Глава двадцать шестая

Глава двадцать шестая

Такой же тост произнес в своей квартире в Москве Алексей Иванович Долгин. Авторам и создателям силикатобетона, посвятившим этому бесцементному камню почти тридцать лет, тоже присудили такую же премию. В гостях у Долгина были в этот вечер все его помощники по институту, все ассистенты и друзья. Жена Долгина, уже пожилая женщина, но выглядевшая моложе своих лет, маленькая, хрупкая и все еще миловидная Татьяна Сергеевна, была в декольтированном платье. Это шокировало жен великовозрастных учеников Долгина, но умиляло влюбленного в свою жену Алексея Ивановича. Сама же Татьяна Сергеевна не обращала внимания на косые взгляды своих располневших и обрюзгших сверстниц, хлопотала у стола, бегала из столовой в кухню, приносила на больших блюдах то пирог с капустой, то крохотные пирожки, «фирменное блюдо» этого гостеприимного дома. Во главе стола сидел Королев, а в середине — Туров, на самом почетном месте напротив Долгина, словом, все было предусмотрено по самому «строгому протоколу». И конечно, первый тост о путеводной звезде, которая отныне будет вести их к новым победам, произнес Долгин. И уже потом, после выпитой первой рюмки, в наступившей тишине Долгин крикнул:

— Даже самая красивая и умная женщина может стать рабыней своих страстей, — посмотрел на своих недоумевающих коллег и пояснил: — Я имею в виду Лехта. В науке одержимость — это полезная штука, но все же нужна и оглядка. Если зарываешься — вернись назад, подумай. А Лехт ничего не видит, никого не слышит.

— Ну, ну, — перебил Долгина Туров, — хватит об этом — Лехт тоже лауреат, и я бы охотно выпил за его здоровье. Кто присоединится ко мне? Михаил Борисович, Петр Петрович…

— Правильно, — согласился Королев и тоже поднял свою рюмку.

Но после тоста за Лехта, за его здоровье Долгин, не желавший выпускать инициативу, продолжал:

— Вот теперь самое время выпить за мудрость Сергея Александровича Турова.

Все встали со своими бокалами в руках, выпили за Турова, который благосклонно улыбался, но не выпил. «За себя не пью, — пояснил он, — пришлось бы спиться…» Но признание его мудрости, даже за столом, под влиянием выпитого вина, его радовало. Именно таким человеком он хотел прослыть, и это ему как будто удавалось. И чтобы «сохранить равновесие», как он полагал, Туров заговорил о заслугах Долгина, Королева и их коллег, отдавших полжизни бесцементному камню, о высокой оценке этих заслуг. И хоть над их детищем — силикатобетоном — еще надо много трудиться, но он, Туров, убежден, что не силикальцит, а силикатобетон будет фаворитом строительного века. Туров искренне верил в это. Правда, под строительным веком он разумел тот период, во время которого он будет заниматься или руководить производством бесцементных бетонов. «На мой век хватит и силикатобетона», — думал он про себя. «Так что же — после тебя хоть потоп?» — слышался в таких случаях голос другого Турова, который в былые годы с азартом и самозабвением налаживал дела на отстающих заводах, «выбивал план», как любил он говорить. Внутренний спор еще больше обострялся у Турова, когда ему приходилось с «резковатой откровенностью» говорить с Лехтом. Не давал он покоя и теперь, за столом, где были сторонники только одной школы — долгинской.

Туров знал, что золотая середина — это самая разумная позиция, которую всюду поддержат. Но Туров считал, что Лехт своими поступками, несдержанностью, оскорбительным тоном как бы сбивал его с этой позиции, склонял его в сторону Долгина и Королева. Так оправдывал себя Туров и постепенно уверовал в разумность и целесообразность своей точки зрения — отдавать предпочтение силикатобетону и по возможности сдерживать напор Лехта с его силикальцитом.

Но совершенно неожиданно событие «смешало все карты» Долгина и Турова — силикальцит перешагнул границы СССР и начал завоевывать мировой строительный рынок. Лицензии на право производства силикальцита по методу Лехта купили крупные концерны Италии и Японии.

Среди многих экспортных и импортных объединений в нашей стране есть и такое, которое занимается «экспортом технических идей», продажей лицензий на право производства в той или иной отрасли индустрии по методам или изобретениям советских инженеров, ученых, исследователей. Естественно, что мировой технический рынок интересуется только новым, сулящим большие прибыли, действительно перспективным. Именно так и оценили итальянские и японские деловые люди дезинтегратор Лехта и силикальцит.

Вскоре эти деловые люди приехали в Таллин. Их сопровождали химики и строители. Им показали всё — от первых лабораторных опытов до многоэтажных домов. За три дня они прошли путь, на который Лехт, Ванас, Рут — вся плеяда советских инженеров, химиков и исследователей — затратили почти двенадцать лет. Итальянские и японские инженеры понимали, что у изобретателя был нелегкий путь.

Теперь они покупали плоды многолетних трудов, идей, пачку расчетов и чертежей.

Так появились международные торговые договоры, которые разрешали итальянскому и японскому концернам производить силикальцит по методу Лехта. Первые лицензии на силикальцит. Итальянские газеты сообщили: из русского силикальцита будут строиться дешевые и удобные итальянские дома.

В таллинских лабораториях появились ящики с песком, на которых значился пункт отправления — Неаполь. Первые испытания и исследования, первые детали домов были отправлены в Италию.

Потом начали поступать посылки из других стран — в них опять-таки был всего лишь песок. Самый обыкновенный песок вдруг стал дорогим продуктом. Его аккуратно распаковывали, бережно переносили с места на место, оберегали от каких бы то ни было внешних влияний.

И никто уже не удивлялся, что иностранные фирмы платят сотни тысяч долларов не за лес, не за машины, не за нефть, не за руду, не за золото, а за самые обыкновенные технические таблицы, чертежи. Такова великая сила технических идей.

Теперь Институт силикальцита должен был помогать не только советским, но и иностранным заводам. Лехт и Ванас совершили длительную поездку в Италию и Японию, где помогали крупным химическим концернам и строительным фирмам налаживать силикальцитные конвейеры.

Они вернулись в Таллин и сразу же собрали своих друзей и коллег.

— Какие новости? — как всегда, спросил Лехт.

— Приехал президент крупного итальянского концерна. Хочет купить монополию на право продажи силикальцита в восьмидесяти странах. Вы только посмотрите на этот чертов камень — он им всем вскружил голову! Как вы думаете, это выгодно для нашего государства? — спросил Тоом.

Лехт неожиданно помрачнел.

— Теперь у нас другие заботы.

— Какие?

— Прежде всего люди, которых я бы назвал «или-или»… Они считают, что в мире должно быть только одно — или силикатобетон, или силикальцит. Или цемент, или известь. Или то, или другое. Почему? Разве они не могут уживаться?

Лехт открыл пухлый портфель, с которым он не расставался, нашел листки с расчетами и продолжал:

— Вот посмотрите. Если верно, что население нашей планеты за двадцать лет увеличится на миллиард человек, то надо будет построить примерно двести пятьдесят миллионов квартир. Я считаю по четыре человека на квартиру в среднем. Так? Но не всюду есть цемент и не всюду он будет. Вот тут-то и сыграет свою роль силикальцит. Иначе говоря, хватит дела для всех заводов — и железобетонных, и силикальцитных, и силикатобетонных, и кирпичных. Как будто все ясно? Но является человек и говорит: «или-или». И его слушают. Теперь всех нас должно тревожить будущее, — вы же знаете: птица покидает свое гнездо.

— Что вы имеете в виду? — спросил Тоом (Лехт любил загадочные фразы).

— Вы когда-нибудь принимали участие в спортивных соревнованиях? Скажем, в беге на тысячу метров?

— В школе и в институте, — сказал Тоом.

— Я хорошо помню до сих пор это необычайное напряжение, ощущение собранности, внутреннего подчинения всех помыслов единой цели. Каждый из бегунов приготовился, пригнулся, боится пропустить тот момент, долю секунды, когда прозвучит выстрел стартового пистолета. Я все это хорошо помню. Так вот в ту минуту, когда мы подписывали соглашение о продаже иностранным фирмам лицензий на силикальцит, я слышал выстрел стартового пистолета. Поверьте мне, он отзывался в моем сердце.

— Ну что ж, если мы продаем, то идем впереди.

— Вот видите, — вскочил Лехт, — даже вы не хотите взглянуть за горизонт! Теперь-то мы впереди. У нас ещё нет ни конкурентов, ни соревнования. Сама жизнь как бы поставила нас впереди.

— Или изобретение?

— Допустим. Но теперь мы уже начинаем соревноваться и с итальянцами, и с японцами, и с американцами… Это мирное, очень благородное соревнование. Мы стоим теперь не очень далеко друг от друга. А стартовый пистолет уже прозвучал. И соревнуемся мы не с любителями в технике, а с мастерами высокой технической культуры.

Вот где должны с особой силой проявиться все преимущества нашего общества.

И снова путешествие в будущее или «по дороге за горизонт», как говорил Лехт. Все с трудом поспевают за его расчетами, за его фантазией. Теперь уже никто не сможет остановить то новое дело, которому они отдали все послевоенные годы. Лехт уже видел большой научный центр. Да, да — вблизи шоссе Мяннику, в Таллине должен вырасти такой центр, комплекс лабораторий, который будет открывать все новые и новые тайны в силикальците. И уж конечно никому не уступит первенства — ни итальянцам, ни японцам, ни американцам. Стартовый пистолет прозвучал, и надо идти, нет, не идти, а бежать, сберегая силы и дыхание, не увлекаясь, но и не задерживаясь. Как всегда, Лехт был во власти своей одержимости.

Ночью он разбудил Ванаса, уговаривал его никуда больше не ездить, спрятаться в лаборатории, и пусть все наконец поймут, что они находятся в начале пути. «Алло, алло, — кричал на весь дом Лехт, — в восемь утра встретимся в институте. Алло, алло, спокойной ночи, Лейгер».

Уже начинался рассвет, но Лехт не мог уснуть. Он был возбужден и звонил своим помощникам, просил их подумать о том и о том-то, к восьми утра прийти в институт с новыми идеями.

Вся многообразная человеческая жизнь, все заблуждения и прозрения, все страсти и увлечения, благородство и подлость, честь и бесчестие, величие и низость — словом, все, с чем Лехт сталкивался, имело для него только один смысл, одно-единственное мерило — силикальцит. Все поддерживающие силикальцит — хорошие люди, все даже сомневающиеся в нем — плохие, дурные, а чаще всего — просто глупые. Такая точка зрения на людей и окружающую жизнь порой отталкивала от него даже сторонников, но чаще — привлекала своей одержимостью, фанатичностью. «Изобретателей не любят, — думал он, — они раздражают людей с так называемым широким кругозором, раздражают своей сосредоточенностью, своей страстной увлеченностью, нежеланием и неумением понимать и даже слушать то, что выходит за пределы изобретения. Я сам иногда чувствую, что становлюсь назойливым, неприятным, отталкивающим. Всем надоевшим просителем. Нежеланным посетителем. Все это так. Но уйти я не могу. Пусть думают обо мне что угодно — я вижу только свое дело и помехи на его пути. Конечно, это не легкий путь, но именно он привел нас к победе».

С этими мыслями он заснул.