Физика и филология: заклятая дружба
У физиков часто бывает скверный характер. Чего стоит хотя бы афоризм, приписываемый Резерфорду: «Науки делятся на физику и коллекционирование марок». Это, конечно, ужасная передержка, и судьба наказала за нее великого физика: Нобелевскую премию ему присудили по химии, которая тоже, судя по его афоризму, не настоящая наука, а коллекционирование марок. Не отличались политической корректностью и многие другие физики. Ну, как отнестись к многочисленным поступкам Ландау, которые по прошествии лет вызывают, говоря мягко, большое удивление.
Физики очень не любят филологию. Об этом стоит поговорить подробно и отдельно, но для того, чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в замечательные «Фейнмановские лекции по физике», многие страницы которых посвящены развитию этого сюжета. Но если вы хотите серьезно задеть физика, ну, скажем, для того, чтобы прекратить затянувшееся знакомство, достаточно сказать, что его работы — это филология. Я не знаю более грубого ругательства, которым можно обидеть физика (на всякий случай укажу, что в достаточной степени владею ненормативной лексикой русского языка и, в элементарном объеме, ненормативной лексикой некоторых других языков).
Чувства физиков к филологам не вполне взаимны, во всяком случае, нет прямых указаний на то, что в своих спорах филологи используют слово «физика» в качестве грубого ругательства. По-видимому, сказывается то, что статьи физиков достаточно специальны и, как правило, их чтение требует серьезной подготовки в объеме хотя бы трех курсов университета. Однако все не так просто. Работа физика рано или поздно выливается в написание статей, а потом и книг, то есть текстов, над которыми работает редактор. Нетрудно догадаться, что редакторы подобных научных текстов могут быть изначально физиками или филологами. Редактирование рукописи — мучительный процесс. Кто в этом сомневается, рекомендую перечитать «Театральный роман» Булгакова (всегда советую это сделать дипломникам и аспирантам, пришедшим в отчаяние при изложении своих мыслей). Опытным путем известно, что автор-физик испытывает наибольшие трудности, если редактор изначально был филологом.
Чтобы не быть голословным, вспомню, как мы сдавали рукопись одной из книг. В ней речь шла о магнитных полях в космической среде. В школе учат, что у магнитного поля есть напряженность и она измеряется в эрстедах, а есть магнитная индукция, которая измеряется в гауссах. То есть, конечно, в этих единицах их измеряли в доброе старое время, а теперь их требуют измерять в системе СИ, что в астрофизике очень неудобно, но, к нашему счастью, редактор об этом не вспомнил. А про различие между гауссами и эрстедами помнил хорошо и требовал, чтобы мы пользовались эрстедами, поскольку толкуем о напряженности магнитного поля, а не о магнитной индукции.
Беда, однако, в том, что различие между напряженностью магнитного поля и магнитной индукцией важно только тогда, когда магнитная проницаемость среды существенно отличается от единицы, то есть когда рассматриваются ферромагнетики либо обсуждаются тонкие эффекты, связанные с диамагнетизмом или парамагнетизмом. Всего этого в астрофизике нет (или почти нет) и для простоты астрономы привыкли отождествлять эти две величины и (если речь не заходит о чем-нибудь специальном, когда терминологию можно специально пояснить) пользоваться для измерения магнитного поля гауссами (напомню, что численно 1 эрстед равен 1 гауссу).
Физика такая логика убеждает. Ну, зачем заниматься тонкими различиями, когда от них ничего не зависит. Дойдет до этого дело — тогда и займемся уточнениями. Совсем не так думает филолог. Сказано ведь, что напряженность в эрстедах, а индукция — в гауссах. Почему же тогда написано, что напряженность магнитного поля столько-то (микро)гаусс? Это же неправильно! Переделайте в (микро)эрстеды! — Но так никто не пишет! Посмотрите, все наши коллеги пишут в (микро)гауссах. Все равно не помогает, и приходится, ругаясь последними словами, переделывать гауссы в эрстеды и объяснять коллегам, что мы вовсе не хотели оригинальничать, а редактор заставил.
Подобное пренебрежение к тонкостям терминологии до некоторой степени свойственно не только физикам, но и математикам. Выходя за рамки своего профессионального круга, с удивлением узнаешь, что многие люди различают понятия «число» и «количество» (боюсь ошибиться, но об этом пишут, по-моему, даже в школьных учебниках). В то же время это тонкое различие совершенно неизвестно профессиональным математикам и физикам. Мне, например, это различие много раз пытались объяснить знакомые-биологи (они тоже понимают, в чем тут разница), но не только не удавалось эту разницу понять, но и запомнить.
Нужно сказать, что вне своей профессиональной деятельности физики вполне лояльно относятся к филологии. Многие из них с интересом читают доступные их пониманию книги по филологии (было бы, конечно, поспешно утверждать, что любую книгу по филологии может прочесть неспециалист, но такие книги, конечно, есть). Мне, например, кажется, что текстология — захватывающе интересная область науки, методы которой во многом перекликаются с методами естественных наук. Несть числа физикам, которые читали книги Лотмана, ходили на лекции Зализняка, обсуждали труды лингвистов прошлого. А в перерывах на свои профессиональные занятия обругивали не понравившиеся им статьи по физике словом «филология».
По-видимому, в этой нелюбви что- то есть. Разобраться в проблеме мне помог крик души одного моего английского коллеги. Должен сказать, что жизнь западного научного работника таит трудности, о которых многие российские научные работники не очень задумываются. Зарплата, конечно, существенно выше, однако очень трудно устроиться на постоянную работу и обрести мало-мальски приемлемый общественный статус. Наконец, моему знакомому удалось пройти соответствующий трудный конкурс и стать сотрудником одного провинциального английского университета (в этой стране как-то не принято, чтобы образование концентрировалось в столице).
Оказалось, что теперь нужно сдать экзамен по курсу современной философии. Поскольку теперь везде есть выходцы из России, они мигом объяснили молодому коллеге, что этот курс — вылитый советский курс истории КПСС, только вместо работ классиков марксизма-ленинизма в нем обсуждаются работы современных французских авторов Деррида, Бодрияра и их коллег. Пройти и сдать этот курс должны все молодые преподаватели. Обычно никаких проблем не возникает (мы тоже сдавали историю КПСС). Только тупые физики никак не могут научиться чему надо и все время возмущаются. А о чем же, спрашиваю, они учат? Да, говорит, о том, что никакой объективной научной истины нет, о каждом вопросе можно рассказать так, а можно и по- другому, и каждый подход нужно уважать. Не нужно доискиваться, какой писатель лучше пишет, а нужно изучать художественный мир каждого из них. Не нужно выяснять, какая из конкурирующих работ правильная, а какая — ошибочная. О каждом вопросе можно сказать так, а можно — иначе. А главное их слово — текст. НО ВЕДЬ СТАТЬЯ ПО ФИЗИКЕ — ЭТО НЕ ТЕКСТ!
И здесь он совершенно прав. Действительно, в этом и лежит, как мне кажется, корень проблемы. Вся физика исходит из того, что ее продукция — не тексты.
Вспоминается знаменитый афоризм Твардовского о том, что нет никаких литературных школ, а просто одни писатели читали «Капитанскую дочку», а другие не сделали этого. Хочется думать, что большинство русских писателей все же нашли время ознакомиться с этим интересным и не очень большим текстом. Но ведь из физиков большинство не читало трудов, скажем, Максвелла, что совершенно не мешает им пользоваться его уравнениями и работать в области электродинамики. Мне все-таки хочется верить в то, что филолог, специализирующийся, скажем, на Тургеневе, должен ну хотя бы просмотреть собрание его сочинений. Ознакомление с тем, о чем реально пишут филологи в своих книгах, показывает, что им не кажется зазорным поработать в архивах и почитать, скажем, неизданные еще письма Фета для того, чтобы уточнить его отношения с Тургеневым. Подобный подход кажется странным для физика.
Если не прилагать специальных усилий, на которые способны буквально единицы, то физик просто не в состоянии найти и прочитать книги классиков своей науки. Издание трудов классиков физики — явление редкое. Легендой является издание С.И.Вавиловым русского перевода центральной книги Ньютона «Математические начала натуральной философии». Честно скажу, что не встречал людей, читающих эту книгу. Более-менее хорошо обстоит дело с трудами Эйнштейна — у нас вышло полное собрание научных его трудов и оно легко доступно. Однако и в этом случае детальное изучение ТЕКСТА Эйнштейна — дело очень редкое. Несколько лет назад в виде исключения в журнале «Успехи физических наук» была опубликована статья, анализирующая историю текста (корректуры и т.п.) одной статьи Эйнштейна. Рассматривался сложный вопрос о том, что внес в создание общей теории относительности Эйнштейн, а что — Гильберт. Специально было отмечено, что статья написана по просьбе главного редактора журнала нобелевского лауреата В.Л.Гинзбурга, она была написана со знанием своего дела и очень интересно. Но, каюсь, я так и не дочитал статью до конца: какая, в конце концов, разница, кто из них что внес в создание теории — теория-то от этого не зависит.
Примерно то же самое происходит во всех областях физики. Полученные результаты подвергаются мощнейшей переработке и переосмыслению последующими поколениями физиков. Неважно, что Максвелл или Кеплер часто писали вещи, которые нам сейчас кажутся странными. Потомки отобрали из их работ небольшие фрагменты, переработали их и преобразовали так, что получилась цельная теория. Каждая новая теория подминает под себя свою предшественницу, включает ее в свой состав, рассматривает ее как частный случай (это называется принципом соответствия).
Оставшиеся неплодотворными ветви науки исчезают, не оставляя видимых следов. Недавно я был в книжном магазине и видел перевод книги Ньютона о толковании Апокалипсиса. Я слышал, конечно, об этой стороне его деятельности. О ней не принято особенно распространяться в кругах физиков (как говорят, мы любим классиков за их достоинства, а не за их недостатки). Честно скажу, что не стал ее смотреть, но думаю, что издали ее не физики. А уж что в магазине не было главной книги Ньютона — можно не сомневаться.
Вообще в физике цитирование работы 25-летней давности — редкое исключение, а во многих других науках и прежде всего в филологии — норма жизни.
Конечно, такое понимание физики является очень грубой, шаржированной картиной. Если присмотреться получше, то видно, что работа физиков вовсе не сводится к беспрерывному спрессовыванию добытых результатов, возведению новых этажей теории над старыми этажами. Время от времени эта машина дает сбои, и физик вынужден вернуться к основам своей науки и критически пересмотреть их. Как, кажется, именно поэтому Эйнштейн говорил о том, как много дал ему Достоевский[* Одна из известных трудностей в работе российского физика за границей — необходимость постоянно отвечать на вопрос, кто лучше, Толстой или Достоевский. Если ты честно отвечаешь, что Пушкин нравится как-то больше их обоих, то говорят, что у тебя парадоксальный склад ума.].
На той, достаточно редкой стадии развития, когда физика переходит от одних моделей окружающего мира к другим, и обнаруживается, что много полезного можно почерпнуть у гуманитарных наук и, в частности, у филологии. Пожалуй, самым продуктивным оказывается здесь понятие художественного мира. Не буду приводить здесь примеров из специальных областей физики — лучше вспомнить замечательную повесть братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу», которая с исключительной точностью воспроизвела мир физики нашего поколения. Сейчас этот мир уже во многом в прошлом, но, конечно, если кто-то хочет понять феномен советской физики, то нужно изучать, прежде всего, эту книгу. Так вот в одной из глав повести рассказывается о путешествии на специально сконструированной машине в мир воображаемого будущего. Это, конечно, критические заметки о ходульных образах современной повести фантастической литературы (наша современность значительно превзошла эти образцы дурного вкуса), но примерно так же физик должен взглянуть со стороны (остраненно — опять филологический термин) на ту теорию, которую он должен переработать в кризисный для физики час.
Один из главных постулатов физики состоит в том, что на переработку основ физической теории можно решиться только тогда, когда все другие возможности уже исчерпаны, в кризисный, революционный час развития науки. Именно тогда физик хватается за самые разнообразные идеи, почерпнутые в общем запасе идей культуры. В этот момент работа не сводится к ее сухому остатку. Однако в периоды более спокойного, поступательного развития физики все эти художественные образы кажутся ненужными и слово «филология» снова становится ругательным.
Конечно, мы описали взгляд физика на свою науку. На нее можно взглянуть и глазами филолога. Фактически таких работ очень мало — далеко не каждый филолог может понять, о чем написано в книгах физиков. Однако в интернете находятся интересные примеры филологического анализа, скажем, известнейшего курса теоретической физики Ландау и Лифшица. Например, ставится вопрос о том, какую роль сыграли коллективистские идеи начала XX века в развитии теории коллективных явлений. Физикам, как правило, такие вопросы в голову не приходят. Это тоже остраненный взгляд на нашу науку, но взгляд не физика, а филолога.
НОБЕЛЕВСКИЕ ЛАУРЕАТЫ