Пруст среди моря дерьма

Алла Ярха

Отец: Ну. уж если речь идет о духовных ценностях…

Сын 4-х лет (с радостной надеждой): Это которые в духовке?

Разговор за столом

И. Кабаков.

Из альбома «Анна Петровне видит сон»

А. Косолапов

Сашок! Ты будешь пить чай?

Хочу заступиться за нашу советскую духовность. Подчеркиваю – именно советскую, потому что мое поколение всю свою жизнь прожило внутри советской действительности и никакой другой не знало.

Иллюстрациями к этой стотье послужили работы И. Кабакова, А. Косалапова, Э. Гороховского – художников, в семидесятые годы создававших новое искусство на задворках официальной живописи. Теперь их полотна можно найти в главных музеях миро. Они несут на себе отпечаток той странной эпохи и постоянное предощущение ее конца – как на картине Э. Гроховского «Последний чай», отсылающей нас к «посиделкам» дгугой эпохи наконуне ее краха.

Да, теперь в России вроде бы и не стыдно зарабатывать много денег и тратить их так, как заблагорассудится. Но одновременно не исчезло убеждение (или ощущение?), что быть богатым – это как-то… ну, в обшем, как-то не очень хорошо. С другой стороны, слово «духовность» стали произносить не без смущения, а некоторые – в полемическом задоре – так просто со злобой, как будто именно она виновата во всех прежних несчастьях. Словно по умолчанию люди разделяются по принципу «бедные, но зато духовные» и «богатые, но бездуховные».

Но разве наше поколение (это те, у кого сейчас дети уже студенты) когда- нибудь имело выбор между бедностью и богатством? Конечно, «духовность» (дабы не раздражать читателя, пока поставлю это слово в кавычки) некоторых из нас утешала. Однако многие в глубине души и тогда на первое место поставили бы свой дом, много денег и все связанные с этим возможности.

Сейчас, видимо, возникает понимание, что сначала люди должны выйти на определенный уровень матермального достатка, а уж потом каждый индивид в личном порядке решит, чего ему теперь больше хочется: конституции или севрюжины с хреном. Вот французы, например, умудрились возвести «ценности из духовки» в разряд настоящих духовных ценностей – и не стали от этого ни глупее, ни пошлее.

Замечу: сегодня странным образом забылось, что обычный человек с его стремлением уютно и благополучно устроиться в своем дому, заботиться о своей семье, вкусно есть и пить, порицался как обыватель одновременно и интеллигенцией, и коммунистическими функционерами.

Признаемся, что в советские времена наша «духовность» в немалой мере была уделом социально не реализовавшихся людей. Карьеру делали, за редким исключением, отнюдь не самые талантливые, не самые трудолюбивые и, уж конечно, не самые добросовестные. Переживавшие свою нереализованность и невостребованность уходили во внутреннюю эмиграцию – воспитание детей, общение с друзьями, а также овладение «всеми теми богатствами, которые выработало человечество». О формах и содержании этого «ухода» речь пойдет ниже.

Так что современные сомнения по поводу нашей «якобы духовности» – вовсе не беспочвенны. И все же… И все же мне страшно жаль этого навсегда ушедшего в небытие уникального заповедника, никогда и нигде более не существовавшего. И поэтому дальше слово духовность я буду писать без кавычек.

Что ни говорите, а устремление к духовным ценностям было способом выжить морально и противопоставить достаточно мерзкой реальности нечто, чего можно было бы не только не стыдиться, но даже и гордиться.

Однажды моего мужа (А. К. Звонкин – известный математик, ныне профессор университета в Бордо) в очередной раз послали в колхоз. Его письмо оттуда начиналось так: «Нас в комнате трое. Я пишу это письмо, один мой сосед спит, другой блюет, сидя на койке». Дальше две-три страницы с описанием тамошней жизни, а затем: «Пока я писал предыдущие страницы, тот мой сосед, который блевал, заснул, а тот, который спал, проснулся и стал блевать. Пришлось мне срочно перетаскивать ему ведро».

В тот период мой муж читал Пруста, и, видимо, это чтение как-то сказывалось на его литературном стиле. К вечеру надо было идти на ферму, разносить корма коровам. Но мужик, который выдавал корма, на работу не вышел – видимо, по пьянке, – и делать все равно было нечего. А кругом было разливанное море коровьего навоза: где по щиколотку, а где и по колено. Однако муж умудрился найти себе сухое место, да к тому же под фонарем, – и вот там он и читал Пруста. Кажется, это был второй том, «Под сенью девушек в цвету».

Потом он рассказывал, что как бы сама собой сложилась целая притча, своего рода аллегория нашей тогдашней жизни. Вокруг море дерьма, но мы – мы нашли себе сухой и освещенный островок и – читаем Пруста!

Соответственно, и отдавались мы этому занятию со всей страстью, на какую были способны. Это было наше спасение или – если угодно – форма протеста против окружаюшей действительности (на что автор романа, прямо скажем, не рассчитывал). Да и кем бы мы были без Пруста? Мы бы утонули, мы бы смешались с окружающим… – см. выше.

Сейчас мы живем во Франции. Пруст по-прежнему входит в число наших любимых писателей; и мы можем его читать в подлиннике. Но он больше для нас не знамя протеста и не спасательный круг (да и окружающая жизнь ни в малейшей степени не похожа на… извините, я хотела сказать – на колхозную ферму). И потому любим мы этого писателя теперь без надрыва – спокойной, уравновешенной любовью. А тогда, в прошлом, была не просто любовь – была страсть.

В застойные годы, то есть в ситуации уже относительно вегетарианской, когда сажали выборочно и в основном тех, кто уж очень сильно «делап волну», да и то, похоже, сажали только затем, чтобы оправдать зарплаты кагэбэшников, расплодились бесчисленные домашние семинары по философии, истории, литературе, языкознанию – это не говоря уже о всем знакомых кухонных застольях, суть которых была, конечно же, не в том, чтобы выпить и закусить, а в том, чтобы пообщаться и «обменяться».

Школьный приятель моего сына еще по Москве, много лет живущий в США, говорил мне, что ему очень нравится наблюдать в действии либеральную экономику, но жить там – не нравится.

– Почему?

– Я люблю трепаться с людьми на всякие темы, а в Америке людей, которые бы тоже это любили, найти очень трудно.

3. Гороховский.

«Последний чай»

На всю жизнь мальчик испорчен советской духовностью – из чего же и состояли все наши посиделки, как не из этого самого «потрепаться с хорошими людьми на всякие темы»?

В нашем доме почти 15 лет каждые две недели собирались люди, чтобы послушать классическую музыку: преимущественно пластинки, но иногда и «живьем» – пианиста или скрипача. Отчасти собрания эти возникли потому, что хорошие пластинки, как и все «хорошее», были дефицитом. Все, что хоть сколько-нибудь выходило за пределы негласно апробированного репертуара, издавалось в СССР скудно и неохотно (например, Малер или Брукнер), не говоря уже о крайне ограниченном наборе дирижеров и исполнителей. Поэтому тот, кому удавалось достать что-то интересное, с удовольствием тащил пластинку в компанию единомышленников. Постепенно эти вечера превратились в традицию и в какой-то момент переместились в нашу квартиру.

Забавно, что рассказывая французским друзьям о наших музыкальных вечерах, я услышала от них неожиданное для меня сравнение с парижскими салонами, существовавшими более-менее по схеме предыдущих веков еще в 60-х годах нашего века! Хозяевами этих салонов были, как правило, люди немалого достатка, не имевшие нужды служить. Я думаю, что и наши «салоны» (или по крайней мере их истовость) в большой мере объяснялись тем, что многие из нас не растрачивали себя на работе. Нередко «служба», где несколько раз в день пили чай и обсуждали последние культурные новости или телевизионные передачи, равно как и овошная база, хде сортировка гнилых и полугнилых кочанов сопровождалась обсуждением последней лекции Мамардашвили, на несколько часов превращались в своеобразные клубы.

Не хочу этим никого обидеть – вокруг меня работали скорее много и добросовестно, а немалое число людей – еще и бесплатно: например, в детских клубах, в физматшколах, на олимпиадах трудились даже не за «спасибо», а за «пожалуйста» («Можно мы поработаем?» – «Пожалуйста!»). Но вряд ли кто-нибудь скажет, что именно работа составляла главное содержание нашей жизни.

Итак, каждые две недели по субботам дверь в квартиру оставалась открытой в течение всего вечера, завсегдатаи могли привести с собой своих друзей, в соседней комнате играли дети всех возрастов. Около половины одиннадцатого все садились за стол, и вот тут-то и начинался «московский треп».

Причем, когда к полуночи все вынужденно расходились, чтобы успеть добраться автобусом до метро (мы жили в не ближнем Ясеневе), оставалось впечатление, что мы вовсе не исчерпали все интересные темы – времени для разговоров всегда не хватано.

Как-то в США я прожила несколько дней в семье, в которой тоже бывали журфиксы, подобные нашим музыкальным вечерам. Несколько семей, в основном преподаватели школ, раз в месяц собирались, чтобы обсудить предварительно совместно выбранную и прочитанную книгу. При этом кто-то из компании заранее готовил доклад, чтобы задать тон обсуждению, остальные же присоединялись к дискуссии по ходу дела.

Разве у нас был когда-нибудь выбор между бедностью и богатством?

Не знаю уж почему, но все это мероприятие выглядело как-то искусственно (хотя все участники были люди симпатичные) и напоминало расплодившиеся сейчас в США «новые ритуалы». Я вовсе не хочу сказать очередную гадость про американцев. Но я все время ощущала разительный контраст по сравнению с подлинностью и глубинной необходимостью для нас наших когдатошних посиделок.

Какие бы ни были у этого явления социальные, исторические или национальные корни – все равно это было прекрасно и интересно. И до сих пор наивысшей похвалой в устах эмифантов, возвращающихся с вечеринки – будь то «в Бристоле, в Марселе, в Кейптауне или в Торонто», – становится фраза: «Посидели, как в Москве».

Недавно нам процитировали Гребенщикова: ностальгию испытывают те, у кого ничего не получилось, и они любят вспоминать те времена, когда еще не знали, что у них ничего не получится. Что-то в этих словах есть, хотя «не получилось» отнюдь не у всех, а у многих участников наших музыкальных сборищ не просто «получилось», но еще и в высшей степени. Конечно, тоска по утраченному духовному раю включает еще и ностальгию по молодости – известно ведь, что даже прошедшие войну и лагеря ностальгически вспоминают эти времена. Но это не все.

По-моему, дело в том, какую интенсивность имела эта тяга к культуре и какое место она занимала в нашей вынужденно урезанной, неполноценной жизни. Как и в случае досуга, в большой мере ограниченного чтением, у нас вообще было очень мало возможностей для самовыражения.

Недавно я разговаривала с 40-летней болгаркой, «сестрой» по бывшему соцлагерю. В какой-то момент, здраво оценив свою жизнь на родине, она решила сделать все от нее зависящее, чтобы уехать за границу, например, во Францию (по каким-то сложным историческим причинам жителям Болгарии формально легче переехать именно во Францию). Единственным способом это сделать было стать научным работником. И она им стала. Итак, она уехала во Францию, где сумела получить место доцента в университете. И только теперь поняла, что по-настоящему ее интересует не наука, а бизнес. Но как это можно было постичь в стране, где никакого бизнеса не было по определению, а любая инициатива подавлялась?

Я думаю, и со многими из нас происходило нечто подобное, – подавленные инициативы и потенции обращались в духовные устремления. Все так или иначе заметили, что с началом перестройки многочисленные семинары и регулярные сборища разом сошли на нет. Кто-то (хотя бы на время) увлекся политикой. Кто-то уехал за границу. Многие вдруг поняли, что наконец-то можно работать и здесь, в России, завели собственное дело или просто кинулись зарабатывать деньги. Доктора наук переквалифицировались в бизнесменов не только потому, что у них не было вариантов выживания. Вернее было бы сказать, что, живи они в других обстоятельствах, они вообще не стремились бы в науку, а сразу выбрали бы бизнес.

Слава Богу, нашему поколению интеллигенции еще повезло: те, кому к концу 80-х было около сорока, успели самореализоваться. Вдруг востребованными оказались филологи, преподаватели иностранных языков, просто хорошие преподаватели; нашли себе место и те, кого интересует издательское дело. Один наш близкий друг, о котором всегда было ясно, что он чрезвычайно талантлив буквально во всем: за что бы он ни брался, уже недели через две он становился просто экспертом, будь то астрология или починка компьютеров, – так вот, он стал просто миллионером. Стал исключительно благодаря мозгам и организационному дару, создав фирму компьютерного обеспечения.

Как известно, мозгами Россия всегда была богата. Но у человека, занятого серьезным делом, увлеченного им, совершенно естественным образом остается меньше времени на «культурный досуг». Главное, однако, даже не это. Главное то, что теперь это время воспринимается именно как досуг, а не как основное наполнение жизни.

И в этом жизнь в России довольно быстро стала походить на жизнь в любой нормальной стране. Где самое главное – есть ли у тебя работа и дает ли она тебе возможность жить так, как ты хочешь. Некая программистка в России терпеть не могла свою работу. Уехав в Штаты, она, естественно, нашла себе место в компьютерной фирме. И вдруг оказалось, что работа ей нравится. «Как же так, – недоумевала ее оставшаяся в России сестра, – ты же ее всегда терпеть не могла, свою работу». «Да ведь теперь мне за нее какие деньги платят!» – был ответ.

Вряд ли кто-нибудь скажет, что именно работа составляла главное содержание нашей жизни.

И все же наше поколение, воспитавшись на этой заразе, на этой «роскоши человеческого общения», упорно продолжает в том же духе. Если не получается очно – то по Интернету. В переписке членов нашей прежней компании, сейчас рассеявшейся по всему свету, то и дело возникают коллективные обсуждения – нового фильма, последнего романа, театральной премьеры или новых направлений абстрактного искусства.

Один из персонажей Марка Адланова из романа «Пещера» (1935), яростный противник коммунистического строя в России, замечает: «В коммунистическом мире появится новая порода людей. Они, как рыбы на дне морей, приспособятся к невыносимому давлению…»

Наверное, мы и были такими рыбами – подвидом, который впору заносить в Красную книгу. Жизнь в пустыне или за полярным кругом не сахар, но если исчезает пустыня, а вместе с ней и ее эндемические виды, экологи начинают бить тревоту. В нашем случае бить тревогу бесполезно. Я не хочу обратно – всему свое время и место. «А все-таки жаль…»