МАГИЯ СЛОВ

МАГИЯ СЛОВ

Каковы законы связного текста? Почему не произвольный набор слов осознается разумом как осмысленный? Эти вопросы связаны с общими законами ассоциативного мышления человека. В свою очередь, это мышление отражает законы мира, в котором соседство вещей отражается в зеркале слов. Если мы говорим: «Море, парус, весло…» — наш жизненный опыт подсказывает, что наиболее вероятным продолжением будет слово «лодка». Так возникает движение текста. Если мы связываем слова «море, книжка, автомобиль», разум пытается найти ситуацию, в которой эти объекты могут находиться в отношениях соседства. Это может быть ситуация типа «лето, автомобильная стоянка на море, пляж, девушка читает книжку».

Таким образом, связный текст, воздействуя на мышление человека, вызывает последовательность представлений знакомых ситуаций. Такая последовательность определяется неоднозначно и зависит от накопленного жизненного опыта человека и степени его интеллектуального развития. Рассмотрим некоторые примеры текстов.

«Эта книга вызвана к жизни одним из произведений Борхеса. Точнее, смехом, прозвучавшим под влиянием его чтения, смехом, который колеблет все привычки нашего мышления — нашего по эпохе и географии — и сотрясает все координаты и плоскости, упорядочивающие для нас великое разнообразие существ, вследствие чего утрачивается устойчивость и надежность нашего тысячелетнего опыта Тождественного и Иного. В этом произведении цитируется «некая китайская энциклопедия», в которой говорится, что «животные подразделяются на: а) принадлежащих Императору, б) бальзамированных, в) прирученных, г) молочных поросят, д) сирен, е) сказочных, ж) бродячих собак, з) включенных в настоящую классификацию, и) буйствующих как в безумии, к) неисчислимых, л) нарисованных очень тонкой кисточкой из верблюжьей шерсти, м) и прочих, н) только что разбивших кувшин, о) издалека кажущихся мухами». Предел нашего мышления — то есть совершенная невозможность мыслить таким образом — вот что сразу же открывается нашему взору, восхищенному этой таксономией; вот какое экзотическое очарование иного способа мыслить предстает перед нами под покровом полога».[68]

Так начинает книгу о философии языка «Слова и вещи» известный французский структуралист М. Фуко. Он приводит фрагмент из рассказа X. Л. Борхеса «Аналитический язык Джона Уилкинса». Текст воспринимается как не соответствующий нашим законам мышления. Такое соседство животных возможно только в абстрактном пространстве языка. А вот другой отрывок из Борхеса:

«… в них проглядывала суровая и дикая жизнь: хижина из лошадиных шкур, очаг, топившийся конским навозом, пиры, иа которых поедалось обугленное мясо и сырые потроха, тайные вылазки в предрассветной мгле, набеги на чужие стада, крики и вопли, разбой, несметные стада, угоняемые из поместий голым? всадниками, полигамия, грязь, колдовство».[69]

В отличие от предыдущего текста здесь слова-соседи хорошо подогнаны и вызывают друг друга по ассоциации: хижина — очаг; очаг, лошадиные шкуры — конский навоз; очаг — обугленное мясо — пиры; мясо — тайные вылазки; вылазки — набеги; набеги — крики и вопли; крики и вопли — разбой; чужие стада, разбой — несметные стада, угоняемые; стада — всадники; стада, голыми — полигамия; полигамия, стада — грязь, колдовство. Перед глазами встает несколько ярких картинок суровой дикарской жизни.

В первом тексте Борхес показал нарушение законов связности текста, во втором демонстрирует их силу.

Еще один пример — современная журналистская проза.

«Как все-таки легко живется, когда есть «внешний враг». Все свои грехи, проблемы, провалы, недочеты, диктатуру, репрессии, дефицит сахара, ложь, дефицит добра, маккартизм, застой, черствый хлеб в булочной, Сталина, инфляцию, скисшее молоко в магазине, падение жизненного уровня, «уотергейт», «рашидов- гейт», обозленность людей в автобусе, зажим «гласности», дело Чурбанова, баснословные прибыли военно-промышленного комплекса, бриллианты Гали, «ирангейт», дело полковника Норта, засекречивание, прослушивание телефонных разговоров, Сумгаит, расовые волнения, невыполнение плана, ввод войск в Афганистан, порушенные карьеры наиболее талантливых людей, рождественские бомбардировки Ханоя, провалы ЦРУ, антисемитизм, импотенцию, «двойку» по арифметике, убийство Бухарина, Кирова, Кеннеди, покрывшуюся мхом колбасу на прилавке, очереди, неудачи в космосе, скандал на кухне, анонимки, проблемы ветеранов, блат, пьянство, национальные проблемы в Прибалтике, тараканов в квартире, «Солидарность», цинковые гробы, доставленные «черным тюльпаном», шовинизм, преждевременную смерть, общественный пессимизм, проституцию, аварию на атомной электростанции, Пиночета, массовое убийство детей, женщин и стариков в деревне Сонгми, взяточников на партконференции, третью мировую войну, запор, карточки на продукты, поражение на президентских выборах, фригидность любимой, проколотую шину, эпидемии, рок-концерт, ливень, убийство в подворотне, вонь из мусоропровода, кладбище нереализованных идей, аборты, травлю Пастернака, ведьм, уничтожение Якира и Тухачевского, наркоманию, бездарный роман, полет Руста, извержение вулкана, успех коллеги, грязные рубашки после химчистки, «дело врачей», неурожай, привод в милицию, избрание К. У. Черненко Генеральным секретарем, появление этой статьи, «прославляющей» американскую армию в «Огоньке», распятие Христа, «правый уклон», падение курса доллара, предательство — словом, как легко объяснить всю эту какофоническую порнографию нашего мира наличием «внутреннего» или «внешнего врага», происками зарубежных разведок, масонов, международной напряженностью и заговорами реакции».[70]

Журналист А. Боровик перечисляет беды нашего мира. Каждая перечислительная единица вызывается предыдущей или предпредыдущей.

А. Битов один из ранних рассказов «Автобус» (1961) начинает фразой: «Хорошо бы начать книгу, которую надо писать всю жизнь…» В этом рассказе он приводит ассоциативную схему, которую повторяет во всех своих последующих произведениях. Конечно, схема расширяется, дополняется значительными деталями, многократно повторяется, модифицируется, но все же это — та самая, первая схема. Герой едет в автобусе встречать Новый год.

«Автобус набит. Все красивые. Все шумят, смеются. Все радуются. Будет праздник. А праздник, быть может, — только ожидание его. И все напьются, будут пьяны, и миллион девушек потеряет свою невинность, будут разбиты тонны посуды… И недоедены, расплеваны, разблеваны тонны еды. Пищи… И все равно едут и едут на дни рождения и Новые года. И Новые года идут один за другим. Новые года детские — елка и подарки под елкой и рано спать. Новые года подростковые — посидеть немного за столом со взрослыми, молчать, краснеть — »жених растет», — и позволенная рюмка со всеми. И Новые года не дома, а в компании — жмет рубашка, а рядом твоя соседка, и пить, пить, словно только это и делал всю жизнь, и потом ничего не помнить…

… И память подсказывает только соблазнительное, прекрасное, радостное. И растравляю, растравляю себя и не могу остановиться. Потому что я верю, верю, что они любят меня там… Но все они встречают, и пьют, и не помнят обо мне. Конечно, вспомнят — но забудут… Потому что я — не к празднику. И мать — она любит меня больше всех — и она сидит сейчас дома, и богатый стол, и все вокруг любимые люди — и хорошо. И вдруг, он, конечно, предложит за меня тост, там, среди друзей, и все вспомнят, и погрустят секунду, и чокнутся от души. И она… Она мне верна, верна!

… А потом я просыпаюсь. В поту, голова разламывается. Где я? Почему?».[71]

В «Пушкинском доме» А. Битова: детство, мать, отец («Будет праздник… ожидание его»), сосед — старик — пьяница, дядя Диккенс, компания, пьянка («жмет рубашка, а рядом твоя соседка»), знакомство, любимая — Фаина, Альбина, Любаша, друг — предатель («конечно, предложит за меня тост»), опять этот друг и опять предатель, реабилитированный пьющий дед — умница («конечно, вспомнят, но забудут… не к празднику»), «и пить, пить… А потом я просыпаюсь. В поту, голова разламывается. Где я? Почему?»

Как видим, в любом связном тексте, воспринимаемом как имеющий какой-то смысл, выявляются волны ассоциативных образов, локально связанных между собой и возбуждаемых соответствующими словами. В этом текст и его интерпретация сливаются, их невозможно разделить никакими формальными средствами. Волны ассоциативных образов могут быть произвольными или управляемыми теми или иными эмоциональными ощущениями.

Один из наиболее интересных вариантов ассоциативной связи — связь по отрицанию качества. Противоположные объекты оказываются близкими в ассоциативном пространстве. Такое сближение противоположностей в одной фразе порождает особую игру неожиданностей:

Полюбил богатый — бедную,

Полюбил ученый — глупую,

Полюбил румяный — бледную,

Полюбил хороший — вредную,

Золотой — полушку медную.

М. Цветаева

«Однако Лаура по-прежнему не произносила его имени, и каждый раз, когда было бы совсем естественно произнести это имя, она хранила молчание, и тогда Луис вновь ощущал присутствие Нико в саду Флореса, слышал сдержанный кашель Нико, который готовил самый прекрасный подарок к их свадьбе — свою смерть к медовому месяцу той, кто была его невестой, и того, кто был его братом» (X. Кортасар. Мамины письма).

«Слова, слова, выскочившие из своих гнезд, изувеченные чужие слова, — вот она, жалкая милостыня, брошенная ему ушедшими мгновениями и веками» (X.Л. Борхес. Бессмертный).

«Вот истина» — эти слова, где только они не раздаются, означают одно: жрец лжет…» (Ф. Ницше. Антихристианин).

«Переправившись через смерть с помощью незнания, достигает бессмертия с помощью знания» (Иша Упанишада).

Сюрреалистические тексты включают мир снов в реальность. Поэтому в отношения соседства могут вступать объекты двух миров, лишь бы они когда-то встречались — во сне, наяву или в грезах.

«На мосту убаюкивала себя капля росы с кошачьей головой» (А. Бретон. Под взглядом божеств).

«Нынешним летом розы стали голубыми, а леса стеклянными» (А. Бретон. Манифест сюрреализма).

В «Манифесте сюрреализма» Андре Бретон исследует технический аспект создания сюрреалистических текстов.[72] Он пишет, что слова и группы слов, следующие в тексте друг за другом, должны вступать в тесную связь. Но пытается отрицать связь по ассоциациям реального мира. Сближение отдельных реальностей происходит как искра при контакте разных потенциалов. Если искры не возникает, нет и сближения. Поэтому сюрреалистическое творчество — это грозовая «ночь зарниц». Все же в свете сюрреалистических вспышек удается разглядеть убегающие тени снов.

Футуристы пытались уничтожить традиционный синтаксис (что им все-таки не удалось). Остается только цепочка ассоциаций, выражающая лирику состояний неживой материи. Каждый ассоциативный образ должен быть точным и кратким, вмещаться в одно слово.

«Маэстро-закат изящно взмахнул своей ярко светящейся палочкой, и весь земной оркестр тут же пришел в радостное движение. Нестройные звуки доносились из оркестровой ямы окопов и гулко отдавались в траншеях. Неуверенно задвигались смычки штыков…

Вслед за широким жестом великого маэстро смолкли в листве птичьи флейты, и замерли протяжные трели кузнечиков. Сонно проворчали камни, перекликаясь с сухим шепотом веток… Стих звон солдатских котелков и щелканье затворов. Последним взмахом блестящей палочки дирижер-закат приглушил звуки своего оркестра и пригласил ночных артистов. На авансцене неба, широко распахнув золотые одежды, явились звезды. На них, как роскошная декольтированная красавица, равнодушно взирала пустыня…».[73]

И сюрреалисты, и футуристы говорят о связном тексте как о последовательности, описывающей цепочку «близких» образов. Близость понимается как соседство в особом ассоциативном пространстве. Отличаются только законы смежности образов, принимаемые за основу.

Одна из наиболее замечательных способностей человеческого мозга — способность образовывать метафоры. Метафора позволяет заменить объект или его качественную характеристику объектом или свойством другого объекта, взятыми по ассоциативной аналогии. Примеры: хребет горы, человек-лев, русло жизни, мягкий человек, шепот берез, глаза неба и т. п. При помощи метафоры можно дать определение новому объекту, вторгшемуся в поле созерцания разума. Метафоры раскрывают скрытые аналогии. Тем самым в старых вещах удается увидеть новый смысл, и, может быть, именно этот неожиданно открывшийся смысл и представляет собой подлинное бытие вещи, столетиями ждавшее проявления. В вечном рождении метафор происходит жизнь мира. Образование метафоры возможно без явного указания объекта, послужившего ее основой. От него берется только какое-нибудь качество. Поэтому часто метафора существует, а о ее основе можно только гадать. Это особенно относится к играм сюрреалистов. Человек — метафора мира.

«Первый поэт земли определил: «Небо голубое». Позднее другой сделал открытие: «Твои глаза голубые, как небо». Потом много, много лет спустя отважились сказать: «У тебя небо в глазах». Современный поэт написал бы: «У тебя глаза неба!» Самые прекрасные образы — те, что самым прямым и быстрым путем соединяют элементы действительности, далеко отстоящие друг от друга».[74]