По кругу?

Сочинения очередного — четвертого уже! — "мемориальского" конкурса "Человек в истории. Россия, XX век" в очередной раз демонстрируют, какие умные, смелые, свободные у нас выросли дети.

Умные хотя бы в своей склонности следовать хорошим советам устроителей конкурса и собственных руководителей, благодаря чему их исследования, первые в жизни, сразу попадают "в десятку": они разворачиваются в пространстве наиболее актуального и плодотворного сегодня научного направления — истории повседневности, связанной с попыткой восстановить мысли, чувства, страхи и надежды обыкновенных людей, чья жизнь и составляла саму ткань истории.

Смелые: председатель жюри конкурса, академик Российской академии образования Сигурд Шмидт каждый раз удивляется, как это приходит им в голову брать такие темы и в таких поворотах, за которые не возьмется историк старшего поколения уже не из-за цензуры, а из-за самоцензуры, не допускающей эти запретные темы и повороты на уровень сознания. Смелые они, конечно, в основном от незнания, но ведь это и дорого, когда люди ни о каких таких запретах даже не слыхали. Свободные от ритуалов научности при всем серьезном, действительно научном содержании исследований. Разве позволит себе профессионал с такой непосре детве н н остью поразиться подлости доносчиков!

Вот эта свободная открытость позволяет увидеть в исследованиях-сочинениях их представление о правильном и неправильном, что они ценят и что внушает им отвращение, какие "предзаданности" формируют прошлое, увиденное их глазами. Менее всего я хотела бы на основе трех-четырех работ делать широковещательные выводы о целом поколении; это просто беглые заметки на полях трех- четырех работ, не больше.

Чудная романтическая история о благородном конокраде, например, немедленно вызывает в памяти длинную череду подобных героев народного фольклора, литературы и кинематографа. Всякая культура порождала подобных героев: Дубровский и Робин Гуд, Зорро и Черный Тюльпан, и так далее, и так далее. Роднит их вписанность в совершенно определенные социально-исторические рамки сословного в Европе или только складывающегося в ковбойско-разбойничьей Америке времен переселенцев, но в любом случае неправового государства. Государства, в котором все живут не по закону, а по понятиям, только понятия у бандитов и жадных богачей плохие, а у благородных разбойников, как и родственных им североамериканских шерифов, хорошие.

Для истории с благородным конокрадом характерно то же всеобщее пренебрежение законом и правом; туг тоже все живут и действуют по понятиям, только у знаменитого конокрада эти понятия справедливые, а у противостоящих ему чекистов и служителей революционной Фемиды — людоедские.

Романтическая легенда о благородном конокраде во многом повторяет все подобные легенды вплоть до мешка с семенным зерном, который бедняк находит у своих дверей поутру после вечернего визита знаменитого односельчанина. И тут же приобретает черты достоверности в перечне документов, составивших надуманное "Дело", в протоколах допросов, из которых при всем старании чекисты никак не могли получить нужных улик. Да и успокоились без них, поскольку суду они не так уж были нужны, совсем как толстым продажным судьям, приговорившим Робин Гуда к виселице. Но как легендарная, так и подробно, и добросовестно документированная части сюжета проникнуты правовым нигилизмом. Вполне понятным для определенного исторического контекста, но явно из него "вылезающим".

Автор прекрасной работы о доносах доносчиков терпеть не может — это та самая точка отсчета, которая не нуждается ни в обоснованиях, ни в объяснениях, нравственная безусловность, заданная не личным опытом, а опытом поколений, и действующая в рамках нашей культуры как категорический императив. Но это вовсе не универсальная норма для всех стран, времен и народов. Например, приязнь и доверие американцев к их государству породили между ними совсем другие отношения, от которых выходцы из России впадают в шок. А выпав оттуда, начинают яростно обвинять своих новых соотечественников в "дикости" и "некультурности".

Я вовсе не к тому, что американцы, как всегда, правы, а мы, как всегда, нет, — я всего лишь об относительности понятий, определяющих наше отношение и к прошлому, и к настоящему.

В тесте, на вопросы которого автор исследования попросил ответить учеников 9—11 классов, был и такой вопрос: "Вы знаете, что некоторый человек хранит оружие. Ваши действия?" Почти половина выбрали вариант ответа: "Не позвоню, пусть этим делом занимается милиция". Каждый третий решил позвонить за вознаграждение. Только каждый пятый позвонит в любом случае, ибо "оружие не к добру".

Оружие, между прочим, стреляет. И убивает.

Но, действительно, не в нашу же милицию звонить...

И правовой нигилизм, и презрение к доносительству — мощные психологические установки старшего поколения; наши дети, конечно, умнее, образованнее, свободнее, раскованнее, чем мы были в их возрасте, но они все-таки остаются нашими детьми. Слухи о том, что они теперь "совсем другие", как выясняется, сильно преувеличены. Но дело совсем не только в наших родительских педагогических успехах.

Их недоверие к самой идее государства и права в такой же, если не в большей степени объясняется нынешним состоянием и государства, и права. Конечно, откровенного людоедства времен сталинского террора нет, но есть ли реальные основания заподозрить наше государство в повышенном человеколюбии, а нашу правоохранительную систему в бескорыстном и верном служении закону?

Но тогда складывается порочный круг: даже когда Дума принимает действительно хорошие законы — а это случается, и даже нс так уж редко, — кто будет их выполнять? Государство нс слишком к этому склонно, но ведь и граждане, в свою очередь, такой склонности вовсе не проявляют. И на уровне подсознания застрявшие комплексы и идеологемы формируют поведение, ориентированное не на закон, а на так называемое обычное право, то есть на традиции и нормы, из поколения в поколение передаваемые изустно. Обычное право все больше расходится с кодифицированным.

Однако были исследования, научная дотошность которых, кажется, сводит к минимуму влияние всяческих идеологем и мифологем. Авторы одного из них пытались воссоздать образ обычного сельского священника. Не герой и не подлец, точнее, в некоторых обстоятельствах — почти подлец, в некоторых — почти герой. Бабник, обладавший неплохим стилем и единственным в селе велосипедом. Нынче, в отличие от предыдущей эпохи, о священниках принято писать исключительно как о святых людях, жертвах террора безбожной власти, и такие, конечно, были. Но были и другие. Ребята из новокурлакской школы не поддались соблазну сделать этого сельского священника героем, они не впали и в противоположную крайность, не приняли позиции своих предшественников, видевших в том же священнике только своего классового врага.

Думаю, нужно было определенное интеллектуальное мужество, чтобы увидеть его таким, каким он был.

Вот эта их непредвзятость, их честное внимание к мелочам, деталям, контексту — все это сделало портрет объемным, психологически достаточно сложным, исторически довольно точным.

Может быть, именно такой подход и может разорвать порочный круг?

Может, и в этом смысл конкурса, залегающий глубже других, но, возможно, он-то и есть самый главный?

Ирина Прусс

Ильсия Шакурова. ученица 10 класса школы № 39, г. Казань