурого ковра березы — такое же бурое пятно медведя. Влага оседала на линзах мельчайшими капельками. Аккуратист Юрка обтирал их чистым носовым платком. Нигдеев — полой фланелевой рубашки.

Они успели пройти пару, а то и тройку километров — ноги уже начинали гудеть, — когда Нигдеев понял, что что-то идет не так. Как ни обтирал он линзы — стекла оставались мутными. Умаявшись, Нигдеев опустил бинокль и наконец — впервые за последний час, а то и полтора очнувшись от горячки выслеживания — просто огляделся по сторонам.

— Ну вот, приплыли, — сказал Юрка со странным, почти ликующим облегчением.

Нигдеев мрачно сплюнул. Плато на глазах затягивало туманом. Серые клочья неслись, задевая кустарник, а впереди за влажной вуалью перло уже серьезное — из-за края плато лезли плотные клубы цвета синяка с ослепительно-белой кромкой поверху.

— Может, растащит еще, — упрямо сказал Нигдеев, сам себе не веря.

Юрка даже не стал отвечать. Совершенно очевидно было, что не растащит; ветер будет подгонять с моря клочья тумана и мелкую морось весь день. Даже если туман слегка разойдется — весь день будет серо, размыто, смурно. Весь день — ни единого шанса увидеть медведя до того, как тот учует людей и уйдет, так и не замеченный.

А туман и не думал расходиться. Туман светлел, отливая перламутром, и уже не видно было не то что края плато — кривой лиственнички, которую Нигдеев обогнул как раз перед тем, как в очередной раз оглядеть болото в бинокль. Туман густел и распухал, как яичные белки под венчиком. Туман на глазах поедал пространство, оставляя лишь мертвенную белизну.

— Давай-ка спускаться, — напряженно сказал Юрка, и Нигдеев медленно кивнул, глядя в подступающую молочную пустоту:

— Ладно, пойдем…

Он помедлил, закуривая — теперь незачем было заботиться о том, что дым спугнет зверя. Юрка с готовностью сделал пару шагов и смущенно замер.

— А куда идти-то? Что-то я направление потерял, — неохотно признался он. Нигдеев ухмыльнулся, но стоило ему оглядеться — и насмешливая улыбка сползла с лица. Привычным движением он вытащил из кармана компас, бросил на него короткий взгляд и тут же убрал с коротким нервным смешком.

— Придется подождать, пока растащит, — сказал он.

— Чем… растащит? — тихо спросил Юрка, и Нигдеев замер.

Ветра не было. Ветра вообще, совсем не было; полный штиль; абсолютная неподвижность. Нигдеев вдруг осознал, что впервые за годы, прожитые в этом городе, он не слышит свиста ветра в ушах. Этого не могло быть. Это было неправильно. Ветер никогда не прекращался. Он то посвистывал, то завывал, то ревел, когда на побережье обрушивались отголоски тайфунов; он сносил крыши и игриво швырялся песком в глаза, выдувал остатки тепла из-под куртки, горячо и щекотно путался в бороде, отталкивал, заманивал, сводил с ума. Ветер был всегда; и вот он стих — и время остановилось. Нигдеев оказался в незнакомом, пустом, мертвом мире. Он потянул ноздрями безжизненный воздух — и не почуял ничего, кроме ужасающе невыразительного запаха воды.

Юрка тревожно посмотрел на часы. Удивленно сморщил лоб:

— Вот черт, встали…

— Мои тоже, — ответил Нигдеев, проверив. — Магнитка… Не надо было вообще брать, теперь только выкинуть.

— Как ты думаешь, это надолго? — почему-то шепотом спросил Юрка.

Нигдеев пожал плечами. Подумал почему-то о Юркиной жене — как она ждет неведомо чего, всегда одна, с орущим ребенком на руках, в чужом, пасмурном, насквозь продутом городе, и ветер бьется в окна, ломится в голову, выстуживает душу; ветер ноет, кричит, рыдает, изо дня в день, из года в год, — а потом вдруг затихает, и наступает мертвый штиль. Нигдеев потряс головой, отгоняя образ серой от тоски женщины, глядящей широко раскрытыми глазами в пустоту за окном.

— Ни разу такого не видел, — выговорил он. — А ты?

Юрка мотнул головой. Его физиономия приняла сосредоточенное, почти отсутствующее выражение. Знакомое выражение, означавшее: у нас проблемы, и это серьезно.

— Дойти до края и пойти по периметру? — с сомнением предложил он, хмурясь. — Рано или поздно наткнемся на тропу.

Нигдеев прикинул расстояние. Представил, как они час за часом идут сквозь пустоту вдоль невидимого края плато, и почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота.

— Не валяй дурака. — Он всмотрелся в стену тумана, подступившую уже вплотную. — Видимость — полметра, куда мы попремся? Разве что… — Нигдеев прикрыл глаза, мысленно восстанавливая позу, поворот, ощущения уклона под ногами. Решительно ткнул рукой: — Я тут в паре десятков метров бугорок видел. Давай выберемся на него, хотя бы присядем нормально. Не в болоте же стоять.

Нигдеев считал шаги сквозь мертвый безветренный мир; чудилось, что он давно сбился со счета. Тридцать? Он знал, что на самом деле шагов было сто, двести, тысяча, но ни один не сдвинул его с места. Нигдеев уже решил, что ошибся, когда под ногами захрустели камни. Не сговариваясь, охотники двинулись наверх, бессознательно надеясь выбраться из слоя тумана. Но бугорок и был бугорком — хватило нескольких шагов, чтобы оказаться на его вершине.

Вдруг Юрка резво подался в сторону — и тут же превратился в едва различимую тень; Нигдеев едва удержался, чтобы не схватить его за рукав.

— Слушай, тут землянка какая-то, — донесся, как сквозь вату, возбужденный Юркин голос. Глухо стукнуло дерево. — Тут циновки какие-то гнилые, иероглифы на чайнике… Японцы поработали! Ух ты — ящики с образцами!

Нигдеев кивнул. Похоже, японцы, стремясь выжать все из ускользающих из рук советских концессий, вели здесь разведку руды. Подгоняемый любопытством, он двинулся на голос, и тут Юрка придушенно взвизгнул. Нигдеев рванулся, и навстречу ему откуда-то из-под земли стремительно вынырнула серая фигура. Юрка мотал головой, как сеттер, которому в уши попала вода. Лицо собралось в мокрые складки.

— Слышь, ты лучше не ходи туда, — пробормотал он, хватая Нигдеева за локти и крепко зажмурившись. Нигдеев попытался выдернуть руку, и Юрка широко раскрыл глаза. — Там баба с ребенком… мертвые.

— Что?!

— Баба, говорю, со спиногрызом, мертвые. Трупы то есть. В мумии превратились. На вид уже лет пятьдесят как…

— Как такое может быть? — пробормотал Нигдеев. — Чепуха какая-то жуткая.

— Может, она просто больше не могла, — невнятно ответил Юрка. — Пойдем отсюда, а?

— Куда? — мрачно спросил Нигдеев.

Это какой-то анекдот, мрачно подумал Нигдеев, докуривая неизвестно какую по счету сигарету. Дурная байка из тех, что некоторые остроумцы любят рассказывать молоденьким, первый сезон работающим в поле коллекторшам. Двое заблудившихся, туман, небывалый штиль, заброшенный лагерь с позабытыми мертвецами. Рассказать ребятам — засмеют. Нигдеев поерзал, пытаясь устроиться поудобнее на куче мха, прикрытого разорванным пакетом, но камни по-прежнему врезались в задницу. Он не знал, прошло ли двадцать минут или два часа. Не знал, сколько еще ждать: две минуты или двое суток… Ничего не менялось. Ничего не происходило. От напряженного бездействия нервы уже начинали шалить, и Нигдееву то и дело казалось, что он плывет в выморочной белизне, невесомый и бестелесный.

И этот глухой, сводящий с ума звук. Звяк. Звяк. Скрежет металла, который силой отдирают от камня, и снова — звяк. И снова.

— Хватит уже, а? — не выдержал Нигдеев.

Юрка повертел ключ в руках и сунул в карман. Склонил голову набок, будто прислушиваясь.

— Как ты думаешь, сколько времени? — спросил он.

— Понятия не имею, — раздраженно буркнул Нигдеев.

— А вроде развеивается уже, да?

— Нет.

Юрка вздохнул, снова вытащил из кармана ключ и тут же, опомнившись, убрал.

— А может, по периметру все-таки, а? — неуверенно спросил он. — Сколько мы здесь просидим еще?

— Глупо, — отрезал Нигдеев. — В любой момент рассосется, это не может быть надолго.

— Это уже долго, — тоскливо проговорил Юрка, пялясь в молочную белизну, и Нигдеев с отвращением прикрыл глаза.

Звяк. Звяк. Ватная тишина, настолько глубокая, что, казалось, заложило уши.

— Слышишь? — прошептал Юрка, и Нигдеев настороженно выпрямился. — Кто-то ходит…

Теперь он слышал: близко и в то же время как будто издали, из-за непреодолимой стены тумана. Едва уловимый хруст веточки. Почти неразличимое хлюпанье воды, выдавленной из мха чьей-то ногой.

Нигдеев потянулся за ружьем и медленно поднялся на ноги. До рези в глазах всмотрелся в туман.

— Эй! — рявкнул он изо всех сил, и туман жадно сглотнул звук его голоса. Нигдеев перестал дышать, даже не вслушиваясь — кожей пытаясь ощутить вибрацию, быстрый топоток убегающего животного.

— Слышишь что-нибудь? — спросил Юрка.

— Показалось нам. — Нигдеев опустился на колени и сгреб расползшийся мох под пакет. — Медведь бы так дунул — глухой бы услышал…

— А может, не медведь.

Нигдеев молча покрутил пальцем у виска и неуклюже приземлился на свое сиденье. Человек бы ответил… да нет, человек, если бы и оказался сейчас на плато, не стал бы бродить по болоту на ощупь. Не медведь, не человек — значит, показалось.

Звяк. Звяк. Звяк.

Нигдеев застонал.

— Может, это ёкай, — вдруг сказал Юрка с идиотским смешком. — Ну, эта хрень японская, типа привидения. Может, они оставили…

— Больной, вы на меня своих тараканов не стряхивайте, — вяло отозвался Нигдеев, и Юрка слабо хохотнул.

Не в силах больше смотреть на его глупую физиономию, Нигдеев встал. Переступил с ноги на ногу, разминая затекшие подошвы, и осторожно шагнул в туман. Естественная брезгливость требовала отойти подальше, но он не мог пересилить себя: казалось, еще шаг — и он никогда не найдет ни каменистый бугорок, ни ружье с рюкзаком, ни Юрку, тревожно сверлящего глазами его спину. Нигдеев взялся за молнию штанов и понял, что приятель и не собирается отворачиваться. Раздраженно передернув плечами, он шагнул вниз, стараясь запомнить каждый камешек, каждую трещину, каждую веточку брусники. Шагнул еще раз.

Каменистый склон ушел из-под ног, и Нигдеев полетел сквозь пустоту. Как глупо, успел подумать он, как же глупо.

Белизна тумана стала ослепительной и сверхновой взорвалась в его голове.

Звяк. Звяк. Звяк. Сознание и забытье сменялись волнами, неотличимые друг от друга, — два белых ничто, вся разница между которыми заключалась в этом звуке. Погребенный под туманом мир, лишившийся дыхания, по-прежнему был пуст, и единственным движением в нем было призрачное шевеление Юркиных пальцев. Единственным звуком — звяканье ключа о камень. Нигдеев не знал, сколько плавал между мирами; в конце концов та реальность, в которой раздражающе звякал ключ, оказалась внизу, и он медленно осел в ней, как камень, опустившийся на дно.

Голова раскалывалась; правое колено казалось огромным и горячим, как выброшенный из жерла вулкана булыжник. Стоило пошевелиться, и ногу пронзила боль; Нигдеев зашипел сквозь зубы и выругался.

— Наконец-то! — воскликнул Юрка. — Я уже думал… Ну ты даешь, а? На ровном месте! Там ямка была, ну с тарелку глубиной, ей-богу, так ты через нее… ф-фу-ух-х-х, ну, напугал!

Нигдеев завозился, садясь. С силой потер лицо.

— Долго я?

— А не знаю. — Юрка помрачнел и снова выпустил из пальцев ключ. Звяк. Нигдеев содрогнулся. — А как ты думаешь, сколько времени? — с детской надеждой спросил он. — Я вот думаю, может, еще даже часа нет. И вроде развеивается уже, да? — Нигдеев скептически хмыкнул. — А то я Ленке же пообещал, а сам здесь сижу. А она там ждет. Она даже не орала на меня сегодня, представляешь? А я тут…

Нигдеев прикрыл глаза. Воображение снова разыгралось: теперь он видел, что женщина, стоявшая у слепого окна, такая же мертвая, как ветер. Туман задушил ее, и теперь она лежала в заброшенной японской землянке, обнимая ребенка со злым напуганным лицом и желтыми глазами…

Нигдеев резко вздернул голову, стряхивая тяжелую дремоту. Юрка все бубнил:

— Знаешь, пока ты валялся, опять кто-то ходил. Серьезно, я четко слышал, аж за ружье схватился, мало ли, потапыч обнаглел… — Он посмотрел на бесполезные часы. — Я ей сказал: ты, главное, глупость эту забудь. Это он тебя доводит нарочно, я приду — поговорю с ним по-мужски, мигом свои капризы забудет. В кино сходим, развеешься, там фильм с этим… Ален Делоном, он ей нравится, потерплю, раз такое дело. Обещал к семи быть, как штык… Слушай! — Он вдруг насторожился и перешел на шепот: — Опять кто-то ходит…

Нигдеев затаил дыхание. На этот раз шаги были отчетливей. Кто-то невидимый в тумане, но очень близкий осторожно крался вокруг каменистой плеши — кто-то почти беззвучный, и только абсолютное безветрие позволяло уловить бесшумные всхлипы мха под ногами.

Юрка потянулся за ружьем. Дуло едва заметно стукнуло о камень, и шаги тут же стихли. Нигдеев, выпучив глаза и обливаясь потом, пялился в туман, отчетливо ощущая чужое присутствие.

— Пальну? — одними губами спросил Юрка. Нигдеев моргнул, приходя в себя.

— Свихнулся, — нормальным голосом сказал он. — А вдруг человек? Мало ли дураков?

— Откуда здесь люди, — упрямо покачал головой Юрка. — Либо медведь, либо ёкай. Я бы пальнул, а?

— Ружье положи, — процедил Нигдеев. Туман по-прежнему подступал к ним вплотную, все такой же густой и непроницаемый, но чувство чужого, прячущегося за белой стеной, исчезло.

Нигдеев выудил из рюкзака термос чая, обернутые в газету котлеты и крошечную кастрюльку с вареной картошкой. Юрка достал две банки кильки в томате и черный хлеб. Неизвестно, сколько прошло времени с тех пор, как они застряли в тумане, но жрать хотелось страшно, и ни головная боль, ни нездорово сосредоточенная Юркина физиономия уже не могли отбить аппетит. Нигдеев вдумчиво жевал, уйдя в себя, смакуя живой, теплый вкус мяса и аромат чеснока, чтобы отвлечься, не видеть ни лица друга, ни белой стены вокруг.

Юрка шумно втянул в рот последний килечный хвост, отхлебнул чаю и вдруг спросил:

— А тебя твоя мелкая любит?

— Конечно, любит, — не задумываясь, ответил Нигдеев. — Что за вопрос? Я ж ее отец.

— А мой вот как-то… — Юрка судорожно вздохнул. — Он вообще какой-то… не знаю даже. Ленка же веселая была, а теперь только ревет и ревет. Он из нее всю душу высосал, ни спать, ни есть не дает, прям как нарочно. Ее доводит, а меня вообще ненавидит — я его только на руки возьму, а он сразу глаза выпучит и орать. Смотрит так, как будто я не отец ему, а леший какой… Не слушается вообще… Я бы и плюнул, да такого на место не поставишь — он сам тебя потом…

— Дети, — пожал плечами Нигдеев. — Моя тоже не ангелочек, да что поделаешь. Воспитываю, как могу, и тебе придется.

— Не, тут другое… — Юрка пошевелил пальцами. — Беспокоюсь я. Ленку вон до ручки довел… Сколько времени, как ты думаешь?

Нигдеев покачал головой, вытягивая шею. Кто-то снова ходил вокруг. Кто-то подобрался еще ближе — Нигдеев слышал, как поскрипывают камни. На загривке шевельнулись мелкие волоски. Внимание сконцентрировалось настолько, что, казалось, голова вот-вот лопнет от напряжения. Кто-то ходил в тумане. Кто-то недобрый. Кто-то похожий на мелкого, тощего сопляка со злыми желтыми глазами…

Нигдеев осел и трясущимися руками выудил из пачки сигарету. Сломал две спички, пытаясь прикурить, но наконец сумел затянуться. Медленно выпустил синеватый дым, мгновенно растворившийся в туманной мгле. Буркнул все еще лупающему глазами Юрке:

— Ты достал про своего мелкого ныть. Мерещится уже.

— А может, не мерещится, — тихо ответил Юрка. — Говорю тебе, это ёкай. Вот мой спиногрыз тоже…

— Что — тоже?! — рявкнул Нигдеев.

— Ленку того… теперь за мной пришел.

— Тебе к психиатру пора, ты в курсе? — яростно заорал Нигдеев, и Юрка обиженно замолчал, нахохлившись.

Нигдеев уже начал задремывать, когда он вдруг завозился, сбивая сон. Не веря своим глазам, Нигдеев смотрел, как Юрка достает ключ, подносит его к обломку руды. Разжимает пальцы.

Звяк.

— А ну дай сюда! — завизжал Нигдеев.

Он рванулся, сжимая кулаки, и тут же взвыл, повалился на камни, хватаясь за колено. Юрка испуганно сжался, прижимая ключ к груди, и его невнятно-желтые глаза округлились, стали большими, как у ребенка. Скрипя зубами, Нигдеев кое-как сел. Казалось, от боли трясется каждая жилка в теле.

— Да что за ключ вообще? — плачущим голосом спросил он, и Юрка плотнее прижал свою игрушку к груди, просунул за пазуху, чтоб не отобрали.

— Так от шкафа же ключ, — сказал он. — Я таблетки в шкаф прибрал и на ключ запер.

— Какие таблетки? — похолодел Нигдеев.

— Да всякие, все, что было. Она все подряд пыталась выпить. Я ей говорю — ты прекращай эти глупости, я к семи вернусь — поговорим. А таблетки на всякий случай в шкафу запер.

— Ты… — Нигдеев обхватил голову руками, не зная, что сказать. Неподвижный безвкусный воздух душил, комом перекрывая горло. — Ты с ума сошел, — выговорил наконец он. — Вали домой, ты чего!

— Как? — беспомощно спросил Юрка.

— Да как ты и хотел, по периметру! — Нигдеев машинально взглянул на часы и заскрипел зубами от бессилия. Бросил бесполезный взгляд на невидимое небо. — Иди! Я здесь заночую, завтра с мужиками меня заберете.

— Да ты без меня даже в сортир не сходишь, — возразил Юрка. — И потом, ты же сам сказал — это глупо. С минуты на минуту развеется, а если я не в ту сторону уйду, то только время зря потеряю… — Он пожевал губами. — А как ты думаешь, сколько времени?

Он висел в глухой, неподвижной пустоте. Его мир состоял из брусничника площадью с носовой платок, нескольких ржаво-красных камней, кривой, почти голой веточки березы, просунувшейся из ниоткуда; и вокруг этого жалкого мира крался, медленно сужая круги, желтоглазый ёкай, который забрал Юрку, а теперь пришел и за ним. На мгновение Нигдеев приходил в себя и тогда понимал, что ёкаев не бывает, что в тумане ходит медведь и надо бы подтянуть поближе ружье, а может, Юрка все-таки вернулся, и тогда все будет хорошо. Мгновение он чувствовал себя прежним: разумным, бывалым, здравомыслящим мужиком, но мертвенно-неподвижный воздух давил, и тишина давила так, что едва не лопались барабанные перепонки, будто он погружался на неимоверную глубину, и вспышки ясности становились все реже, пока не исчезли совсем, унеся с собой и брусничник, и камни, и веточку. Остался только туман, в котором ходил ёкай, и Нигдеев всматривался в мглу так, что кровь стучала в висках и в глазах мелькали кровавые мушки.

И он понял, что сейчас увидит.

Не могу, подумал Нигдеев, Юрка, пожалуйста, я так не могу, подожди, Юрка! Извиваясь всем телом и дергая искалеченной ногой, он пополз сквозь ничто туда, где несколько минут (вечность) назад растворилась спина приятеля. Туман оседал на лице, скапливался в глазах и струйками тек по щекам, а следом шел ёкай, неторопливо раздвигая мертвенный воздух. Нигдеев полз, в кровь обдирая ладони, но ёкай настигал. Его когти вцепились в голень. Нигдеев задергал застрявшей ногой и почувствовал, как скрюченные серые пальцы рвут прочный брезент охотничьих брюк. Редкие кривые зубы погрузились в его плоть. Ёкай кусал его. Мертвый пацан кусал его, точно кусал, боже, мертвый пацан ел его ногу. Нигдеев дико заорал и бешеным, отчаянным рывком перевернулся на спину, поднимая ружье. Туман сгустился настолько, что Нигдеев уже не мог разглядеть ничего дальше сбитых в кровь рук, вцепившихся в ружье. Он не видел своих ног, не видел того, кто кусает их, и был благодарен туману за это. Продолжая орать и дергать ногами, он выстрелил в белую пустоту — раз и другой.

Кто-то тащил его под мышки, куртка задралась, и по голой пояснице скребло сначала мокрыми ветками, очень неприятно, а потом — каменной щебенкой, и это было уже больно. Кто-то совал под затылок мягкое, уютное, как подушка, но покрытое мокрым и липким полиэтиленом. Это было противно, но все равно хорошо; Нигдеев послушно опустил голову и исчез.

Звяк. Звяк. Ему снился взломанный шкаф с разгромленными полками. В распахнутой дверце поблескивал вывернутый с мясом замок. Мертвая женщина, в голове которой навсегда затих ветер, лежала лицом к стене, глядя в туман. Рядом с ней ползал желтоглазый ёкай, катал игрушечный «уазик» прямо по серому покрывалу, скрывавшему ее истощенное тело.

Звяк. Звяк. Звяк.

Нигдеев открыл глаза, и Юрка с испуганно-виноватым видом спрятал ключ за спиной. Все тело ломило; ободранные ладони горели огнем. Нигдеев тяжело приподнялся на локте, огляделся и понял, что ничего не изменилось. Мертвый штиль. Непроницаемый туман. Мокрые камни, врезающиеся в задницу. Голая веточка березы, протянутая из ниоткуда.

— Как ты думаешь, сколько времени? — спросил Юрка. — Я вроде недавно вернулся — а вроде и давно, не пойму никак. А то я, знаешь, Ленку обещал в кино сводить, сказал, буду как штык…

Нигдеев пожал плечами, и Юрка, обиженно оттопырив губу, поднес ключ к камню. Отпустил. Звяк. Оторвал. Отпустил. Звяк. Звяк.

Что-то дотронулось до лица Нигдеева. Что-то скользнуло сквозь волосы, коснулось мочки уха, невнятно зашептало прямо в голове. Почти беззвучно присвистнуло.

Юрка сжал в кулаке ключ, с силой втянул в себя воздух и ошалело завертел башкой.

— Растаскивает! — сдавленно крикнул он. — Глянь, Шурик, растаскивает!

Белое вокруг — серело, темнело, становилось прозрачным, как таящий снег. Белое — нет, уже жемчужно-серое, неуловимо-розоватое, закатное — шевелилось, извивалось и распадалось на безобидные клочки. Покряхтывая и опираясь о камни — одними пальцами, чтоб не задевать ободранные ладони, — Нигдеев сел, а потом — встал, кренясь влево. Осторожно перенес вес на правую ногу. Колено отозвалось болью — но не так чтобы сильной, вполне терпимой. Нигдеев выпрямился, и в лицо ему ударил мокрый ветер, играючи хлестнул холодной моросью по глазам.

— Как ты думаешь, сколько времени? — спросил Юрка. Нигдеев прищурился на подсвеченные красным тучи над восточным краем плато.

— Полседьмого где-то, — сказал он. — Собирай шмотье, минут за сорок до машины дохромаем.

Он лихо остановил «уазик» у подъезда панельной пятиэтажки и выключил мотор.

— Покурим? — предложил Юрка. Нигдеев согласно кивнул и полез из-за руля. Они закурили, привалившись к железному боку машины. Ветер, несущий снежную крупку, раздувал огоньки спрятанных в ладони сигарет, срывал искры, щедро рассыпая их по подмерзающей земле. Пальцы быстро леденели, и хотелось уйти головой поглубже в воротник.

— Эх, пропала лицензия, — сказал Нигдеев, — хрен нам теперь, а не медведь.

Юрка сочувственно вздохнул. Теребя связку ключей в кармане — за буйным посвистом ветра их звяканье было едва слышно, — он беспокойно пошарил глазами по светящимся через одно окнам. Ткнул сигаретой в одно на втором этаже, где на фоне работающего телевизора чернела прилизанная круглая головенка:

— Смотри, мелкий мой у соседки, как договаривались. Спокойной ночи малыши смотрит… — Он посмотрел на часы и сердито одернул рукав. — Всего-то на пару часов опоздал, как ты думаешь, это ж ничего? Должна понимать!

— А у тебя как, свет горит? — спросил Нигдеев.

— А наши окна с другой стороны, — рассеянно ответил Юрка и отбросил сигарету. — Поднимешься?

— Колено же. — Нигдеев отвел глаза. — Давай, послезавтра на работе увидимся.

— Покеда, — бросил Юрка и, подхватив рюкзак и ружье, нырнул в подъезд. Мальчик перед телевизором беспокойно заерзал, и Нигдеев, поежившись, залез в машину. Тут же снова закурил. Завел мотор, но не двинулся с места, ожидая сам не зная чего.

Представлял: вот Юрка поднимается на свой этаж. Вставляет в замок ключ, заранее подавшись вперед и упрямо нагнув голову, готовый к буре, с полным набором неопровержимых оправданий. Дверь медленно открывается, и за ней Юрка видит белый, как молоко, туман. Непроницаемый, безжизненный туман, который никогда не развеется, потому что ветра больше нет. Ветер умер. Наступил мертвый штиль.