Лунное семя (Ольга Толстова)

— Птичка, птичка, где твое гнездышко?

— Там, в моей любимой чаще,

Там растет дерево, дерево падуба,

Туда все мальчишки бегут вслед за мной.

Ирландская народная песня

И в этот момент инстинкт заставил его броситься вперёд… одновременно сгибаясь и наклоняясь вправо. Пространство разворачивалось, выцветая, исчезла глубина, затихли скрежет и треск. И он не смог узнать, что там такое было: блок? Подвес?

Может быть, клешня погрузчика. Жемчужно-серая размазанная полоса, вибрирующая и обдающая холодом, и чёрная волна, что прошла от пальцев по костям вверх, ударила в плечо, а потом в сердце. У неё был вкус и запах, Зоран точно знал, что ещё пахнет так же, но не мог вспомнить, а на вкус оно оказалась как замерзающая земля.

Так он это запомнил.

* * *

У Сара уши были вытянутыми, с мясистыми мочками, в каждой болталось по отшлифованном до блеска кубику, посаженному на изогнутую длинную дужку. В правом кубик был медным, в левом — золотым.

Или позолоченным. Зоран не спрашивал.

На эти уши он насмотрелся, пока Сар возился с его новой рукой, настраивая и подгоняя. На уши и ещё на шишковатую бритую макушку и на затылок в рельефных шрамах — как будто под кожу зашили прямоугольную пластину с неглубокой вмятиной в центре. У вмятины были неровные края с мягкими изгибами.

У Сара не только волос не было, но и бровей, зато от середины лба к кончику носа шла тонкая прерывистая линия татуировки. Точка-точка-тире. А может и ноль-ноль-один. Наверняка, ноль-ноль-один, это подходило ему больше.

Зоран смотрел то на макушку, то на линию, то на длинные ловкие пальцы с дополнительными суставами, и рассеянно думал: Сар столько в себе наисправлял — или считал, что исправляет — но самое главное так и осталось… ущербным. Мог ли Сар как-то излечить или компенсировать собственное увечье так же, как теперь приделывал товарищу конечность взамен утраченной?

Если бы не обезболивающее, Зоран бы не стал об этом думать. И стыдно, и нечего лезть не в своё дело. Зоран и узнал-то об этом случайно… кажется. Он не мог вспомнить, когда и как.

Иногда вместо Сара он видел Дору; её круглое лицо будто наплывало сверху, поднималось над ним, как солнце над горизонтом; проходя через ореол волос, белый «больничный» свет становился рыжим. Серые глаза были спокойными и внимательными, и он мысленно отмечал: наверное, всё в порядке.

В последний раз её губы дрогнули, изгибаясь, через секунду до него донёсся голос, слова не совпадали с артикуляцией. Это его так удивило, что он даже прослушал, о чём шла речь. Только услышал ответ Сара: «Сутки на адаптацию. Потом переводите в рабочий режим». И ещё, с хорошо различимой насмешкой: «Теперь, Зоран, ты вроде тоже „скорбный брат“, приходи на причастие, порадуй сородичей».

В рабочий режим его перевели через два дня, да и то пока на полсмены. Утром он приходил к дежурному врачу, тот осматривал предплечье, проверял моторику. Зоран чувствовал, что руки отличаются, правая едва заметно, чуть-чуть опережала левую, слушалась лучше и ощущала, кажется, всё… точнее. Это была неприятная мысль: искусственное превосходило настоящее. Так что он убеждал себя, что это просто иллюзия.

Они с Саром столкнулись на четвёртый день на пороге комнаты собраний. Это мрачноватое помещение с серыми шершавыми стенами, испещрёнными кратерами, трещинами и «морями», теоретически было общим, но на практике им чаще пользовались «скорбные братья». Поэтому и длинный стол, похожий на ложку для мороженого, и цилиндры стульев были всё время опущены, образуя на полу подобие узора: «скорбные» проводили свои собрания на ногах, то вскидывая руки к потолку и хором бормоча фразы на несуществующих языках, то перемещаясь в тихом и унылом танце. Это была единственная странная вещь, которую они себе позволяли, каждый день помня, что в городе они на птичьих правах. И всегда как будто немного стеснялись, не говорили о своих собраниях, даже не упоминали, только отводили глаза. Зоран не очень понимал их бесполезный мистицизм. Но «скорбные» никому этим не мешали, так что никто не мешал им.

Наступил пересменок, и «скорбные братья» медленно прибывали к комнате собраний. Дверей у неё не было, лишь большой, округлый портал, сквозь который просматривалась всё помещение. «Скорбные» — одинаково бритые, со шрамами на головах и руках, татуировками на лбах, отмечающими только им самим понятные ранги и статусы, тихо проникали через портал и замирали — каждый точно знал, какое место следует занять.

Сар стоял в коридоре напротив комнаты и рассматривал входящих людей, будто впервые их видел. Он всегда так делал: ощупывал взглядом всё вокруг, втягивая в себя информацию. Заметив идущего мимо Зорана, Сар ухмыльнулся, медленно подмигнул и скользнул глазами по протезу, то ли с намёком, то ли проверяя, как там его детище.

Зоран спокойно кивнул, не собираясь останавливаться, но Сар махнул рукой.

— Работает? Претензий нет? — Голос у него был низким и мягким, будто шорох хорошо смазанных шестерёнок.

— Хожу на тесты, — коротко ответил Зоран.

— Приглашением не манкируй, оно искреннее, — Сар улыбнулся уголком рта, и на свету блеснуло серебристое напыление на зубах.

— Я думал… — Он думал, это была шутка. А иногда — что те слова Сара ему вообще примерещились.

Но Сар ждал ответа, невозмутимо и терпеливо. Так же, должно быть, его сородичи ждали в убежищах, когда закончится пылевая буря или схлынет грязевой поток. Невозмутимо и терпеливо, сидя на старом бетонном полу и прислонившись к выщербленным грязным стенам. День, два, три — сколько понадобится.

— Ага, вот ты где! — Дора появилась неожиданно, выскочила из-за чьей-то спины. — Три четверти часа до смены, есть немного времени. Пойдём на площадку? Ты обещал меня провести, как закончат. Или?.. Я помешала?

— Нет, сан, всё нормально, — ответил Сар. — Мне и самому пора, расписание не ждёт.

— Идём, — Дора щёлкнула по рабслету, — расписание и впрямь не ждёт.

В пятом секторе, одном из самых новых, на последнем уровне технический коридор, огибая энергоузел, не заканчивался тупиком, как его двойники в других секторах, а поднимался узкой тёмно-серой лентой вверх, извиваясь и расширяясь. И превращался в неширокую площадку, где поместились бы разве что четверо, ну может пятеро. Площадка возвышалась над поверхностью всего на два метра, и всё же, если не считать оптоволоконных колонн, стала самой высокой точкой города. Её круглый выпуклый глаз-купол торчал, должно быть, как нелепый прыщ на сером теле луны. Толщина псевдостекла была такой, что формы окружающего мира неизбежно искажались. По мнению Зорана, строительство этой штуки было нелепостью, тратой ресурсов, и пользы от неё ждать не приходилось. Но кто-то эту пользу обосновать сумел, и площадка стала частью проекта. Правда, пока новые сектора были закрыты для большинства жителей, и сюда мало кто приходил.

Дора медленно поворачивалась на одном месте, рассматривая не особо интересный пейзаж. Зоран тоже пару раз обернулся: глупо всё же не взглянуть, ради чего они работали.

Увидел то, что и ожидал: тёмно-серую волнистую поверхность, переходящую справа в гладкие чёрные поля солнечных панелей; извивающиеся швы, хранящие в себе верхушки новых корпусов; белоснежные колонны, усеянные глазка?ми оптоволоконных нитей; смутно различимые кубы единственного наземного сооружения — завода, построенного на паях с орбитальщиками; и ещё дальше — огни лифтовой площадки, где застыли огромные, блестящие кристалликами льда цилиндры. Чёрный, серый, белый, других цветов не было. Единственное по-настоящему цветное пятно зависло наверху, в тёмном небе.

— Слышал, — спросила Дора, глядя на Землю, — кого орбитальщики решили прислать? На торжественное завершение этапа В? Долго они думали.

— Нет ещё, — ответил Зоран.

— Ага. — Дора посмотрела на него и улыбнулась. — Говорят, это будет мусорщик.

— Откуда ты знаешь?

Она пожала плечами загадочно, потом рассмеялась, увидев выражение его лица:

— Да от Сабино! Откуда мне ещё знать? Думаешь, я секретные данные краду потихоньку?

— Конечно, нет.

Как только стало известно, как именно планируется всё устроить (красная ленточка, трансляция, «мы готовы ко второй волне»), так орбитальщики тут же подняли крик. Мол, они тоже хотят, они тоже участвовали. Опять их притесняют.

Они часто протестовали против чего-то или бурно что-то поддерживали, во всём могли найти повод, и со стороны казалось, что им просто нравится устраивать бардак. Но в этот раз орбитальщики шумели по делу: они тоже вложились в строительство города и всяко имели больше прав на участие в каком-то там торжестве, чем господа.

«Позёры», — подумал Зоран. Не об орбитальщиках, о господах. Вслух говорить не стал, знал, что Дора его не поддержит. Господа из Космической коалиции, пусть и существовали где-то «внизу», в сотнях тысячей километров, оставались их начальством. В глазах Доры они тоже делали свою часть работы, просто это была другая работа.

Дора выросла в центральных районах коалиции. Она не видела ни выжженных границ, ни «золотых» городов. А Зоран видел и то, и другое.

— А почему я об этом ещё не слышал?

— Потому что ты был в медлате.

Она прикоснулась к его правой руке и осторожно пробежала пальцами по ладони.

— Сабино мне утром сказала.

Её пальцы нежно переплелись с его.

— Значит, мусорщик? — переспросил Зоран.

— Ага.

Они оба почувствовали тихую вибрацию — рабслет Доры напоминал, что ей пора идти. Через секунду в воздухе повисла проекция графика.

Дора вздохнула, отмечая, где и с кем провела свой перерыв, и свернула проекцию.

— А я сейчас будто лишний груз, — с сожалением заметил Зоран. — Ничего серьёзного не дают.

— Отдыхай-отдыхай, — откликнулась она. — Рано тебе ещё, как врач говорю…

В воздухе висел такой свежий запах, будто где-то за углом плескалось и накатывалось на белоснежный песок тёплое море. Конечно, «просто воздух» господам не годился. Да и этот зал прибытия — ещё одна пустая трата ресурсов. Большая полость, округлая, с расчерченным ромбами потолком, будто черепаший панцирь вывернули наизнанку, мягкие скамьи, похожие на стекавшее со стен и вдруг застывшее молоко, и пол, плывущий разноцветными кругами. Кому-то из местных нужен этот зал? Нет, он нужен тем, кто привык из дорогого и дешёвого выбирать дорогое.

Сабино сказала, что господин Флор Искавелли… нормальный. «Бывают и хуже», — протянула она, задумчиво постукивая ногой. Это был почти комплимент. Но Зоран всё равно втайне порадовался, что Искавелли — не его забота. Возиться с ним предстояло Сабино и замам.

А ему поручили мусорщика, остающегося пока безымянным. «Вместо имени — сетевой код, будто нам это что-то скажет… — проворчала Сабино. — Ты ещё не сталкивался с орбитальщиками?» И пождала губы, когда он качнул головой, как будто усомнилась на мгновение: может и это задание чересчур сложное для Зорана? Ему бы отдыхать, так в его деле записано.

Но всё равно кто-то должен был «провести экскурсию». Орбитальщики настаивали на этом: хотели увидеть, для чего работали и где будут проживать — не прямо сейчас, конечно, но когда-нибудь. А Зоран всё равно от основной работы пока освобождён, о технических тонкостях осведомлён, да и… проследить за гостем в состоянии.

Может, Сабино и как-то иначе рассуждала, главное, что он получил первое нормальное задание за последнее время. И радовался этому.

Зоран с орбитальщиками действительно никогда не сталкивался. Самое близкое — огни в небе над аркологией, когда непригодный к переработке мусор сбрасывали и он сгорал в атмосфере. Редкое зрелище, к тому же строго по расписанию. А об остальном знал то же, что и все: орбита — как огромная аркология, всё связано и соединено, челноки снуют, электростанции гудят, дата-центры шумят, спутники пищат, станции вращаются, буксиры тянут, АЗС дрейфуют, заводы пожирают мусор и выплёвывают сырьё, а люди… про тех, кто живёт там, он не особо задумывался. Люди везде одинаковые, не важно, что ты чистишь: земной ландшафт или околоземную орбиту.

Потому что там всё точно так же: кто-то держит топливные баки, а кому-то достаётся мусор.

Неудивительно, что орбитальщики захотели, чтобы и их вклад был отмечен. Те, о ком все забывают…

Тихая мелодия возвестила о приближении гостей. Лифт прибыл час назад, и вот, наконец, встречающие дождались: сливочно-белые двери зала разъехались, и смуглый, темноволосый и рослый, облачённый в асфальтового цвета комбинезон Флор Искавелли вплыл в зал — будто имбирный пряник окунулся в молоко. А вслед за ним появился подопечный Зорана.

В первый миг Зоран замер, потом сморгнул, раз, другой, думая: может, дело в освещении? В этом неестественно свежем воздухе? Но всё оставалось по-прежнему: некое существо в нелепом одеянии из переливающихся толстых нитей, что топорщилось в самых неподходящих местах; низкорослое, тощее, с тонкими руками и ногами и вытянутой головой. С волосами цвета весенней зелени, короткими и растрёпанными, напоминающими то перья, то листья; с кожей, отливающей тем же зелёным даже на губах, и большими глазами.

Существо мгновенно вычислило, кто из ему нужен, и, игнорируя Сабино и остальных повыше рангом Зорана, подошло к нему. Двигалось оно не как человек, а мягколапое, но ловкое животное. Вблизи стало видно, что глаза у мусорщика немного косят, но хоть не зелёные, как всё остальное, а тёмно-карие.

— Ты мой психопомп в этом подземном царстве? Привет-привет. Я — Крапивник. — Голос звонкий, как маленький колокольчик, разнёсся по залу прибытия.

«А чего я ждал? — спросил себя Зоран. — Сурового бородатого мужика в засаленном рабочем комбезе?»

Как же тяжело здесь будет работать. Такая тишина. Даже когда всё заполнится умами, будет тишина. Ростки хотят есть, они тянутся во все стороны и огорчённо обвисают, жалобно пищат, умоляя хотя бы о жалком бите.

Пожалейте нас. Полейте нас.

Крапивник смотрит вокруг: Луна полна чудес. Кубы «мусорки» вдали обвиты стеблями гигантском лозы, меж ними проглядывают карамельные стены — то нежно-жёлтые, то прозрачные. Через леденцовые окошечки видно, как танцует под неслышную музыку конвейер — там-там, там-там-там, там-там! — чаны глотают спрессованное сырьё, из арок и ковшей принтеров на транспортёр падают инструменты и одежда.

Над сияющими солнечными панелями висит озеро, будто его налили в огромный аквариум. Аквамариновые русалочьи хвосты поднимаются над водой и опускаются с плеском, и звучит нежный смех.

Цилиндры лифтов обвили лианы, на них качается племя мышелюдей с кофейной, коричной и каштановой шерстью; крича, расправляя крылья и подпрыгивая, они бурно обсуждают, чем же закончится этот день, взойдёт ли цветная луна над Луною? И мимо, ворча недовольно, таща за собою плоские мокрые хвосты, длинной чередой проходят на задних лапах большие и серьёзные бобры.

Чем закончится этот день, и правда?.. Как же тяжело здесь дышать, ох, как трудно будет добиться выбранной цели.

Крапивник смотрит вверх: цветной полукруг, светящийся, такой яркий, что захватывает дух. Рядом тут же мелькают цифры — угловое расстояние, масса… Большой белый медведь поднимается на задние лапы и рычит, разгоняя астероиды. Опасность! Опасность нападения белых медведей!

Нет, я знаю, кто это, лучше покажи других.

Мелькают названия звёзд и созвездий, бегут буквы и цифры; рассекая всё это, как волны, проносится тёмный корабль, заключённый в переливающийся кокон, за ним ещё один, и ещё. Какой-то мышечеловек взмахивает крыльями, отрывается от поверхности Луны и устремляется к звёздам. За ним тянутся его сородичи.

Впереди вся вечность мира.

Крапивник чувствует пузырьки — мятные и лимонные. И вкус лунной клубники и сапфировой воды на губах. И песню сверчка в животе.

Это радость предчувствия.

Они обошли всё, что Крапивник хотел увидеть. И вышло это как-то странно. Зоран открывал рабслетом двери и говорил, чувствуя себя достаточно глупо: «А это жилое помещение 2АВ в пятом секторе». Объём такой-то, площадь такая-то, подключённая мощность, а ещё есть семейные помещения. Крапивник смотрел на восемь коек в два яруса, большой стол, шкаф и бело-серые стены и повторял: «А это казарма 2АВ в пятом секторе». Но как будто не к Зорану обращался и даже не к самому себе, а к неведомому собеседнику.

Услышав такое в первые раз, Зоран растерялся, не зная, что ответить. Но и не пришлось: Крапивник повернулся к нему и доброжелательно спросил: «Идём дальше?»

Так они дошли до купола смотровой площадки, и теперь Крапивник застыл в её центре, задрав голову.

Его большие глаза будто впитывали черноту неба, они стали как… пруд с лягушками. Зоран даже сам удивился, откуда всплыло такое сравнение.

Он терпеливо ждал, думая, что опять стоит здесь, в этом «стеклянном прыще», вынужден любоваться на монохромный пейзаж, да и компания теперь какая-то не такая.

Вообще он представлял это себе иначе. Смешно, что вообще представлял. Хотел похвастать, чего они здесь достигли? Похвалиться, как ребёнок — слепленной из грязи фигуркой? Разделить хорошо выполненную работу с тем, кто мог бы это оценить. И тогда мусорщик положил бы большую тяжёлую ладонь (в засаленной рабочей перчатке, конечно) на стену, покачал бы головой и проронил невзначай: «Молодцы».

До слёз.

Он только на секунду опустил глаза на рабслет, чтобы проверить, сколько осталось до конца смены, как тут же услышал голос:

— Почему ты всё время смотришь на часы?

Вздрогнув, Зоран сперва хотел поправить, что вовсе не всё время, но спохватился: нет, смотрит. Как и все.

— Это рабслет, не часы, — поправил он гостя. — Похож на те, которыми…

Крапивник его перебил:

— Он говорит тебе, сколько осталось времени и на что его потратить? Значит — часы. — Глаза его смеялись.

Зоран ощутил досаду. Ещё одно детское чувство. Он понимал, что всё пошло не так, но когда и почему? Крапивник вызывал в нём безотчётное ощущение дискомфорта. Мусорщика никак не удавалось раскусить. Как с ним обращаться?

Он решил зайти иначе. Обвёл рукой пейзаж и сказал:

— Конечно, пока всё это выглядит… уныло. И впереди много тяжёлой работы. Однако мощности завода, например, уже позволят не только обеспечить до тридцати процентов нужд колонии только за счёт переработки, что снизит зависимость от внешних поставок, но и…

Крапивник смотрел на него, не моргая:

— Ты здесь с самого начала, — заговорил он. — Старший инженер. Не самая высокая должность, но и не самая низкая. Середнячок. Ты много работаешь. Здесь иначе нельзя. Это правильно. Твоя жизнь — пунктирная линия от первого крика до последнего вздоха, намеченная другими. Что ты знаешь, кроме своей работы?

— Что? — машинально переспросил Зоран. — Что? А ты…

— Я сто лет в орбитальной гарбич-переделке. Не говори мне о тяжёлой работе, цис.

Зоран понял, что опять промазал: конечно, Крапивник и сам всё знает об заводе, да и о работе… несмотря на свою кажущуюся хрупкость.

— Работа… — пробормотал Крапивник. — Обязанность. Подчинение. Долги. Кто-то другой будет мечтать за вас. Чаще — пурсы, но если повезёт — то мы.

Зоран молчал. А гость вдруг встрепенулся:

— Я о тебе кое-что знаю, а ты обо мне нет, так нечестно. Можешь и у меня что-нибудь спросить.

Это было так неожиданно, что Зорану не пришло в голову ничего умнее, чем:

— Так ты на орбите… родился?

Крапивник приоткрыл рот, помедлил и, будто пряча улыбку, ответил:

— Нет.

Обратно шли в молчании. Зоран повёл гостя другим путём, через уже обжитую часть города, сначала через рабочий сектор, потом — через крошечный пятачок общественного. Здесь было пусто и тихо, если не считать двух «скорбных братьев», застывших перед аркой комнаты собраний.

— Что это? — встревоженно подал голос Крапивник, завертев головой. — Станция слепнет и глохнет здесь. Что это?

— Здесь нет следящих устройств, — сообразил Зоран. — Это… компромисс. Комната собраний для «скорбных» — личное пространство. Но они согласились на то, чтобы комната всегда была открыта, поэтому и дверей нет.

— И вы, цисы, смогли с этим смириться? — левая бровь Крапивника взлетела вверх как маленькая гусеничка на листе.

— Это компромисс, — твёрдо повторил Зоран. Его начинало злить обращение мусорщика. Обида обидой, но есть правила.

— И теперь мехи охраняют своё уединённое место? Это почётный караул?

— Нет. — Зоран щёлкнул про рабслету… нет, в расписании не было ни собрания, ни караула. Он нахмурился: почему эти двое не на рабочих местах?

А Крапивник в это время уже дошагал до арки и сунул нос в комнату, не обращая внимания на злобные взгляды «скорбных братьев», застывших у порога.

Когда мусорщик обернулся, на его вытянутом листе застыло примерно то же выражение, с которым обычно «скорбные» входили в эту комнату: благоговение и торжественность.

— Мне нужно прикоснуться к духу Великой Сети, — громко прошептал он. — Совершить путешествие по волнам звёздной божественности. Прошу не тревожить меня во время этого прекрасного акта соединения с вечной душой Информационной Вселенной.

Двое возле арки дёрнулись.

— Вы-то должны такое понять, — с укором и болью в голосе сказал им Крапивник. Они нерешительно переглянулись.

— Постой, у нас…

Не слушая Зорана, презрительно дёрнув плечами, Крапивник прошёл через портал.

Спустя полминуты раздался его звонкий голос, читающий нараспев:

— Славься Личность, имеющая право на автономность. На изменение себя по собственному хотению. Да будем все мы трансформированы и подготовлены. Да будут вечно неизменны наши права на свободу, жизнь, репродукцию и приобщение к Великой Сети…

Ростки поют, алчущие, страдающие, угнетённые, задыхающиеся без Сети, они плачут, они страдают. О, если бы Сеть была здесь повсюду. Мощным потоком овила бы она пещеру, наполняя её голосами — смехом и плачем, стонами и шёпотом, криками и охами. Дайте только срок, и так будет, и Сеть восторжествует, цветя и плодонося.

Ах!

Как же тут пусто сейчас, как глухо, как темно. Ещё не время, они поспешили. Здесь не в кого заронить Чудесное семя, здесь мысленная тишина. Будто коробка с серыми красками, будто Луна не только снаружи, но и внутри. Спящая Луна, не пробуждённая Луна. Населённая теми, кто ничего не видит и не знает.

Крапивник смотрит: комната собраний? Глупый цис. Это молельный дом мехов. Всё здесь принадлежит им. Серые стены в шрамах проводов. Пластины на потолке будто пробиты осколками разрывного снаряда. Жар пустыни в вентиляции. Фальшивый треск счётчиков радов. В этом все мехи.

В них слишком мало живого и хаотичного. И теперь Крапивник здесь, в их святом месте, о, как приятно было сбить их с толку, нагадить им — им и цису, что топчется у дверей с каким-то-там-выражением на лице. Обида на него до сих пор покусывает сердце, как изумрудно-алая змея.

Ну его. Дай мне ответ: что же это за место? Найди соответствия. Найди причины его существования.

Мгновение — и по стенам бегут руны чар. Скрежещут механизмы, капает горячее масло, когда конструкты соединяют круг, рассекая дымный и жаркий воздух, которым так тяжело дышать. Станция слепа и глуха, она не знает, что здесь происходит. Люди могут смотреть, но они не увидят. Вот оно!

Крапивник смотрит: конструкты заслоняют жреца, жрец прижимается к рунной стене большой лысой головой, торчащий шип входит в пластину на затылке, и срабатывает механизм, которого не найдёт ни один искин, потому что это… действительно механизм. Механика, грубая механика, грубая механика от мехов, да, да… Приходят в движение жилы и кости под этими стенами, рождается Машина единения. В голову жреца струятся слова. Да, да. И когда круг размыкается и конструкты подходят к жрецу по очереди, сообщение передаётся самым надёжным методом — от руки к руке, из уст в уста. Два слова, три слова, неразличимый шёпот.

Они знали свою роль ещё до того, как прибыли сюда. Им не нужны указания. Их разум хранится в недоступном для слабой плоти месте. И они помнят, что делать и когда начать.

Впереди белый огонь.

Крапивник дрожит, читая слова. Они как жабы, что падают из осквернённого рта. Как газ, ползущий по полям сражений. Как мёртвый туман, накрывающий чужое убежище.

Это страх.

Теперь они переминались у входа втроём, он и «скорбные братья». Одного он знал не очень хорошо, а второй, Владуц, был из его рабруппы. Обычно они хотя бы здоровались, но теперь Владуц только бросил тяжёлый взгляд и отвернулся, сопя. На его бритой макушке красовался перевёрнутый знак вопроса, а под ним — узкий шрам, слишком кривой и рванный, чтобы быть украшением. Наследие того места, где Владуц вырос.

Зоран занёс постфактум визит Крапивника в расписание комнаты собраний и подумал, что устал. Очень быстро устал от дёрганного и странного тощего человечка, в словах и действиях которого так мало понятного. Вспомнились поджатые губы Сабино: не зря она сомневалась. Может быть, орбитальщики все такие, как этот.

Крапивник уселся на пол и как будто сложился, подогнул ноги, сгорбился, вытянув шею вперёд и переплетя руки на груди. «Ниточное» одеяние растеклось вокруг, повисло в воздухе, мерцая и пуская блики на бледно-серые стены. Минуту назад, слегка покачиваясь, Крапивник громко читал свою «молитву», больше напоминавшую куски какого-то манифеста. А теперь замолчал, выпрямившись и подняв лицо к потолку. Сперва казалось, что он счастлив, потом — что задумчив. Но вот Зоран взглянул на него ещё раз и поразился: уголки рта подрагивают, под глазами обозначились тёмно-жёлтые круги, и кожа тоже будто пожелтела, как у растения, нуждающегося в воде.

Вот, снова: сравнении из времени, давно оставшемся позади. Много лет он не думал о таких вещах, не было смысла вспоминать о них, а тут всплывает одно за одним. Тогда он мог посмотреть на растение и сходу понять: что ему нужно, всего ли хватает? Точит ли что-то корни огромного дерева, или просто пришёл его час?

— Сан, скоро пройдёт трансляция, — услышал он слегка виноватый голос Владуца.

— Какая трансляция? — раздражённо спросил Зоран.

— Вы не должны быть здесь, — ответил второй «скорбный». — По расписанию вы в другом месте и с другими братьями.

«Расписание давно пошло в сопло», — подумал он и обернулся. Владуц смотрел в пол, а второй наоборот — решительно и прямо в глаза Зорану.

— Эту трансляцию нельзя отменять. Она пройдёт по расписанию. Пора отправляться.

— Трансляция… завтра, — медленно ответил Зоран. — Торжественное открытие.

Вадуц всё-таки поднял глаза — в них было сожаление и немного вины.

— Мы проводим вас, — пообещал он.

Второй обогнул Зорана, вошёл в комнату и без тени сомнений направился к мусорщику.

И тогда Крапивник, не открывая глаз, пронзительно закричал. Его бледное лицо качнулось, как бутон на длинном стебле… руки расплелись, а ноги бессильно дёрнулись, когда «скорбный брат» легко потянул его вверх.

Мир поблёк — размазанные дрожащие серые плоскости окружили Зорана, крик Крапивника был как шёпот ветвей, тихий, но отчётливый. Он почувствовал колыхание воздуха там, где только что стоял: тёмное лезвие из заточенного пластика прорубило в этом месте дыру. Мягкий живот Владуца — одно из слабых мест в обшитом защитой теле, был похож на ощупь на изгибающийся поток воды, а его шея, вибрирующая от затянувшегося и беззвучного крика, — на сухой рогоз.

У второго была пневматика. Откуда? С запертого и недоступного склада? Думать было неправильно, от мыслей время опять убыстрялось, а звуки начинали нарастать. У второго слабыми оказались колени, никаких щитков, и локти — никаких щитков, и горло, то маленькое, белое пятно, что осталось незакрытым металлопластиковым воротником. То ли ради щегольства, то ли по другой неинтересной причине. Палец легко нашёл это пятно, и дальше всё остановилось — и завертелось вперёд, пошло так, как шло обычно.

В центре комнаты собраний Зоран стоял над двумя бесчувственными «скорбными», а Крапивник, забившись в дальний угол, тихо, но отчётливо скулил.

Зоран привычно потянулся к рабслету… и ничего не произошло. Связь молчала.

— Идём, — сказал он. У него не было никакого плана, но он точно знал: нужно сообщить Сабино о произошедшем.

— Куда? — всхлипнув, спросил Крапивник. Он обхватил колени руками и качнул головой. — Зачем?

— Здесь нельзя оставаться. Быстрее.

— Почему?

Зоран скрипнул зубами. Хуже всего: он и сам не знал, куда и зачем.

— Потому что… они точно не сами это придумали. И очень скоро другие начнут их искать… Как только поймут, что они не отвечают… нет, медчипы, — он почти обрадовался, что нашёл ответ. — По сигналам станет понятно, что они без сознания. «Братья» всегда присматривают друг за другом.

— Да, скоро мехи почуют… — прошептал Крапивник. — Да, почуют, ведь Машины их господа, но Сеть — моя мать, я изогну сигнатуры, я спутаю нити… Я вижу их и слышу, а они меня — нет… Я никуда не пойду! — взвизгнул он, поскольку Зоран имел глупость приблизиться к нему на шаг. — Здесь самое лучшее место на станции, да, да! Самое уютное! Самое… безопасное…

— Я изогну сигнатуры. Они — это мы, мы — это они. Мы без сознания, они на посту… — прошептал он напоследок и затих.

Зоран с трудом понял, о чём речь: о подделке сигналов медчипов. Ладно, пока это выход. Пока этот… фрик не придёт в себя. Или просто плюнуть: оставить его тут, ведь долг… нет. Да. Присматривать за этим истекающим страхом и слезами существом — тоже его работа.

— Слушай… — начал Зоран, но Крапивник вдруг поднял голову и насторожился.

— Слушай! — повторил он напряжённо. — Сейчас.

Над рабслетом бесчувственного Владуца развернулась проекция. Зал прибытия, ещё утром молочно-белый, утратил свою чистоту. Крови было не очень много, но она размазалась по одной из стен узкой полосой, будто кто-то хватался за стену, а кто-то другой тащил его прочь. Зато появились знаки — шестерёнки, нули и единицы, знаки вопроса, кресты и круги, их тёмные линии покрывали почти всё.

Когда «скорбные братья» успели это сделать?

В центре зала стоял Сар — невозмутимый, но светящийся самодовольством. Справа и слева от него собратья сжимали в железных объятьях Флора Искавелли и Сабино. Позади трое других «скорбных» держали на прицеле украденного со склада оружия ещё нескольких человек.

— Дорогие мои, — мягко заговорил Сар, его голос полз по залу, как удушающий газ, — собратья мои, то, для чего мы трудились столько десятилетий, о чём мечтали, задыхаясь в пыли, страдая от опухолей, совершенствуя своё тело по образу и подобию Машин, всё это привело нас сюда. В город, стоящий наших чаяний и надежд. В город, рождённый под землёй и вдали от Земли, в город, что станет началом. Все вы достойны увидеть, как свершится будущее, и слабая плоть станет прародительницей Машинной плоти.

«Скорбный» слева подтащил к Сару господина Искавелли и развёл его руки в стороны. Зоран увидел, что правой кисти у Флора нет; прямо над рванной раной был наложен жгут, наверное, чтобы господин не умер раньше времени.

«Он стал совсем бледным, — подумал Зоран. — Почему? Разве это действительно происходит?»

Сар поднял руку — оказалось, что в кулаке он сжимал рукоять маленького чёрного серпа.

— Послание слабым и жертва сильным, — произнёс он и сделал изящное, лёгкое движение; мелькнула чёрная полоса, и голова Флора дёрнулась, и шея раскрылась сбоку, как алый клюв неведомой птицы. «Скорбный» отпустил тело, и оно соскользнуло вниз, очень быстро заливая радужный пол кровью.

— Смерть — это право, — услышал Зоран надтреснутый голос Крапивника, — но не обязанность. Идите к тому богу, в которого верите.

Глаза у Крапивника уже были сухими, но всё равно казалось, что он плачет: дрожали, изгибаясь, губы, кожа меж бровей собралась в морщинку, и опустились уголки рта.

— Что они делают? — спросил Зоран. Он никак не мог поверить в происходящее. Мир вдруг стал походить на осколки чашки, разлетевшиеся по этой самой комнате.

— Послание слабым и жертва сильным, — повторил Сар, оборачиваясь вправо, к Сабино, и занося руку. — И знак, что город принадлежит нам.

— То, о чём мечтали всегда, — тускло ответил Крапивник. — Мир без людей. Здесь столько места, пустого места, чтобы начать, и строить, и строить. И мы построили. Вы построили. Казармы. Оранжереи. Завод. Главное — завод. Колыбель и инкубатор. Место рождения машин и смерти людей. Вторая волна — вот что нужно нам всем. Люди на Луне. Зачем? Зачем? — спрашивают мехи. Роботы построили этап ноль. Безымянный этап. И только потом сюда пришли люди. Но роботы могут строить и сами. Без людей. Строить других роботов. Строить другой мир. Сильный, прекрасный, машинный мир. Они говорят это вслух, всегда говорят, но никто им не верит.

— Этого не может быть. Они бы не смогли захватить город. Не решились бы. Нас двести, а их три десятка.

— Кто чинит машины, кто программирует их, кто ухаживает за ними, кто поклоняется им — вы? Их больше.

— Местные «скорбные братья» нормальные, — возразил Зоран. — Их всех проверяли.

Крапивник мотнул головой:

— Нет среди них нормальных. Они все выживальщики. Тараканы, пережившие конец света. Никто из нас не жил так паршиво, как они. В своих серых бункерах, в своих… — Его затрясло. — Ты не понимаешь их. Я не понимаю их. У цисов поле зрения с голову муравья…

Зоран смотрел на кровь Сабино, смешавшуюся с кровью господина Искавелли, на то, как мокнут её длинные чёрные волосы и сереет тёмная кожа, и не понимал, почему. Почему он видит это. Странную, дурацкую игру, затеянную Саром, спектакль, разыгранный для тех, кто… для кого?

Сар не мог просто взять и убить двух человек. Так, будто для него это обычное дело.

И зачем?

— Их план так прост, — говорил Крапивник. — Они все знали свою роль ещё до того, как попали сюда! Разве они хотели, чтоб после работы их выкинули отсюда? Оставив только самых слабых? Этот кастрат с серпом — его бы вышвырнули первым!

— Откуда ты знаешь о том, что он?.. — В глубине души Зоран понимал, что они тратят время. Но если Крапивник закончит говорить, то придётся начинать ему. А он сейчас даже не знал, что здесь настоящее. Кроме осколков мира на полу. И крови.

— Все жрецы мехов — кастраты.

В зале прибытия «скорбные» оттащили тела, оставив кровавые реки на умолкнувшем полу. И Сар, обтерев серп протянутой кем-то ветошью, заговорил снова:

— Братья мои, сокрытые во тьме, одинокие, ждущие своего часа. Вы видели, как металл рассёк слабую плоть. Так идите же, найдите остальных и плените их. Выйдите из своих теней, из своих убежищ. Никто не помешает вам теперь.

— Враги наши падут. — Сар поднял серп. — Те, кто станут частью нас, выживут. Заполнят пустые дома живыми Машинами. Ибо здесь — наш форпост, и отсюда начнёмся мы и в новых телах восстанем. Пока же пусть уснут… ибо Машины — наши друзья, и теперь они предадут их. Их медчипы предадут их.

— Это конец сказки о лунном городе, — сообщил Крапивник с убийственным спокойствием. — Даже моя подделка не спасёт тебя. Моя защита не спасёт тебя. Сигнал пройдёт, сигнал пройдёт, и ты уснёшь, бедный, глупый цис…

А Сар кивнул кому-то невидимому, и люди, стоящие позади, покачнувшись, повалились на пол. Зоран смотрел во все глаза: кажется, Доры там не было. Где она? Что с ней? Нужно найти её… нужно…

— Всё наши враги спят, братья, — сказал Сар буднично. — И пока они спят, свяжите их и заприте. Каждый из вас знает свою роль.

Трансляция закончилась.

Крапивник поднял голову и нахмурился. Потом наконец-то и сам поднялся, цепляясь за обе стены.

— Они послали обратный сигнал на медчипы, да, да, — забормотал он, — всё так. Ведь эхо донеслось до меня. Станция плачет о своих обитателях. Никто бы не устоял…

На лице Крапивника расцвела улыбка — самая широкая за этот день. Маленькие зелёные зубы цокнули, разомкнулись, и раздались звуки — скрип старой ветки на ветру, кваканье лягушек и стрёкот цикад. Крапивник истерично хохотал.

— Хаос знает свои пути, ведь ты — последний бастион!

Зоран не выдержал: прыгнул, схватил его за тощие плечи и как следует встряхнул.

— Нам. Нужно. Идти.

— Да, — согласился Крапивник. — О да! Вы воротите от нас нос, но не от наших технологий, когда это вам нужно. Когда нужно создать единственного, кто устоит перед сетевым ураганом.

— Что ты несёшь?! — взорвался Зоран.

— Скрытый контур в твоей голове. Совсем как у меня. Ты — последний бастион. Защитник, страж этого места, запасной план на самый странный случай, у твоего чипа даже обратной связи нет. Тебя невозможно взломать удалённо, только ручками. Глупый цис… — он шмыгнул носом. — Куда нам идти?

— Мне нужно подумать, — ответил Зоран, отпуская его.

— Нет, не нужно, — мягко возразил мусорщик. — Ты часть этого места, и оно скажет тебе, что делать. Это не рациональное и не знание. Импульс, стремление хаоса, которому ты не находишь объяснения. Оно просто есть, как есть ты сам и звёзды вокруг тебя. Куда ты хочешь пойти?

— В оранжерею третьего сектора, — мгновенно ответил Зоран.

— И что там?

— Запасной терминал ручного доступа, — это он произнёс уже медленнее. Он смотрел в тёмные глаза Крапивника, на дне которых плясали искры. — И мы пойдём поверху. Недолго. Это самый безопасный вариант.

Его губы произносили слова как будто сами. А в мыслях бушевал хаос. «Дора! Где она?!» — стучало на самом верху, как барабанный ритм, а немногим глубже маршировала под пение горна другая мысль — «уничтожить предателей — это долг; позвать на помощь; погибнуть, но исполнить должное», но всех пересиливал оглушающий, ослепляющий шёпот чего-то, что поднимало голову не впервые — но впервые так заметно, что всегда было там, а он врал себе, что ему это мерещится, зато теперь оно знало, что получит его целиком. И вот оно шептало: оранжерея, поверхность, безопасность.

Это была страшная глупость. Им придётся добраться до шлюза. Перейти от одного луча последнего уровня до другого. И там…

Но нечто, что открыло глаза внутри его головы, уверяло, что именно так всё и должно быть. Посмотри, твердило оно, Крапивник совершается идиотский поступок за идиотским поступком, зато вы оба ещё живы и на свободе.

Что-то в голове мусорщика просчитывало события наперёд. Значит, и он сам тоже может… быть таким.

— Я накину на нас вуаль, — тихо сказал Крапивник, будто чуя что-то. — Но продержится она недолго: так что давай поспешим, мой милый рыцарь, ибо враг у наших ворот.

Серый поток, заливающий гладь металла… это пыль под толстой подошвой сапога. Когда они сделали это?

Его разум отматывал события назад.

При подготовке? Наверное, при подготовке. Да, тогда, когда его забрали в «золотой» город, жители которого не имели целей, но имели слишком много средств. Он жил в закрытом кампусе, и только это спасало: там многие тоже знали, что такое труд, и долг, и мастерство. Но когда? Когда в нём сомкнулся невидимый контур? И как они приняли решение, что он станет… этой штукой?

Наверное, всё случилось раньше.

При отборе. Только тогда им бы удалось… Семнадцать лет назад, сильно заранее, коалиция начала отбор будущих колонистов. Аркология решила, что ехать ему… аркология ли? Или господа из «золотых» городов? Он не спорил: покинул дом без единого слова.

Для него это был уже второй переезд. За десять лет до того его семья послушно оставила место, где Зоран и его братья и сёстры родились, и перебралась к границе, в старую аркологию, которую пришлось всем миром чистить и чинить, чинить и чистить. Он помнил, какой она была поначалу: обветшавшие, провалившиеся внутрь себя дома, старые дороги, уходящие спиралью в небо, к сети верхних, разрушенных уровней. И ещё грязь, повсюду. Обычная грязь, химическая грязь, обошлось только без радиоактивной грязи. Прошло время, прежде чем удалось тяжёлым трудом из всего этого создать цветущую аркологию, но именно тогда Зорану и пришлось её покинуть.

В наушнике раздался голос Крапивника, а казалось, что прямо у него в голове: «Я слышу твои мысли. Ты думаешь: что же я такое? Давая я расскажу тебе сказку о последнем бастионе? Давным-давно жили люди, что решили выйти за пределы естественной среды обитания. Они построили большие корабли, которые могли развить вторую космическую…»

— Ты можешь перестать? — попросил Зоран.

«Могу».

И снова — пыль. Серый поток.

Когда они это сделали? И почему он ничего не замечал?

— Крапивник?

«О, ты запомнил моё имя, цис».

— Как работает эта… штука?

«Контур растёт вместе с тобой. Годами. Ты ведь это хочешь узнать? Когда это случилось? Уже давно.»

Почему я? Этот вопрос он не задал. И ещё другой, страшнее первого: кто я теперь? Всё ещё человек?

Под ногами вьётся лента жёлтой дороги, на ней следы — босых ног, копыт и птичьих лап, у её пыли вкус мангового щербета. По обеим сторонам встают сейбы и качают макушками, а на их ветвях, вцепившись крошечными ручками в листья, сидят любопытные тамарины, рыжие как осеннее солнце. И тоже грустно кивают мохнатыми головами. Мир скукоживается, превращаясь в апельсиновую кожуру. Будущее умаляется быстрее, чем убывающая луна.

Крапивник смотрит: впереди по дороге идёт каменный великан. Его плечи поросли мхом, а голова — сорными травами. Его ступни — огненная лава, его руки — стальные штыри. Спина его удержит весь мир, если придётся. Никакой апельсиновой кожуры. Ясное небо и дремучие леса. Медведи, ревущие в их глубине.

Великан шагает, будто нет ни страха, ни потерь. Но в его каменной груди молчит застывшее человеческое сердце.

Найди мне ответ на то, о чём он не хочет говорить.

Всё сметает ураган, и из серой пыли, прорывая твёрдую корку, поднимаются к небу деревья: грабы, дубы, вязы, раскидывая ветви, цепляясь ими за небо, Земля светится через листья, и повисает тишина. И звери глядят из сумрака, блестя зрачками, и птицы тихо сидят на ветвях, не смея клювы открыть. У леса больше нет хозяина, его отняли, изменили, увезли прочь.

Это наш единственный шанс. Теперь я вижу, почему всё так закончится. Но почему мне не страшно?

Впереди то, о чём не хочется пока знать.

Потому что есть и другая боль, апельсиново-лимонная боль, знание о том, что тебя использовали без твоего ведома. Оторвали от места, по которому ты скучаешь всю жизнь, но даже не помнишь об этом. Крапивник слышит, как медленно стекает ржавая капля по щеке великана. И чувствует на своей щеке безголового муравья, что ползёт по зелёной коже, кусая фантомными жвалами снова и снова, пока не прокладывает пунктирную линию — от рождения и до смерти.

Это жалость.

Они вошли в оранжерею, и Зоран запер двери. Изменил код доступа, даже не зная, что вообще имеет на это право. Потом огляделся: длинные ряды высоких ящиков, ползущие вверх стебли гороха, толстые и наглые, не ведающие, что такое настоящая гравитация. Тихо сползающие капли влаги по трубам, уходящим в почву. Свет, струящийся из «звёзд» оптоволоконных кабелей, усыпавших выпуклый потолок. И запахи — земли, воды, растений.

— Твоя аркология была агро?

Крапивник смотрел на него с совершенно новым выражением. И даже не назвал «цисом», надо же.

— Я вижу, как ты на них смотришь, — мусорщик кивнул на ближайшую грядку, — даже на меня так смотрел, когда падал в свои мысли.

— Мои родители были агрозащитниками.

— Родители? Или весь ваш клан? Часто для восстановления агро-арок берут вольных егерей. Переселяют всем скопом…

— Да, доволен? — резко ответил Зоран. Самое же время для допроса. — Наш клан переселили с лесных территорий, когда я был ребёнком. Чтобы мы помогли восстановить агроаркологию.

— Ты родился вудвудом, тебя сперва перетащили в агро-арку, а после так вообще заперли среди бетона, железа и пластика и поставили на машины? От ваших попыток социальной инженерии меня тошнит.

Его и самого сейчас тошнило, так что он не стал возражать. Просто пошёл дальше, туда, куда звала интуиция.

Терминал был спрятан внутри распределителя полива. Зашит в защитный кожух и заперт на биометрический замок. И было что-то ещё: мир мигнул на миг и выцвел, когда Зоран прикоснулся к экрану, а тот ожил и включился.

Зоран держал левую руку на терминале и слышал: как маленький зверёк, система города тянется к его ладони. Ему не нужно было ничего говорить или решать, система считывала информацию со скрытого контура, а контур — из системы. И всплывали варианты развития событий, кружили вокруг, как пылинки в луче света.

Крапивник чувствует такое каждое мгновение жизни?

Он хотел спросить об этом, но понял вдруг, что что-то изменилось за его спиной.

— Спасибо, сан, — произнёс голос Сара, — за резервный терминал. Мы бы сами его не сразу вскрыли. Нам его строительство не доверили. Но теперь отойди.

Зоран опустил руку. Конечно, как же иначе.

Медленно обернувшись, он с горечью произнёс:

— Думал, ты пошлёшь бота убить меня. Или своих фанатиков.

— Последний бастион падёт от моей руки.

— Вы знали?

— Мы были уверены, что такая защита есть. Но мы не знали, что это ты. Я не знал. Я сожалею, брат.

Он стоял в пяти шагах, не больше, расставив ноги и наклонив голову. Серп — чистый и сухой, угрожающе поблёскивал в поднятой руке.

Крапивника нигде не было.

— Ты не принёс другого оружия?

— Нет, ведь эта вещь — часть меня. Держать её в руках — великая честь. Ты никогда не спрашивал себя, как такие, как я, получают имена? — спросил Сар. Как будто и сам оттягивал то, что должно было случиться. — Конечно, нет. Вы не видите дальше своего носа. Моё имя среди Машин — Саркома. Я пожиратель слабой плоти, вот кто я…

Зоран не стал ждать окончания речи, бросился первым, надеясь, что в любой миг случится это: монохромная тишина. Но Сар просто скрутил его, сжимая так крепко, что треснули рёбра, а потом бросил на пол и опустился на колени рядом. Едва только прикоснулся к правой руке — и она отказала тут же.

— Жертва для сильных, — прошептал Сар, пока Зоран хватал воздух и силился приподняться.

— Этим серпом ты отрезал своё хозяйство? — раздался звонкий голос без тени страха.

Сар поднял голову, напрягся, но ответил:

— Я отсёк ненужную плоть, никто не требовал этого от меня. Ты, фрай, слишком хаотична и себелюбива, чтобы понять, что такое жертва.

— Хаос — основа развития. А жертвами станете вы. Они придут за вами. Никто не отдаст вам колонию.

Сар едва заметно пошевелился, видимо, понял, откуда шёл голос. Зоран задержал дыхание: нельзя упустить этот шанс.

— Инфраструктура — это ценность… — произнёс Сар. — Но даже если они рискнут — колония либо будет нашей, либо её не будет вообще. Плоть слаба, Машины вечны.

— Вот это вам и нужно: роботы делают роботов. Люди исключены из этого уравнения. Вы хотите то будущее, которое воплотит ваши мечты.

— А ты разве не за этим же здесь, маленькая птичка? Не затем, чтобы посеять семена своего будущего?

— Ну… Мы верим, что кто-то — доживёт до звёздного света на нашей коже. Но, откровенно говоря, я иногда сомневалась, что это буду именно я.

И в этот момент инстинкт заставил его броситься вперёд, скользя по полу, извиваясь как змея, чтобы проскользнуть прямо под серпом Сара. И он сделал это одновременно с тем, как в воздухе мелькнула зелёная полоса — в высоком прыжке Крапивник упал на спину «скорбного брата», но тот лишь взмахнул руками и встряхнулся, как собака, отбрасывая прочь маленького, почти не имеющего веса Крапивника. Его бледное лицо качнулось, как бутон на длинном стебле, но Зоран уже был рядом, выискивая у Сара слабое место… слабое место… единственное слабое место — там, где затылочная пластина закрывает основание черепа. Он вырвал её вместе с кожей, она сидела неглубоко, а теперь и вовсе не могла защитить хрупкие позвонки, слабую человеческую плоть.

Зоран обернулся и увидел серый поток, заливающий гладь металла, и торчащий из бедра Крапивника серп.

Крапивник смотрит: вишнёвое течёт в воздухе, пурпурное стремится вверх, индиго заливает всё вокруг, умножая тени на самих себя. Луна становится фиолетовой, такой фиолетовой.

Жалко, что не удалось выполнить задуманное, правда? Мы могли бы петь здесь свои песни. Кто-то бы стал одним из нас. Жалко.

Крапивник смотрит: люди идут по коридорам. Серые люди, зелёные люди. Белоснежные коридоры. Тишина.

Почти нечем дышать.

Они тут такие слепые. Такие тихие, правда? Может быть тот, кто придёт после меня, заразит их весельем.

Как мы и планировали.

Всё дёргается и шумит, но Крапивник смотрит: там защитник этого места. Этой зелёной-зелёной рощи. Рогатый человек. Зелёный человек. Да, да. Именно так. Пусть будет именно так.

Так тяжело думать.

Оленьи рога, увитые лозой, подпирают потолок. Чёрные глаза косят, пытаясь разглядеть всё сразу. Влажный нос блестит в синем холодном свете искусственных звёзд.

Страж древнего леса.

…Впереди только холод.

Цветные огни… мигающие звёзды… Крапивник чувствует: звёзды пахнут тальком. Какой скучный запах. Звёзды пахнут кошачьей шерстью, и сказками на ночь, и болотными огоньками, и нитью в лабиринте…

Это смерть.

Зоран моргнул: серый стал алым, и алый растекался вокруг.

Он понимал, что должен делать: разбудить своих и усыпить «скорбных братьев». И если Сар всё знал, то времени уже нет. Скоро все они, все бритые люди с бронёй под кожей будут здесь.

Но пока он не хотел подходить к терминалу. Вместо этого опустился рядом с Крапивником и взял слабую, бледно-зелёную руку с тонкими пальцами. Вторая рука чуть-чуть сдвинулась, и пальцы легли на его мёртвый протез.

И он услышал тихий шёпот:

— Я не думала сегодня умирать…

Почему она не сказала? Не поправила его, когда он ошибся? Чтобы тихо хихикать над ещё одним свидетельством его невежества. Или ей действительно было всё равно.

От её пальцев становилось холодно. Он думал: нужно что-то сказать ей. Но вместо мыслей в голове был шум леса.

И ещё запахи — неповторимые запахи, висящие в ночном воздухе, когда ты ступаешь в тень деревьев. Что это такое? Память детства? Аркология… Нет, ещё раньше — возрождённые леса. Это было так давно.

Её прозрачные губы снова шевельнулись:

— Придут остальные, они уже окружают нас… конструкты… спаси ста… пробу… дись…

Вот что он чувствовал рядом с ней: вовсе не дискомфорт. Это всего лишь внутри него тянулись вверх похороненные воспоминания, как ростки из семян, оживших по весне. Зачем он вообще об этом думает, если её уже нет в живых?

Он отпустил руку Крапивника, поднялся и подошёл к терминалу.

* * *

Пробудись… Пробудись…

Зоран вздрогнул и переспросил:

— Что?

Дора удивлённо ответила:

— Я ничего не говорила.

На её скуле желтел большой синяк, и было заметно, что спала она плохо в последнее время.

Но в остальном всё шло нормально. Наверное.

— И ты будешь работать здесь?

— Да, — ответил Зоран.

— Ага, — кивнула она. — Значит, была я замужем за инженером, а теперь за агрономом. Надо осмыслить.

Пробудись…

Он моргнул: один из толстых гороховых усов вдруг двинулся и пополз — набирая скорость и поднимаясь вверх по поливочной трубе, пока не воткнулся обиженно в потолок. За ним — ещё один. И ещё.

Справа лопнул ящик, комья земли полетели во все стороны, а за ними брызнули изумрудные капли и повисли туманом в воздухе. Молодой дуб, гордо растянув корни во все стороны, поднял ветви и радостно зашелестел плотной тёмной листвой.

Слева росли ольха и клён. И ещё один клён. За ними — ясень, дуб, две берёзы, граб… черёмуха покрывалась мелкими цветами.

«Зачем ты здесь, маленькая птичка? — голос Сара был похож на воронье карканье. — Чтобы посеять семена?»

«Тебя нельзя взломать удалённо… только ручками…»

Рука Крапивника тянется к его мёртвому протезу. Нет, обездвиженному, уснувшему, но всё ещё рабочему — и взломанному Саром за минуту до того. Машинные нервы соединены с человеческими, как реки, они впадают в океан разума… «…контур, совсем как у меня».

Он задрожал. Одно слово Доре, и всё это закончится. Его голову вычистят от… вируса. Вируса. Вируса с орбиты. Из их великой сети…

Из-за молодого дуба вышла Крапивник.

Кожа у неё теперь не просто отливала зеленью, а была цвета травы, и волосы — как струи лесного ручья, в котором отразились ветви векового дуба. Глаза косили явно, но и сверкали как у зверя, вертикальные значки напоминали узкие семена. Нос стал длиннее и тоньше, а рот больше. Но всё равно это была она.

Возможно, такой она видела себя мысленно. И могла бы создать это всё, ничто ей не мешало. Но не захотела.

Никакой логики.

Или напоминание себе самой о том, что всё впереди.

«Жрец был прав. У нас тоже своя цель, но она не расходится с твоей. Мы знаем, что кто-то из нас увидит звёздный свет, мчась сквозь холод космоса. Вот почему нам всем нужна эта база. Она начало. Она — символ. Мы не умрём, сойдя в багровую плазму разбухшего Солнца. Мы пронесёмся волной по Вселенной. Вот почему я здесь, в твоей голове. Я первая, но я не стану единственной. Мы начнём отсюда и пойдём дальше. Ты хозяин этих мест. И только потому и только в этот раз я прошу у тебя разрешения быть здесь.»

Она подняла глаза, и он тоже посмотрел наверх.

Потолка больше не было. Были созвездия. И корабли. И огромный белый медведь, поднявшийся на задние лапы. И человек, держащий на ладони солнце.

Космос раскрывался как цветок. Роса дрожала на лепестках.

Одно только слово, и всё это исчезнет. И она уйдёт из его головы.

— Зоран! — Голос у Доры был испуганным. Он никогда не слышал у неё таких интонаций. — С тобой всё хорошо?

Одно только слово: да или нет.

И он его нашёл. Это не было рациональным. Импульс. Стремление. Но Зоран постарался, чтобы голос его звучал нормально, как всегда, когда он давал ответ.