Глава третья

Глава третья

1

До войны, в детстве, я жил в Москве на улице Палихе, пересекавшей соседнюю, заспанную Тихвинскую. Дом наш был большой, из нескольких корпусов, детское сообщество многолюдное и почти сплошь, за исключением одного парня, Авы, Августа, решившего стать прокурором, состояло из любителей техники, особенно транспорта. Такие уж мы подобрались. Но любовь эта была односторонней, потому что в то скудное время даже велосипед считался роскошью. В доме имелся один мотоцикл, «Красный Октябрь». На него можно было сколько влезет смотреть: большую часть времени он не ездил, а сидел на цепи, пристегнутый к ограде газона под окном

у своего владельца, тренера по классической борьбе общества «Крылья Советов», но дотронуться – боже упаси! Иногда тренер в кожаных галифе и сапогах прочищал его, продувал какие-то свистульки, молча кося на нас свирепым глазом, и, если продувка удавалась, уносился в треске и дыме. Был в доме и один автомобиль, вишневая «эмка» поэта Безыменского. Поэт с ней не возился, у него для этого был шофер, а у шофера где-то гараж. Так что рассматривать «эмку» было особо нечего: когда она стояла во дворе, то чистая, сверкающая, запертая. И тоже неприкасаемая: дотронешься – тряхнет током.

Любовь наша к технике выродилась в знание паровозов на соседних Савеловском и Белорусском вокзалах – в знание, конечно, тоже издалека, потому что и от ароматных паровозов нас гоняли, – и в знание автомобилей, катящихся по Палихе, Тихвинской и Новослободской. Причем некоторые автомобили проносились по Палихе регулярно, в том числе длинный, теперь уж не вспомню, не то «линкольн», не то «роллс-ройс», с флажком на радиаторе. И еще было – тоже недозволенное прямо, но и прямо не запрещенное проникновение на забытую, видно, свалку технического хлама на чердаке и отчасти прямо во дворе дома три на Тихвинской, соседнего с нашим. Валялось там много чего: токарные и сверлильные патроны, сварочные головки, ржавые короба и прочие конструкции явно небытового происхождения, однажды попался и был поделен аккуратный штабелек истлевших картонок с припоем и канифолью. Из припоя один из отцов помог нам отлить тяжелые наганы: выкрашенные в черный цвет, они не отличались от настоящих. Канифоль же была хороша тем, что, если натереть ею пальцы и слегка дернуть потом этими пальцами девчонку за платье, звук получался, как будто платье разорвалось.

То ли «роллс-ройс», то ли «линкольн» был Гроховского. Лидия Алексеевна назвала его ежедневный утренний маршрут: с Колхозной площади, где они жили, мимо театра Красной Армии, по улице Достоевского, Палихе, Лесной и на Ленинградское шоссе.

 – Я тоже ездила с ним в бюро и, наверное, видела вас на Палихе. Вот бы знать! – бывают же такие пересечения…

Да, действительно Лидия Алексеевна до конца оставалась настоящей женщиной, мечтательницей, несмотря на пережитое. Говорила: «Павел взял бы вас в ЭОЮЛ!»

Нет, не взял бы, он туда других брал: не просто уличных мальчишек, а из колоний.

ЭОЮЛ – это военизированный Экспериментальный отряд юных летчиков при их институте. С формой, звездами, голубыми петлицами, золотым шитьем и всем остальным, что положено. И созданный вовсе не из шефской «любви к детям», не для того, чтобы перевоспитывать покатившихся по наклонной плоскости подростков, а по расчету, в собственных институтских и государственных интересах. Гроховский сам пришел к этому, затем убедил Алксниса (в то время уже командующего ВВС РККА) и секретарей ЦК комсомола, что летную профессию, которая в самом деле сродни цирковой, надо, как и цирковую, осваивать с юных лет, когда и мозги и руки наиболее восприимчивы к такой науке. Ему возражали, но в конце концов решились:

 – Ладно, пришлем вам для опыта хороших ребят…

 – Нет, не надо хороших, – нам нужны трудные!

Словом, Алкснис подписал бумагу руководству знаменитой Болшевской коммуны для беспризорных, что просит помочь комдиву Гроховскому подобрать среди воспитанников коммуны несколько таких, которые подойдут для «исключительной важности и сложности опыта, имеющего большое значение для подготовки авиационных кадров». Об этом же попросил болшевское начальство Косарев, и отряд был создан. Вначале маленький, всего из четверых парнишек от двенадцати лет до пятнадцати, но весьма самостоятельных, с большим беспризорным стажем, имевших уже в колонии по два-три побега. В учение их Гроховский отдал летчику-испытателю Терентию Маламужу, склонному к возне с малолетками, под общую отеческую опеку – сотруднику института, участнику гражданской войны Остапу Никандровичу Нежилу: учлеты стали называть его дядькой Остапом. Учили их на «аврушке» У-1, надежной, прошедшей многолетнюю проверку в летных школах и в то же время строгой, не прощавшей грубых ошибок. С первого же раза, в первом же полете с учлетом Маламуж крутил на ней фигуры под визг мальчишки от восторга и ужаса.

А через год ученики летали на ней уже самостоятельно, с Маламужем в задней кабине, но в управление он почти не вмешивался, просто был наготове. «Все было на полном серьезе, – рассказывает О. Н. Нежил. – Маламуж отмечал, что мальчики необыкновенно сообразительны. Иной взрослый парень за пять часов не поймет того, что они усваивают за несколько десятков минут. У ребят «кошачьи» мягкие движения, они не зажимают ручку, быстро обнаруживают крен, у них какое-то птичье чутье».

Срыв в воспитании случился всего один; ожидали, что их будет больше, намного больше. И то не срыв, а так… эпизод местного значения. Отряд только что был тогда создан, парнишки еще не успели отрешиться от своего гражданского прошлого и однажды ночью залезли в гараж института, принялись там, в гараже, кататься на «газике», принадлежавшем самолётному отделу. Разумеется, поколотили, помяли «газик» о стены, а уж заодно отвинтили от него все, что приглянулось, что сумели отвинтить.

Гроховский присудил: каждый, кто спер какую-нибудь деталь, должен привинтить ее обратно, чтобы все стало, как было, но при этом должен ее изучить, понять ее назначение. Тот, кто раскатывал на «газике», бил его о стены, должен вмятины выколотить, подварить, подпаять и окрасить. И всему отряду предстоит сдать зачеты по выполненной работе. Кто сдаст лучше, тот раньше прыгнет с парашютной вышки.

Такая вот насаждалась у Гроховского педагогика. И не только детская. Однажды Урлапова догнала в Ленинграде, куда он уехал в командировку, телеграмма: срочно, к утру следующего дня, вернуться в Москву. Билет на тот же день достать не удалось, и, зная своего шефа, его отношение ко всякого рода «объективным причинам» невыполнения приказов, Урлапов поехал на «Красной стреле» зайцем. Его поймали, штраф с него содрали и высадили на ближайшей станции. Пришлось ему, – он только попробуй, не вернись!- – дождавшись, когда «Стрела» тронулась, снова в нее впрыгнуть, в другой вагон. И опять вышло то же самое: попался Урлапов; после чего контролеры стали уже специально за ним следить, охоту на него устроили. Как он их ни уговаривал, какими бумагами ни размахивал, его снова и снова хватали, штрафовали, высаживали. Мелкой властью наслаждались. Деньги у него все иссякли, в Москве его сдали железнодорожной милиции, она и доставила его на работу под конвоем, чтобы выяснить, «тот ли он, за кого себя выдает», и взыскать неуплаченный штраф.

Штраф был тут же вынесен в проходную, отдан конвоиру, все прежние Урлапову возместили и приказом объявили ему благодарность за образцовое выполнение приказа. А затем, только уже с глазу на глаз, Гроховский влепил ему устный выговор – за недостаточную находчивость, за то, что Урлапов затеял с контролерами унизительную игру в кошки-мышки, вместо того чтобы ехать достойно, на крыше вагона.

Не знаю, кому еще из главных конструкторов пришло бы в голову требовать такое от своего заместителя. Перебираю наиболее самобытных: Туполев, Ильюшин, Антонов, Бартини, Курчевский… Пожалуй, что Курчевский. Но и тот сам приехал бы хоть на крыше, хоть на буфере, но заместителя своего или вообще кого-либо из сотрудников КБ, если бы тот не решился так ехать, едва ли стал упрекать. Так мне думается.

И с Титовым тоже. Когда организовывался конструкторский отдел НИИ ВВС, Гроховский приказал Титову привинтить к петлицам вместо положенных тому двух кубиков две шпалы. То есть, переведя на нынешние воинские звания, произвел Титова из лейтенантов в майоры. А себе вместо трех кубиков привинтил три шпалы – себя сам произвел в подполковники. Пока отдел временно размещался в Управлении ВВС, где полно и шпал, и даже ромбов (ромбы в петлицах соответствовали нынешним генеральским звездам), новых подполковника и майора никто не замечал, но, когда отдел переехал на Центральный аэродром, заметили. Первым – Титова и велели ему немедленно вернуться в прежнее состояние и то же передать Гроховскому.

 – А я, твой непосредственный начальник, – сказал Гроховский, – приказываю: носи шпалы!

И после еще нескольких продёров «на басах» самовольно привинченные шпалы утвердили задним числом. Правда, тогда с этим было несколько проще, чем теперь: знаки различия в те времена давались в соответствии с должностями, но и тогда право их носить получали, а не захватывали.

Спрашиваю Титова, как им сошло с рук это самоуправство. Он доволен: да, были люди в наше время… И навспоминавшись, нарадовавшись, что они не нам чета, посерьезнел:

 – А что, вы полагаете, не прав был Павел Игнатьич? Тогда подумайте: ну кто в армии – я имею в виду, кто из армейского начальства, с которым нам сразу же пришлось иметь множество дел, а то и собачиться, –

всерьез принял бы главного конструктора – лейтенанта? Да его вмиг по стойке «смирно» поставили бы! Ильюшин, вон, Сергей, когда в главные вышел, два ромба носил…

И флажок на капоте своего «линкольна» Гроховский прикрепил не просто для украшения. Флажок, как известно, положен посольским автомобилям, которые милиция не останавливает, – так вот чтобы и Гроховского не останавливала: он занят не меньше и тоже спешит! На посольских ставятся маленькие государственные флажки, на его машину приделали с эмблемой воздушно-десантных войск, с парашютиками и самолётиком, – но ведь это поди еще разгляди на скорости… На то и был расчет.

2

Неизвестно, что хуже: страсть поклоняться «гениям» или страсть презирать «дураков» и «мерзавцев». А также страсть объединяться, растворять свое «я» в «мы».

После войны замполит полка отборной дивизии истребителей (в обиходе ее называли парадной, командовал ею В.И. Сталин) читал своим офицерам лекцию о разгроме немцев под Москвой. Обрисовал обстановку перед битвой, ужасную для нас. Буквально во всем перевес у немцев. Что было делать?

 – И тогда Верховный главнокомандующий, председатель Государственного комитета обороны Иосиф Виссарионович Сталин напрёг свой гений…

Слушали его в числе других летчиков также участники этой битвы – и верили. Верили вопреки тому, что сами видели.

Выступая по телевидению, академик П.Л. Капица однажды сказал, что наука интересна только неожиданностями: неожиданно были открыты сверхтекучесть, сверхпроводимость… А то, что ожидалось, что включалось в планы, – в большинстве своем тривиально.

И думаешь: кто же в таком случае планирует тривиальности, неинтересную науку? Дураки, не иначе. А кто открывает неожиданное, сверхтекучесть и сверхпроводимость? Гении. А посредине кто в науке?

Мы говорили про удивительные научные прозрения Данте, Ариосто, Кампанеллы… Их изучают, и слава богу, что изучают, хотя практической пользы от этого пока мало. Ясно только то, что и раньше было ясно: Данте, Ариосто, Кампанелла – гении! Не то чтобы совершенно ясно было, поскольку их больше «проходили», чем читали, но в это опять же верилось, и душа была спокойна: нам до них далеко.

Или случай поближе к нам, по крайней мере во времени, – потрясающие строки Андрея Белого, написанные в 1919 году: «Мир рвался в опытах Кюри атомной, лопнувшею бомбой на электронные струи невоплощенной гекатомбой». Вот бы разобраться, какое за этим стояло знание, на чем, возможно, было основано это предвидение? И архивные материалы об Андрее Белом, наверное, целее, чем о Данте, так что работать по ним было бы легче…

Нет. Эренбург пишет: «Может быть, такие обмолвки связаны с природой писателя?» То есть, надо понимать, не всякого писателя, а гениального. Ну и что? Гений, согласиться с этим – и все?

Но дело не только в недоумениях. Вот одна из многих легенд о Туполеве. Его опытный торпедный катер АНТ-4 не развил на мерной миле положенную максимальную скорость. Бились с ним, бились моряки – ничего не получалось. Вызвали Туполева. Приехал Туполев, велел поднять катер из воды, снять с него винт, постучал по лопастям молотком, подогнул их на глазок – и катер после этого даже превысил заданную максимальную скорость.

Мне прислали письмо: как вы смеете называть этот случай легендой? Да о нем вон там-то и там-то пишут как об истинном происшествии в жизни нашей гордости – Туполева!

А потому смею, что, как выяснилось, Туполев действительно попросил поднять недодававший скорости АНТ-4 из воды на свет – и все увидели, не один Туполев, что дно катера обросло ракушками и водорослями, что одна лопасть винта побита о камни. Далее выяснилось, что двигатель дымит – поршневые кольца давно пора было сменить, что винт бьет и, наконец, что в баки залит не тот бензин, не с тем октановым числом.

И тогда халтурщики, уруливая от возмездия, поставили завесу из восхищений: только Туполев, только он мог так вот взять да и подогнуть лопасти винта молотком, безо всяких там ваших ученых расчетов! А нам уж где уж! – мы при гении просто служители-исполнители, тупые, есть такой грех, зато преданные…

3

Неожиданности в истории науки иногда выстраиваются в цепи ассоциаций. Такая цепь может завести очень далеко. Но если по ней не пройти, надо будет удовольствоваться тем, что интересующая вас неожиданность – это просто «обмолвка гения» или случай, выпавший из закономерности.

Возможна ли была стрельба из наземной трехдюймовки с бомбардировщика ТБ-1?

И. И. Лисов (напомню: автор книги «Десантники», генерал-лейтенант, в прошлом – заместитель командующего воздушно-десантными войсками) впервые об этом слышит:

 – А Бойцов утверждает…

 – Матвея Васильевича я прекрасно знал, он слова зря не проронит. Раз пишет, значит, из чего-то стреляли. Но ни в коем случае не из обычной трехдюймовки, ее ставить на самолёт бессмысленно!

То же самое отвечают в артиллерийской академии, в МВТУ, в Институте военной истории… Везде одно:

 – Да вы что! Да при выстреле из обычной трехдюймовки отдача – не меньше двадцати тонн. Пушка либо отвалилась бы от крыла, либо самолёт в другую сторону полетел бы от такого толчка, либо, вы правильно говорите, развалился бы на части!

Однако мне показывают фотографии: полевые 76-миллиметровые пушки в крыле ТБ-1. Как раз это, по словам И. К- Костенко (тоже напомню: аэродинамик и историк авиации, кандидат технических наук), и обозлило Туполева, причем справедливо обозлило, – его замечательный самолёт «испортил неграмотный Гроховский».

Еще фотография: другой туполевский бомбардировщик, тяжелее, четырехмоторный ТБ-3, уже с тремя полевыми трехдюймовками, двумя в крыльях и одной в носу фюзеляжа.

Ничего не понимаю… Может, Гроховский «портил» самолёты лишь на земле, прикидывал, как на них разместятся пушки, а в воздух их все же не поднимали, не стреляли из них?

Как же тогда Бойцов пишет, что стреляли, он сам слышал и видел?

Артиллеристы предложили такую версию: опытные стрельбы в воздухе проводились, но, наверное, снарядами с уменьшенным пороховым зарядом. Дальность стрельбы получалась не та, зато и отдача не та… Только зачем Гроховскому понадобились тяжелые, громоздкие пушки, если они ослаблены?

Вторая версия: самолёты «испортить» Гроховский хотел, примеривался «испортить», но, вовремя увидев, что ничего хорошего из этого не получится, переключился на ракеты. Ими и стреляли с ТБ-3. Потому и главный прочнист Осконбюро А.Ф. Епишев ничего об этом не знал: конструкцию самолёта не пришлось менять, усиливать, так как ракеты сходят с направляющих мягко, без отдачи.

Нет, эта версия тоже не годится. Не мог М.В. Бойцов спутать пушки с ракетами. Если бы он писал свои мемуары тогда же, по горячим следам, в этом случае он еще мог бы нарочно назвать ракетные пусковые установки пушками из-за секретности, а через тридцать с лишним лет (воспоминания Бойцова датированы 1967 годом) – какой там секрет! Все давным-давно рассекречено.

Выходит, полковник М.В. Бойцов, человек не случайный в армии, весьма ответственный в своих утверждениях, видел что-то такое, чего быть не могло?

Маловероятно. То есть попросту невероятно! Что-то наверняка было…

Ищу в литературе: кто у нас в начале 30-х годов занимался стрелково-пушечным вооружением самолётов? Кто мог иметь отношение к делам Гроховского? Но не в литературе, а в собственных записях нахожу несколько рассказов Бартини о Курчевском Леониде Васильевиче, «пушкаре», начальнике Особого технического бюро Наркомтяжпрома.

Как же я сразу-то о нем не вспомнил? С Бартини мы говорили большей частью о тех, кого он намеревался показать в своей киноповести; причем, как правило, его герои либо впрямую были взаимосвязаны работой и судьбами, либо по-человечески походили друг на друга, характерами. (Отсюда, он считал, и сходство их судеб в значительной мере.) И Гроховского он собирался туда ввести. А из оружейных конструкторов – двоих: Курчевского и болгарина Христо Николова Спасова, насколько мне известно, оружейника не авиационного.

Звоню П.А. Ивенсену. Неудача. Ивенсен, работая в Экспериментальном институте, ставя на свой Г-38 и пушки и пулеметы, фамилию Курчевского никогда от шефа, то есть от Гроховского, не слышал. Звоню А.Ф. Епишеву. То же самое, не слышал.

Снова углубляюсь в записи рассказов Бартини о Курчевском – разрозненных, с долгими перерывами, отступлениями, как все рассказы Роберта Людовиговича – и вижу, что, если бы не углубился, кусал бы себе потом локти. Сходство характеров Гроховского и Курчевского очевидно. И судьбы их очень похожи. Как военный конструктор Курчевский возник в те же годы, что и Гроховский. Чуть раньше. Тот и другой были найдены в провинции, вдали от каких-либо центров научно-технической мысли, то есть проявились самобытно. Того и другого решительно поддержали Реввоенсовет и Наркомтяжпром вопреки весьма основательно выглядевшим сомнениям некоторых ведущих деятелей науки и техники. А так как обоим помогал прежде всего Тухачевский, то, по-видимому, и средствами, способами помогал одинаковыми.

И, наконец, тот и другой дали Красной Армии оружие, которого ни одна армия в то время не имела, над которым, судя по всему, никто в мире тогда как следует еще не задумывался. К сожалению, дали ненадолго.

Воспользуюсь этим также для самооправдания. После одной журнальной публикации о Гроховском меня упрекнули: вы, сказали мне, все же преувеличиваете внимание высшего командования РККА и чуть ли не правительства к Гроховскому. Не могло такого быть, свет клином на нем не сошелся!

Правильно, на нем одном не сошелся. И Курчевский – этому подтверждение: к нему командование РККА и правительство тоже были «преувеличенно» внимательны.

Поэтому я сейчас попробую высветить их совместно, хотя бы частично осуществить замысел Бартини. То, что не вполне ясно в Гроховском (документов не хватает), можно увидеть и показать через Курчевского (о котором тоже документов не хватает, но иногда по другим неясностям). И наоборот.

4

В 1924 году в Соловецкий концлагерь прибыла большая партия осужденных специалистов из Москвы. Старшим у них – не по возрасту, а по естественному праву самого умелого и самого к тому же неунывающего – был богатырского сложения бритоголовый «озорник». Так его прозвали спутники. Лагерные порядки тогда были еще буколические в сравнении с подступавшими, поэтому «озорник» немедленно и тоже безо всякого на это мандата вмешался в запущенное хозяйство острова. Назначение же на высокую по местным условиям должность, вроде должности главного инженера, помощника коменданта, состоялось через некоторое время просто как бумажное закрепление и без того сложившегося положения вещей. Леонид Васильевич Курчевский и впрямь знал дело: еще с войны запутанные бесчисленные соловецкие «вопросы» стали при нем быстро распутываться.

Была на острове небольшая электростанция – вот уже лет пять как замерла, запаутинела. Была давно бездействовавшая механическая мастерская, была вечно запертая кузница с кузнецом из монахов. Его вконец уходил молитвами другой монах, схимник, ста десяти лет от роду. (Когда в 1920 году Соловки сделали концлагерем, а чернецы ушли в Валаам, старик с разрешения новой власти остался в своей печоре-землянке. При нем, чтобы его обслуживать, архимандрит велел остаться кузнецу.)

Курчевский в несколько дней с явного, хотя и молчаливого согласия молодого монаха подобрал для схимника другого служку, и вскоре кузница выдала первые гвозди и топоры. Стали оживать промыслы – рыбный, тюлений, для чего были срочно отремонтированы лодки и снасти. Нашлись среди местных жителей и приезжих специалистов плотники, слесари, парусные мастера… Кто чего не знал, шел к Курчевскому, и решение появлялось. Заработала электростанция, слабосильная, но лиха беда начало. Это так встряхнуло коченевших в нужде островитян, вольных и заключенных, что Курчевскому привезли в подарок из Кеми двустволку и разрешили ему свободно охотиться на всей территории Соловков. А главное – не слишком-то приветливые аборигены уверовали во вновь привезенного умельца: отныне все, что решал он, само собой признавалось правильным и неотложным.

Те, кто его знал, с кем мне еще удалось встретиться, почти слово в слово повторяют, что его мгновенно выводили из себя, прямо-таки бесили жалобы на слабости человеческие, на все эти привычные «устал», «трудно», «где я возьму?», «не получается»… Так это было или только впоследствии говорилось ради красного словца, но, по-видимому, он действительно знал, умел и еще – успевал гораздо больше, чем кто-либо другой. Кроме разного рода относительно мелких поделок, вроде, например, генератора, использующего энергию слабых и медленных течений (у жены Курчевского Марии Федоровны сохранилась фотография: Курчевский держит в руках это устройство; на обороте его рукой написано, еще можно было разобрать: «…для получения электричества от малых ручейков»), – так вот, кроме разных мелких поделок он восстанавливает на острове транспорт, железную дорогу, пускает по ней паровоз с двумя вагонами, строит рыболовецкую флотилию из лодок своей конструкции, особой, не боящейся сжатия льдами. На берегу вырастает целая верфь. Для сообщений с материком в трудное время года – примерно с ноября по май, когда Белое море сплошь покрыто дрейфующими льдами, он делает моторную лодку С-1 повышенной проходимости, способную проскакивать, юзом проноситься по небольшим льдинам, и настолько легкую, что через большие ледяные поля ее можно было перетаскивать волоком. И сжатие льдами ей тоже не грозило: Курчевский так подбирал или, может, рассчитывал обводы своих северных лодок, что из ледяных тисков они выскальзывали.

В Двинской губе, году в двадцать пятом, лодка С-1 выдержала жестокое испытание вместе с конструктором и командой: в бурю, зимой, когда в Архангельске, откуда они возвращались, ветер посрывал крыши с домов. Лодку несло среди льдов неизвестно куда, никто ничего не видел, снег все застилал, бил в лицо. Льды сталкивались, лопались, дробились, поднимались из воды, но лодка всякий раз успевала проскользнуть между ними или выскочить наверх, и ее тут же оттаскивали от дыбом встающих торосов. Кончилось горючее; последние литры бензина оставили, чтобы растапливать лед и снег для питья, а ненужный больше мотор, облегчая лодку, сбросили за борт…

Через неделю еле живое суденышко, но все же державшееся на плаву, прибило к погасшему маяку, к островку без людей. Под каменной башней маяка заносило снегом груду пустых консервных банок. Жестяными накладками, вырезанными из банок, скрепили ослабевшие швы лодки, дождались погоды и под парусом вернулись домой.

Из пяти человек команды погиб один – доктор. Решил, что слишком устал, прилег отдохнуть на вахте, заснул, замерз.

Что значит «решил»? Может, и правда смертельно устал, изнемог? Может, зря такие слова ненавидел Курчевский?

Не знаю. Идеальным я его, как и Гроховского, изображать не собираюсь. Могу лишь привести один из «топляков» профессора Титова. Пациент у хирурга, страдая от боли, крикнул: «Лучше сдохнуть!» – и тогда молоденькая, но успевшая всякого навидаться на своей работе медсестра мгновенно и, ничего не скажешь, жестко осекла беднягу: «А вот уж это – как захотите!»

Кстати, Гроховский тоже терпеть не мог «объективные причины», принципиально.

Много лет спустя, став главным конструктором в совсем другой области техники, Курчевский вернулся к идее полярной лодки-вездехода. Его С-2 с мощным авиационным мотором, с воздушным винтом, готовилась для перехода к Северному полюсу. Но Курчевскому мало было сделать лодку – вести ее к полюсу он собирался сам. И имея уже некоторый опыт таких переходов, беломорский, хорошо представляя себе, что его ждет в пути, он пишет о задуманной экспедиции научно-фантастическую повесть для детей.

Повесть была принята, отредактирована (редактор – поэт и видный в то время деятель детских издательств Н. Венгров), после 1937 года пропала и пока не найдена. Мы ее не знаем, но, наверное, там был какой-то центральный герой, смельчак и эрудит, умелец, у которого любое дело в руках спорится, как у героев Жюля Верна.

Едва ли в повести для детей можно было обойтись без такой фигуры, немного наивной с точки зрения взрослых.

Дело в том, однако, что Курчевский сам сильно смахивал на такого героя: тоже никому не поручал «исполнение», себе оставляя только сферу идей, – по крайней мере, вместе с исполнителями непосредственно, головой и руками участвовал во всех этапах работы по любой теме… «Курчевский? Главный? – обрадованно переспросил меня один бывший механик опытного артиллерийского полигона. – Как его не помнить! Придет к нам, бывало, на позицию, скинет пиджак, рубашку, до майки, и не видать среди нас – где он, а где кто!»

Таким он и остался в памяти соратников. Опять же я вовсе не хочу сказать, что это обязательная или пусть желательная норма, чтобы главный конструктор влезал в комбинезон, копался в моторах, сам испытывал вездеходы, становился к пушке на место наводчика, заряжающего, чтобы, сваленный усталостью, засыпал прямо на земле, сунув голову в тенек, под багажник автомобиля… Но Курчевский был таким.

И Гроховский был таким, буквально один к одному. Брался за все, что вдруг привлекало его внимание, после работы запирался дома, чертил, рассчитывал конструкции, не имевшие никакого отношения к воздушному десанту. Законченные, эти проекты валялись потом у него в шкафах. «Зачем ты ломаешь над ними голову? – упрекала его Лидия Алексеевна. – Строить ты их не будешь, они только мешают твоей основной работе!» И для детей Гроховский писал, главным образом в «Технику – молодежи». Хотя не повести, но статьи писал… Их множество найдено сейчас в подшивках журнала предвоенных лет.

…Озорным Курчевского тоже называли правильно. Энергии у него с избытком хватало и на дело и на озорство: на друзей, на охоту, на катера, автомобили, собак, ружья (он и сам их конструировал), розыгрыши, путешествия. Он писал научные труды и рассказы про охоту, печатался в изданиях артиллерийской академии и в журналах «Еж» и «Мурзилка», так что научно-фантастическая повесть – не первый его опыт в художественной литературе. У себя дома в Москве он поселил молодого медведя с Кавказа, любил померяться с ним силами по утрам… Давал прозвища направо и налево и не обижался, когда сам их получал; степенная домработница его друзей, Глухаревых, называла его, совсем не степенного и невыносимо для нее шумного, мордастым: «Там к вам опять этот мордастый явился!» Он мог, так сказать, вполне профессионально прикинуться в развеселой компании пьяным, ловеласом – смеха ради, потому что не пил и не курил никогда, а с женой не расставался ни дома, ни на работе, ни в отпуске: она была его секретарем, мажордомом, шофером, посыльным, охотилась с ним на волков и следила, чтобы он, когда его вызывают в Кремль, отправился туда в приличном костюме, а не как есть – в комбинезоне и в кепке, повернутой козырьком назад…

И у Гроховского Лида была во всем ему помощницей: ездила с ним на маневры и испытания, прыгала с парашютом, покорно просыпалась в любое время ночи, разбуженная, чтобы обсудить только что возникшую у него идею. Однажды Малынич прибежал к ним, тоже обуянный внезапной замечательной идеей, и, только подойдя к дому в Колобовском, спохватился, что ведь ни свет еще ни заря! Но оказалось, что Гроховские давно на ногах, вернее, на коленях: ползают по полу, что-то вычерчивая на большом листе ватмана. И спиртное Гроховский не переносил, кроме виноградного вина… Вот только курил безостановочно и шумным не был. И домработница Лена его ревниво обожала.

– Лена, – просит ее Лидия Алексеевна, – сейчас ко мне подруги придут: поджарьте нам, пожалуйста, яичницу.

 – Не могу, яичница Павлу Игнатьичу на обед, он ее любит.

 – Тогда картошку…

 – А она Павлу Игнатьичу на ужин.

 – Ну хоть бутерброды дайте с колбасой!

 – Чайную дам, а любительская осталась только Павлу Игнатьичу на завтрак…

…Заслуженный изобретатель РСФСР С. Д. Богословский пишет, как в 1919-1924 годах Курчевский руководил мастерской-автолабораторией при Комитете по делам изобретений. «…Трудно было определить границу между домом и автолабораторией. Просторная квартира в несколько комнат была загромождена частями автомобилей, баками, автопокрышками, приборами и инструментами вперемешку с эскизами, книгами и самыми разнообразными ружьями – от шомпольных до штуцеров Голанд-Голанд для охоты на слонов… Приветливые охотничьи собаки дополняли эту несколько сумбурную обстановку в доме, всегда наполненном многими людьми…» Постоянно и запросто приходили в этот дом двигателист, будущий академик Борис Сергеевич Стечкин, авиаконструктор Александр Александрович Архангельский, аэродинамик Владимир Петрович Ветчинкин, хирург Сергей Сергеевич Юдин, будущий генеральный конструктор авиадвигателей Александр Александрович

Микулин, красавец, употреблявший косметику и волосяную накладку, десятки других ученых и инженеров, некоторые уже тогда вошли в славу, некоторых она только еще ждала.

Покрышкой рыжей плешь накрывши

И наведя на брови мат,

С утра не евши и не пивши,

Спешит Микулин на Арбат..,

Просторная квартира на Арбате, 31, была как бы центром коммуны работников автомастерской. Иные там просто жили подолгу, пока не устроятся, иные только столовались от случая к случаю и ночевали, но все это без подробных денежных расчетов, общим котлом. Время было известно какое: война, разруха, на бесперебойное снабжение, даже на регулярную выдачу зарплаты в комитете рассчитывать не приходилось. И Курчевский предложил организовать при мастерской «материально-производственную базу», а попросту подсобное хозяйство в Переславле-Залесском. Своя картошка, овощи, мельница для тамошних крестьян (два фунта с пуда в пользу владельцев мельницы плюс отходы – на корм скоту), рыбная ловля и дичь – и опытная мастерская в Москве была сохранена. Кроме того, заказы, договорные работы на сторону, одним словом, хозрасчет, и в результате в это трудное время, о котором В.И. Ленин писал: «Вся соль теперь в практиках и в практике. Найти людей – деляг (1 из 100; 1 из 1000 коммунистов, и то еще дай бог); превратить наши декреты из грязной бумаги (все равно, и плохие и хорошие декреты) в живую практику – в этом соль»[21], – Курчевский и его маленькая коммуна создают:

несколько автомобилей, собранных из разноплеменных агрегатов. Немецкий кузов и шасси соединяли с американским мотором, американский грузовик – с немецкой коробкой передач и французским мотором и так далее. Тут, собственно, важна была смелость, пример инициативы и, верно, делячества, потому что каждый завод тогда производил что мог, из какого найдется сырья, а готовых технологий, указаний, применимых в сложившейся обстановке, почти не было. Курчевский делал комбинированные автомобили для собственных нужд мастерской, а потом по его стопам пошли другие предприятия;

горючее, вместо отсутствовавшего бензина, – так называемую ханжу. Смесь эфира со спиртом-сырцом. Это был уже рецепт: ханжа распространилась по автохозяйствам; а у Курчевского на ней работали и автомобили, и мотор мельницы в Переславле;

эмульсию для шин: она затягивала в автомобильных шинах проколы и пробоины. Эмульсию заливали в камеры. Осенью 1922 года на Ходынском поле в Москве военная комиссия стреляла из винтовок и револьверов по колесам пробегавшего мимо нее полугрузовика – это были испытания. За рулем сидел Курчевский. Грузовичок с простреленными шинами делал большой круг, выбирая кочки, грязь, колдобины, возвращался, получал новые пробоины, и так несколько кругов, с разной скоростью;

аэромобиль – комбинацию шасси и управления «даймлер-бенца» и авиационного мотора с толкающим винтом сзади. Курчевский носился на этой комбинации по Москве, пугая извозчиков и выдувая на прохожих воду из луж. За езду по городу без разрешения и без номера насиделся под арестом, а комбинацию пришлось перегнать в тихий Переславль, на базу;

новый вариант аэромобиля – в виде большой трубы, в которой вращались воздушные винты. Рассчитал систему профессор В.П. Ветчинкин из ЦАГИ;

в содружестве с С.Д. Богословским – проект крылатой торпеды с ракетным двигателем: первый шаг в сторону боевой ракетной техники. По замыслу торпеда должна была лететь низко над водой по расходящейся или сходящейся спирали, прочесывать густо всю площадь, с тем чтобы на одном из витков непременно встретить цель;

…и модель пушки с усовершенствованным дульным тормозом. Дульная часть ствола пушки заканчивалась специальной камерой с боковыми отверстиями-соплами: пороховые газы, вырываясь из ствола вслед за снарядом, истекали из сопел в обратную сторону, назад, и при удачном подборе элементов камеры отдача заметно уменьшалась. Изобрел дульный тормоз не Курчевский, он только хотел выжать из него все, что удастся.

Каждая из этих работ и любопытна и полезна, но ни одна все же не поднимается до того, что можно назвать блистательной идеей, озарением… Не что-либо выдающееся, а скорее число интересных находок, разработок говорило о возможностях конструктора, притягивало к нему, собирало вокруг него таланты. Но сам он, как уже сказано, не бросал на полпути ни один мало-мальски стоящий замысел: это было противно его жадной до дела натуре. Многое изменилось для него потом с годами; Курчевский стал во главе опытного завода, особого конструкторского бюро, фактически во главе целого проектного института, как и Гроховский, и все равно наряду с основными объектами большого оборонного значения он по-прежнему строит глиссеры, катера высокой проходимости, переделывает легковушку ГАЗ-А в трехосный вездеход на колесном и гусеничном ходу, конструирует охотничьи ружья, карабины, новые патроны и пули, задумывает систему (и на их опытном заводе делают ее действующий макет) централизованной регулировки уличного движения в Москве, будущую «зеленую волну»… Это была и щедрая, безоглядная трата сил, и в то же время своего рода гимнастика, отработка великой инженерной благодати: умения взять голую идею и довести ее до так или иначе действующего образца, модели. Любым умозрительным сомнениям, возражениям, как бы они ни были авторитетны, Курчевский противопоставлял то, что можно увидеть, ощупать, измерить, испытать…

Другое дело – чего это ему стоило. Ведь были же для сомнений какие-то основания, возражали ему не сплошь ретрограды, консерваторы. Но сам он, повторяют мне вновь и вновь, словно никаких сомнений не знал, страха не ведал, а некоторая его эксцентричность, нервозность – ее тоже, видимо, надо объяснить его удивительной, через все края бьющей энергией. Остановить его, заставить оглянуться, тем более повернуть вспять казалось абсолютно невозможным, да и опасным. Попробовал было авиаконструктор Григорович однажды, к тому же по не очень значительному поводу, – и вышла из этой попытки такая ссора, что разнимал их Орджоникидзе. Мало у кого хватало выдержки и просто желания вести с Курчевским какие-либо переговоры – непосредственно с ним вести… Может быть, и Гроховский этого избегал: именно из-за большого сходства их характеров взрыв мог получиться почище, чем с Григоровичем. Конструкторы терпеть не могли, когда Курчевский заявлялся к ним в их тихие залы. «Он все карты нам путал! Его самого идеи захлестывали, и нам он все решения подряд браковал, предлагая все новые и новые, неожиданные, – и в КБ план горел… Он куда лучше чувствовал себя в цехах, со слесарями, монтажниками. Были у нас на сборке такие виртуозы: они его на лету понимали, с голоса, и тут же делали все, что он просил, без чертежей, – и он там с ними вертелся, целыми днями не выходя…»

Как сейчас установлено, это было в конце 1926-го или в самом начале 1927 года поздним холодным вечером, когда население острова давно спало.

Человек десять из доставленных на Соловки вместе с Курчевским – бывшие сотрудники автомастерской на Арбате и с ними кузнец-монах осторожно вынесли из ворот квадратной башни, ближайшей к берегу, две железные треноги, тяжелый ящик на перекладине, сварную ферму с тягами на шарнирах и длинный парусиновый сверток.

Треноги установили у самой кромки льда, придавив их лапы валунами, к верхушкам приболтили перекладину, а к ней подвесили на тягах ферму-люльку. Получились качели.

Курчевский и начальник лодочной станции Борис Эккорев развязали тесемки на свертке, вынули из парусины тускло заблестевшую трубу с раструбом на одном конце. Трубу укрепили на качелях, направив ее узкий конец в море, а раструб – в пологий склон берега. В этом месте берег поднимался хотя и полого, но довольно высоко, так что со стен монастыря никто не мог увидеть эти приготовления, разве только с верхней дозорной площадки квадратной башни… Но на башне и стенах в такую пору никого не бывало: туда только мальчишки забирались, и то днем.

Когда все было готово, Курчевский ушел в крепость и вернулся с комендантом. Заждались их, думали уж, не случилось ли чего с «озорником» в неурочный час.

Комендант спускался по тропинке впереди, увязая сапогами в мерзлом песке, и был сильно раздражен. Он три войны отбухал, и нечего его по ночам без тревоги дергать!

Потом осмотрел качели с трубой. Понять, видно было, ничего не понял, но вопросы придержал. Сел на валун, зевнул в кулак:

 – Ну!

Выстрел смешался с коротким оглушительным воем реактивного двигателя. Струя огня ударила назад, в склон, разбросала мелкие камни. Несколько мгновений спустя с моря донесся звук упавшей болванки или ядра – взрыва не было, там лишь затрещал, ломаясь, лед.

Комендант, человек все же военный, тут же соскочил с валуна. Люлька после выстрела всего лишь слегка покачивалась: значит, никакая сила отдачи на нее не подействовала. Чуть-чуть подтолкнул ее рукой – и она закачалась гораздо сильнее. Заглянул в трубу сзади, откуда в склон ударила струя огня, и увидел конус, сходящийся к маленькому отверстию, а дальше за отверстием – сквозной ствол с белесым кружком дула в конце. И все.

 – Безоткатная, – сказал Курчевский. – Пока модель…

И в ту же ночь утопил пушку в море, отвезя ее подальше. Говорят, он был особенно неспокоен все эти дни – опасался, что и так слишком многим ее показал. Опасался, что идею у него отнимут, а его с помощниками оставят досиживать отмеренное.

* * *

Безоткатная пушка, названная впоследствии динамореактивной (ДРП), раз в пять, в десять легче обычного орудия такого же калибра. Что это значит – понятно. Суть же этого изобретения вот в чем: при выстреле из такой пушки часть пороховых газов отводится назад, в реактивное сопло, и реактивная тяга уравновешивает отдачу.

После зашифрованной телеграммы коменданта Курчевский со всеми, кого он назвал, был переведен в Москву, где получил конструкторское бюро, опытный завод, средства, помощь любых специалистов, по его усмотрению…

И начался самый счастливый период его короткой жизни, – прыжок через десятилетия!

Это не литературная вольность, не преувеличение, а научная истина. «Особый интерес представляют мощные авиапушки (калибра 37 мм и 75 мм), разработанные в начале 30-х годов Л.В. Курчевским. Это были первые в мире динамореактивные авиапушки. Однако на вооружение ВВС они тогда приняты не были – изобретение Л.В. Курчевского опередило свое время на целое десятилетие» (Из истории авиации и космонавтики, вып. 10, 1970 г., с. 6). Немцы впервые применили безоткатные орудия лишь в Критской воздушно-десантной операции, в мае – июне 1941 года, американцы – в конце войны. Потом появились сообщения о действиях таких орудий в Корее. И если, например, в нашей послевоенной Большой Советской Энциклопедии, во втором издании, о них еще никак не упоминается (есть лишь общая статья «Орудие артиллерийское», том подписан к печати в 1955 году), то уже в Малой Советской, через четыре года, о них помещена отдельная статья «Орудие безоткатное».

Десять лет, задолго до войны, пушки Курчевского испытывались и поступали на вооружение Красной Армии, не только ВВС. 76-миллиметровые пушки: батальонная, самоходная, мотоциклетная, легкая мортира; 37-миллиметровая противотанковая, двенадцатидюймовая (305 миллиметров!) «пушка Сарданапала» – и при этом тоже самоходная. Такого же калибра морская пушка для установки всего лишь на легком эсминце, 76-миллиметровые орудия для катера, для танкетки, для тачанки… Орудия эти быстро совершенствовались, и, например, батальонная пушка Курчевского по боевым характеристикам была не хуже американской того же калибра, созданной на десять с лишним лет позже. Одна из находок Курчевского – перфорированная, то есть дырчатая, гильза – для лучшего, более упорядоченного отвода пороховых газов в реактивное сопло (в 1967 году в газетах была опубликована фотография партизан Вьетнама у явно безоткатного орудия; в руках у партизанки – снаряд с перфорированной гильзой). Было сделано откидное запирающее устройство, чтобы заряжать пушку с казенной части, а не с дула, как в первых образцах (заряжание с дула только для опытов годилось, не для боя), затем – сгорающая пластмассовая гильза, чтобы не извлекать ее из ствола после выстрела. Почти через сорок лет после этого в иностранной печати появились сообщения, как о новинке, о подобных «безгильзовых патронах», разработанных на фирмах «Дженерал Электрик» и «Филко-Форд»: такие патроны легче и дешевле обычных, механизмы орудия упрощаются. Была сделана многозарядная пушка с магазином, бикалиберная пушка с сужающимся к дулу каналом ствола – это почти в полтора раза увеличило скорость снаряда при вылете из орудия…

Как ни лют был Курчевский в схватках и спорах, как ни избегал народ этих схваток, но ведь кто-то выступал против Курчевского? Иначе просто не бывает в творчестве и вообще в мало-мальски деятельной жизни. У Бабеля, кажется, есть такой разговор: «Ты без врагов жить норовишь! Это знаешь, что получается? – это скука получается…»

Курчевскому скучать не приходилось. И Гроховскому не приходилось.

Вячеслав Иванович Дудаков, бывший сотрудник Газодинамической лаборатории в Ленинграде, рассказывал, что году в тридцать втором – тридцать третьем в большом зале где-то на Цветном бульваре в Москве состоялся широкий диспут по основным проблемам и путям развития ракетостроения. Устроила диспут газета «Техника». Выступали представители разных конструкторских и научных организаций, разных направлений, доклады, как водится, обсуждались. А за столом президиума, сбоку, сидел известнейший профессор Л. К. Рамзин, заключенный, но работающий в заключении, по ходу выступлений кое-что прикидывал на логарифмической линейке, записывал и после всех речей сообщил свое, понятно, с огромным вниманием выслушанное мнение.

Выступил на диспуте и Курчевский. Категорически не понравилась Рамзину идея динамореактивной пушки. Почему? Показалась неосуществимой, запомнил Дудаков. Впрочем, Рамзину все идеи в тот раз не понравились, кроме одной – идеи будущей «катюши». Разработки Осконбюро по ракетной технике он тоже забраковал: «бесствольный реактивный снаряд», «взлетающие с земли бомбы», «сани с реактивным двигателем», «ракетный двигатель с непрерывной подачей пороховых шашек в камеру сгорания»…

О динамореактивных пушках Рамзин сказал, что они хороши лишь при штучном изготовлении, опытном, а при серийном их отдача все равно будет велика, потому что свойства порохов нестабильны, слишком сильно зависят от температуры и влажности окружающего воздуха, от того, когда и где был изготовлен порох, насколько выдержана была технология… Неизвестно, к сожалению, что именно Рамзин сказал Гроховскому – видимо, то же, что постоянно говорилось почти о всех других его работах: не получится, неграмотно… Например, его парашюты предлагалось «запретить», поскольку хлопчатобумажная ткань, в отличие от шелка, способна слеживаться и гнить, а также потому, что у нас закройщики и швеи малоквалифицированные. Предлагалось запретить сбрасывание с парашютами грузов весом более полутонны, самолёт с посадочной скоростью более 90 километров в час, планер-гондолу для аэростата, бомбометание с пикирования и многое другое. Практически все, что делал Гроховский, непременно наталкивалось на протесты и осуждение.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.