4. Причины и значение реальных конфликтов

Одно из возражений возможных противников проверки мемуарных свидетельств о столкновениях в Политбюро при помощи архивов может состоять в том, что, по понятным причинам, документы такого рода были уничтожены. Однако, на самом деле, архивы буквально переполнены свидетельствами о всякого рода конфликтах в Политбюро в 30-е годы. Далее на примере некоторых из таких конфликтов мы попытаемся проследить их истоки, суть и роль в формировании механизмов высшей политической власти в СССР.

Историки, изучавшие деятельность одного из ведущих членов сталинского Политбюро, Орджоникидзе, отмечали её ярко выраженный ведомственный характер[180]. Переведённый на очередной пост, он существенно менял свои позиции, подчиняясь новым ведомственным интересам. Если в качестве председателя ЦКК Орджоникидзе отстаивал политику сверхвысоких темпов индустриализации и борьбу с «вредителями» в промышленности, то, став руководителем ВСНХ, выступал за более сбалансированные и умеренные темпы развития индустрии и активно отстаивал права специалистов и единоначалие руководителей предприятий. Аналогичные «ведомственные» позиции занимали и другие члены Политбюро. Молотов — по отношению к Совнаркому, Куйбышев — Госплану, Микоян — Наркомату снабжения, Ворошилов — военному ведомству, Андреев — Наркомату путей сообщения, Косиор и Киров — по отношению к Украине и Ленинградской области. В архивах отложилось множество документов, отражающих межведомственные столкновения, в которых активно участвовали возглавлявшие ведомства члены Политбюро. Ожесточённые и длительные споры шли по поводу распределения кадров, оборудования, капитальных вложений. Особой остроты такие конфликты достигали в период составления и утверждения квартальных, годовых, пятилетних планов. В первой половине 30-х годов каждый член Политбюро считал неприкосновенным своё собственное право карать или миловать своих подчинённых и крайне болезненно реагировал на попытки вторжения в его ведомство всякого рода посторонних контролёров и инспекторов. Члены Политбюро с трудом, как личное оскорбление воспринимали критику в адрес своего ведомства и почти всегда отвечали на неё контратаками и демаршами.

Лозунг, под которым проходили такие контратаки, можно обнаружить, например, в решении Политбюро от 5 апреля 1931 г. по поводу газеты «Экономическая жизнь». Газета позволила себе критику в адрес двух ведомств, возглавлявшихся членами Политбюро — Наркомата снабжения и Госплана. По требованию Микояна и Куйбышева Политбюро приняло решение: «Объявить выговор редакции «Экономической жизни» за то, что правильную и нужную критику работы наркоматов она превратила в клевету на советские органы в статьях о Наркомснабе и Госплане, помещённых в номере газеты от 24 марта с.г.» (Словно в наказание Политбюро решило, кроме того, сократить формат газеты[181]). Эта формула — превращение критики в клевету на советскую власть — успешно использовалась руководителями советских ведомств как в 30-е годы, так и в последующие десятилетия.

Очередной конфликт Госплана с прессой, на этот раз с «Правдой», вспыхнул в июле 1931 г. 8 июля «Правда» напечатала заметку, обличавшую начальника промышленного сектора Госплана Левина, который на заседании комиссии по чистке Госплана якобы заявил: «План 1931 года был составлен на переломе от старого Госплана к новому. В этом я участия не принимал и за эту «акулькину грамоту» не отвечаю». Левин был охарактеризован в заметке как «околопартийный обыватель». «Нужно сказать, что среди отдельных работников Госплана имеются разговоры о невыполнении плана, что Левин далеко не одинок», — писала газета и призывала комиссию по чистке и партийную ячейку Госплана поставить «оппортунистов» на место.

Первоначально руководство Госплана на этот выпад «Правды» не отреагировало. Однако через неделю в «Правде» появилось огромное стихотворение комсомольского поэта А. Безыменского — рифмованный «ответ» мифической ударницы Акулины Фроловой «околопартийному обывателю» Левину. Не стесняясь в выражениях, «героиня» Безыменского обличала Левина, его «худые мозги» и оппортунизм, и обещала перевыполнить все планы. Вероятно, председателю Госплана Куйбышеву стало известно, что «Правда» готовит также другие материалы по поводу его ведомства. И Куйбышев немедленно ринулся в бой.

15 июля, в день публикации стихотворения Безыменского, Куйбышев сделал заявление на заседании Политбюро. Претензии Куйбышева было поручено рассмотреть комиссии в составе самого Куйбышева, Сталина и Кагановича. С редкой оперативностью уже на следующий день было утверждено постановление Политбюро, в котором предписывалось прекратить публикацию материалов по поводу скандала в Госплане. Руководству «Правды» от имени Политбюро было сделано внушение: «Независимо от ошибок, допущенных т. Левиным и своевременно вскрытых «Правдой», признать, что «Правда» поступила неправильно, напечатав заметку о т. Левине (где т. Левин неправильно квалифицируется как «околопартийный обыватель») и стихотворение т. Безыменского без ведома секретарей ЦК».

Однако, почувствовав вкус первой победы, руководители Госплана решили не останавливаться на достигнутом. Левин, судя по всему, выдвинул контрпретензии, заявив, что его выступление на комиссии по чистке было неправильно записано в протоколе. Заявление Левина было доведено до Сталина и на заседании Политбюро 25 июля по предложению Сталина Оргбюро получило поручение рассмотреть вопрос и, «если окажется, что т. Левин прав, опубликовать в «Правде» соответствующее опровержение». Уже после отъезда Сталина в отпуск, 16 августа, Оргбюро, по предложению Кагановича, удовлетворило претензии Левина и поручило «Правде» дать разъяснение, «реабилитирующее т. Левина»[182].

Очевидно, что такие конфликты не проходили бесследно. Объективно они укрепляли позиции ведомств, усиливали их бесконтрольность. Сталин не мог не понимать этого, но до поры уступал своим соратникам.

Одним из методов давления членов Политбюро на Сталина при отстаивании интересов своего ведомства (а соответственно, и своих собственных интересов) были заявления об отставке. Этот метод был традиционным в партии. К нему, как известно, неоднократно прибегал Ленин, а в 20-е годы Сталин. В этом смысле угрозы отставок в начале 30-х годов можно считать остаточным явлением внутрипартийных порядков предыдущего периода, хотя теперь отставки заявлялись и рассматривались исключительно в узком кругу высшего руководства.

26 июня 1930 г., например, Микоян написал на имя Сталина заявление, в котором, в частности, говорилось: «Я уже четыре года, как работаю в НКторге. Все трудности соц. строительства острее всего концентрируются в НКторге как в фокусе хозяйственной жизни… Причём, если промахи и упущения в других областях советской работы часто проходят мимо внимания партии, то в области работы НКторга они становятся в центр политики». Особенно жаловался Микоян на проблемы, связанные с внешнеторговым аппаратом: «Дело настолько трудное, настолько сложное, что требует исключительных усилий и исключительной бдительности со стороны руководства НКторга. Мне же приходится отвечать за всю работу, за каждую отдельную часть работы НКторга. Меж тем, я настолько утомился и издёргался — ведь я уже два года подряд работаю без отпуска, — что не в состоянии успешно справиться с руководством НКторга. Кроме того, свежему человеку (ведь я уже четыре года нахожусь на этой работе) легче будет двинуть дело вперёд. Поэтому прошу Политбюро:

— освободить меня от работы в НКторге;

— дать мне двухмесячный отпуск;

— назначить меня на местную работу, партийную или хозяйственную (какое-нибудь новое строительство)»[183].

Это заявление Микояна отложилось в его фонде без каких-либо следов о передаче Сталину. Однако, судя по всему, Сталин был знаком если не с заявлением, то с настроениями Микояна, хотя и решил не предавать их широкой огласке. Через месяц, 24 августа, Сталин писал Молотову: «Мы все забываем об одной «мелочи», а именно о том, что Наркомторг является в данный момент одним из самых важных наркоматов (и самых сложных, если не самым сложным наркоматом). И что же? Во главе этого наркомата стоит человек, который не справляется с делом, с которым вообще трудно или даже невозможно справиться одному человеку. Либо мы должны сменить Микояна, что нельзя считать доказанным, либо надо его подпереть крупными замами, что, кажется, не вызывает разногласий… Надо лечить НКторг. Ждать дальше преступно»[184]. Вопрос был разрешён с учётом предложений Сталина и жалоб Микояна. Сначала Микояну выделили заместителя по внешней торговле А.П. Розенгольца, а затем вообще освободили от забот о внешней торговле: 15 ноября 1930 г. решением Политбюро Наркомторг был разделён на два наркомата — Наркомснаб во главе с Микояном и Наркомат внешней торговли во главе с Розенгольцем[185].

Относительными уступками завершилось рассмотрение заявления об отставке В.В. Куйбышева, которое он подал на имя Кагановича (в период отпуска Сталина) 10 августа 1931 г. Куйбышев был недоволен обстановкой, сложившейся вокруг составления планов на 1932 г. и вторую пятилетку. Ссылаясь на болезнь, он просил предоставить полуторамесячный отпуск и в заключение писал: «Ввиду того, что я явно не справляюсь с обязанностями руководителя Госплана, прошу освободить меня от этой работы, предоставив мне работу по моим силам (лучше было бы, если бы в области или районе)»[186]. Сталин был очень недоволен претензиями Куйбышева. «Тяжёлое впечатление производит записка т. Куйбышева и вообще всё его поведение. Похоже, что убегает от работы», — писал Сталин Кагановичу[187]. Однако разбираться с Куйбышевым, судя по всему, было поручено его непосредственному начальнику — Молотову. 14 августа 1931 г. Молотов, находившийся в отпуске, прислал Куйбышеву специальное письмо: «Здравствуй, Валерьян! Т. Каганович прислал Кобе твоё письмо в ЦК и я читал его. Вижу, что с планами будущего года и будущей пятилетки дело идёт медленнее, чем хотелось бы. Однако, время, небольшое, мы ещё имеем и, по-моему, то, что мы наметили, в частности для работы комиссии по 1932 году, мы должны и можем сделать… Насчёт твоего ухода из Госплана не может быть и речи. Уверен, что все будут решительно против. Этот хозяйственный год, год перестройки, имеет дополнительные трудности, но путь к их преодолению нащупан и дело должно пойти вперёд. Хорошо — лучше, чем раньше.

Что тебе нужно, так это передышку. Это, по-моему, можно скоро осуществить, с первых чисел сентября. Итак, очень советую снять вопрос об уходе из Госплана и больше его вообще не подымать. Не такое сейчас время — надо вплотную взяться за улучшение Госплана. Мы должны тут тебе помочь, и я думаю, что дело с осени пойдёт лучше, успешно. Твой В.Молотов»[188]. Вопрос об отставке был снят. Куйбышев, как и обещал Молотов, получил отпуск и некоторую поддержку в изнуряющей борьбе с ведомствами по поводу составления планов.

Однако некоторое время спустя, 15 октября 1931 г., Политбюро пришлось рассматривать новое заявление об отставке с поста наркома снабжения А.И. Микояна. Конфликт, судя по всему, произошёл в связи с подготовкой отчёта Микояна на предстоящем в конце октября 1931 г. пленуме ЦК ВКП(б). Наркомат снабжения подвергался в этот период резкой критике, и Микоян пытался смягчить её заявлениями об отставке. Политбюро, однако, проявило твёрдость. В принятом решении говорилось: «Заявление т. Микояна об отставке отклонить, обязав т. Микояна представить своевременно проект резолюции по докладу Наркомснаба на пленуме»[189].

Остроконфликтными в 1931 г. были отношения председателя ВСНХ СССР Орджоникидзе с руководством Совнаркома (председателем СНК Молотовым и его первым заместителем, председателем Госплана Куйбышевым). Неуравновешенный Орджоникидзе столь горячо отстаивал интересы ВСНХ и своё право хозяина в собственном ведомстве[190], что вызвал резкое недовольство Сталина. В августе 1931 г. Сталин писал Кагановичу (явно для передачи Орджоникидзе): «…Всё ещё плохо ведёт себя т. Орд[жоники]дзе. Последний, видимо, не отдаёт себе отчёта в том [что] его поведение (с заострением против т.т. Молотова, Куйбышева) ведёт объективно к подтачиванию нашей руководящей группы, исторически сложившейся в борьбе со всеми видами оппортунизма, — создаёт опасность её разрушения. Неужели он не понимает, что на этом пути он не найдёт никакой поддержки с нашей стороны? Что за бессмыслица!»[191]

Несмотря на подобные угрозы, несколько месяцев спустя вспыхнул ещё один конфликт, сопровождавшийся со стороны Орджоникидзе требованиями отставки и резкими заявлениями по поводу его отношений с Молотовым. Противоречия возникли в связи с планами реорганизации ВСНХ и разделения его на несколько наркоматов. Орджоникидзе, судя по всему, был противником этого решения[192]. Сталин и, видимо, Молотов считали, что ВСНХ необходимо разделить. 23 декабря 1931 г. вопрос рассматривался на заседании Политбюро. Проект постановления о перестройке работы хознаркоматов и, прежде всего, ВСНХ предложил Сталин. Орджоникидзе, видимо, выступил с резкой речью, заявил об отставке и выдвинул какие-то обвинения против Молотова. В результате Политбюро одобрило следующее решение: «а) Принять предложенный т. Сталиным проект постановления о перестройке работы хознаркоматов и передать для окончательного редактирования в комиссию в составе т.т. Сталина, Молотова, Орджоникидзе и Кагановича. Созыв комиссии за т. Сталиным.

б) Предложение т. Орджоникидзе об его отставке отклонить.

в) Для рассмотрения заявления т. Орджоникидзе об его взаимоотношениях с т. Молотовым назначить специальное заседание Политбюро»[193].

Не располагая первоначальным проектом решения, предложенным Сталиным, мы не можем сказать, были ли сделаны какие-либо уступки Орджоникидзе в последующие дни. Однако 25 декабря 1931 г. Политбюро утвердило окончательную резолюцию о практической работе хозяйственных организаций, узаконившую раздел ВСНХ на три наркомата: тяжёлой, лесной и лёгкой промышленности[194]. Никаких сведений о специальном заседании Политбюро по поводу взаимоотношений Орджоникидзе и Молотова пока не выявлено. Скорее всего, конфликт был погашен в «частном порядке».

Однако, несмотря на то, что дело на этот раз закончилось поражением Орджоникидзе, он и в последующем действовал вызывающе активно, подтверждая свою репутацию «горячего», невыдержанного человека. Возможно, поэтому, памятуя о конфликте 1931 г., руководство Политбюро провело очередную реорганизацию ведомства Орджоникидзе по иному сценарию. 3 июня 1934 г. Политбюро приняло решение установить должность заместителя наркома тяжёлой промышленности по топливу (уголь, нефть, сланцы, торф) и назначило на неё Рухимовича[195]. Молотов, сторонник дальнейшего разукрупнения Наркомтяжпрома, был в это время в отпуске (вполне возможно, что рассмотрение этого вопроса сознательно было приурочено к отпуску председателя Совнаркома). Поставленный перед свершившимся фактом, он лишь посетовал в письме Куйбышеву в Москву 5 июня: «Жалею, что ограничились назначением т. Рухимовича замом по НКТП (топливо). Вопрос с новым наркоматом (топливо + электростанции) считаю назревшим»[196].

О том, что, выступая арбитром в многочисленных ведомственных спорах между членами Политбюро, Сталин в начале 30-х годов предпочитал находить компромиссы, ещё раз свидетельствовал исход конфликта между В.В. Куйбышевым и наркомом путей сообщения А.А. Андреевым. 14 ноября 1932 г. Куйбышев обратился в Политбюро с запиской по поводу самочинного разбронирования угля по распоряжению заместителя наркома путей сообщения Билика. Ссылаясь на рапорты секретаря Комитета резервов Зибрака и заместителя председателя ОГПУ Ягоды, которые сообщали соответствующие факты, Куйбышев требовал от Политбюро наказать виновных в незаконном использовании угля, в частности, арестовать ряд железнодорожных служащих и объявить строгий выговор Билику[197]. Накануне рассмотрения вопроса в Политбюро нарком путей сообщения Андреев обратился к Сталину со следующей запиской: «Т. Сталин. Моему заму т. Билику выносится выговор ни за что. Из запасов он топлива ни одной тонны не брал. Прилагаю его объяснения, которое я от него потребовал. Работник он довольно дисциплинированный»[198]. Сталин, судя по ходу последующих событий, был склонен поддержать руководителей наркомата путей сообщения. Записку Андреева Сталин переправил Куйбышеву (в архиве секретариата которого она и сохранилась). Куйбышев предпринял дополнительное расследование. В ответ на оправдания Билика Зибрак подготовил новую справку, в которой доказывал, что разбронирование запасов происходило в одном случае по прямому приказу, а в другом — с ведома Билика[199].

Несмотря на доказанность вины Билика, Политбюро, которое рассматривало вопрос 25 ноября, приняло компромиссное решение. Билику было указано на «незаконность распоряжения о разбронировании угля из фондов Комитета резервов без разрешения Комитета» и сделано предупреждение, «что в случае повторения таких незаконных действий» он будет привлечён к «строжайшей партийной и государственной ответственности». Наиболее сильно поплатились, как обычно, «стрелочники» — Политбюро утвердило арест ряда железнодорожных служащих и поручило ОГПУ «расследовать и привлечь к ответственности всех сотрудников НКПС и дорог, виновных в незаконном разбронировании фондов»[200].

Достаточно часто Политбюро приходилось разбирать конфликты между военным ведомством и хозяйственными наркоматами по поводу отсрочек от призыва в армию. В очередной раз это произошло в августе 1933 г. 16 августа руководители донецкой областной партийной организации прислали на имя Сталина шифровку, в которой просили отсрочить призыв в армию до 1 января 1934 г. 10 тыс. рабочих-угольщиков. Просьба эта, несомненно, поддерживалась Орджоникидзе, в ведении которого находились шахты, а, возможно, даже была инициирована им. Не менее понятно, что Ворошилов, руководивший военным ведомством, воспротивился этой просьбе. Получив от Кагановича, оставшегося в Москве вместо отдыхавшего Сталина, шифровку с просьбой об отсрочке, Ворошилов поставил на ней резолюцию: «Я — против». Каганович, оказавшийся в центре очередного межведомственного конфликта, организовал очередной компромисс. По его предложению Политбюро предоставило отсрочку 5 тыс. рабочих[201].

Перечень подобных компромиссов в межведомственных столкновениях, достигнутых при помощи Политбюро, можно продолжать.

Вместе с тем известно немало случаев, когда Сталин занимал жёсткую, бескомпромиссную позицию и всеми средствами добивался своего. Такие конфликты развивались по особому сценарию и в значительной мере демонстрировали как соотношение сил в высших эшелонах власти, так и методы своеобразной борьбы в верхах в период неокончательного упрочения единовластия вождя.

Один из наиболее бурных конфликтов такого рода разразился осенью 1931 г. в связи с решением о дополнительном импорте вагонных осей, колёс и качественной стали. Эти решения, принятые предварительно валютной комиссией под руководством Рудзутака, были утверждены Политбюро 30 августа 1931 г.[202] по настоянию руководства ВСНХ, в частности, Орджоникидзе. Узнав об этом, Сталин и Молотов, находившиеся в отпуске на юге, послали в Политбюро протест. Причём, предваряя его, Сталин 4 сентября писал Кагановичу: «Не понимаю, как могло ПБ согласиться с предложениями ВСНХ о дополнительном импорте вагонных осей и колёс и качеств[енной]стали. Оба предложения представляют прямой обход июльского решения ЦК… об окончательной программе импорта металла на 1931 год. Насколько я понимаю, Вас и Рудзутака просто обманули. Нехорошо и противно, если мы начнём обманывать друг друга. Соответствующую телеграмму мы уже послали в П.Б.»[203]

Однако в Москве требования Сталина и Молотова встретили сопротивление. 5 сентября, рассмотрев их телеграмму, Политбюро под руководством Кагановича поручило Рудзутаку, Кагановичу и Орджоникидзе составить телеграмму Сталину и Молотову, а до получения ответа от них задержать выдачу заказа качественной стали и вагонных колёс и осей[204]. Ответная телеграмма Рудзутака, Кагановича и Орджоникидзе не обнаружена. Однако на основании новой телеграммы Сталина можно сделать вывод, что Рудзутак, Каганович и Орджоникидзе ссылались на образование у ВСНХ экономии по импорту (в денежном выражении), за счёт которой и предлагалось произвести закупки стали, вагонных колёс и осей.

Встретив сопротивление, Сталин (вновь вместе с Молотовым) 6 сентября послал резкую телеграмму на имя Кагановича, Рудзутака и Орджоникидзе. Он настаивал, что принятое решение нарушает установленную программу импорта металла на 1931 г., что ВСНХ вводит Политбюро в заблуждение. «Следует помнить, что валютное положение у нас отчаянное. Не следует забывать, что оно будет у нас ещё более тяжёлым в ближайшие два года…» — говорилось в телеграмме. Заключительная часть телеграммы звучала как ультиматум: «Настаиваем на отмене обоих ваших решений о заказах на сталь и вагонные оси и колёса. В случае вашего несогласия предлагаем специальное заседание Политбюро с вызовом нас обоих»[205].

Не выдержав такого натиска, члены Политбюро в Москве сдались. 8 сентября 1931 г. Политбюро отменило своё решение от 30 августа об импорте качественной стали, вагонных колёс и осей, предложив Наркомату внешней торговли приостановить всякие переговоры о даче этих заказов. В тот же день, в половине девятого вечера, Каганович отправил соответствующую шифровку Сталину и Молотову[206]. Через три часа она поступила на расшифрование на юге и вскоре была доложена Сталину.

Казалось, конфликт был исчерпан. Но Сталин так не считал. Уже на следующий день, 9 сентября, он обратился с письмами к основным участникам конфликта и пытался их успокоить, разъяснить свою непримиримую позицию. Одно из писем было предназначено Орджоникидзе. Оно было выдержано в дружеском, миролюбивом духе. Сообщив Орджоникидзе, что встретился на юге с его женой и даже попытался устроить её на более удобную дачу, Сталин приступил к делам. Он подробно объяснил Орджоникидзе, какое значение имеет экономия валюты, а в связи с этим и отмена решения о дополнительном ввозе стали. «Ясно также и то, что мы, члены ЦК в особенности, не должны и не можем надувать друг друга. Нечего доказывать, что предложение о дополнительном ввозе стали и пр. — без прямой и честной постановки вопроса об отмене июльского решения ПБ — было попыткой надуть ЦК (Кагановича, Рудзутака и т.д.). Пятаковым не трудно стать на такой же небольшевистский путь, так как для них закон большевистский не обязателен. Большевики не могут становиться на такой путь, если, конечно, не хотят они превратить нашу большевистскую партию в конгломерат ведомственных шаек», — писал Сталин. Он доказывал Орджоникидзе, что сведение импорта к минимуму заставит хозяйственный аппарат наладить производство стали на советских заводах. «Что лучше: нажать на государственную валютную кассу, охраняя спокойствие хозаппарата, или нажать на хозаппарат, охраняя интересы государства? Я думаю, что последнее лучше первого». «Ну, пока всё, — писал Сталин в заключение. — Не ругай меня за грубость и, может быть, излишнюю прямоту. Впрочем, можешь ругать сколько влезет. Твой И. Сталин».

Причины миролюбия Сталина по отношению к Орджоникидзе объяснялись в сталинском письме Кагановичу, составленному в тот же день, 9 сентября. Посылая Кагановичу копию письма Орджоникидзе, Сталин предупреждал его: «Серго не знает, что копия послана Вам, — я не сообщил ему об этом, пощадив его самолюбие (Вы знаете, что он до глупости самолюбив). Но Вы должны знать об этом письме, представляющем некоторый интерес с точки зрения ЦК и его хозяйственной политики». Несмотря на то, что Каганович нёс прямую ответственность за решение о дополнительном импорте и продолжал доказывать, что мотивы этого постановления были вполне обоснованными, Сталин предпочёл обойтись без резкостей в адрес своего заместителя. В своих письмах Кагановичу Сталин избрал следующую формулу: Кагановича ввели в заблуждение, а главные виновники — валютная комиссия («навоз, а не государственная организация, а Рудзутак — достойный председатель этого навоза») и Наркомат внешней торговли, который «не защищает интересов государства, пользы от него как от козла молока и, вообще, гниёт он на корню»[207].

Как показывают многочисленные документы, к подобным методам смягчения отрицательного эффекта от решений, ущемляющих интересы кого-либо из членов Политбюро или его ведомства, постоянно приходилось прибегать Кагановичу, остававшемуся «на хозяйстве» в Политбюро в периоды длительных отпусков Сталина. Одним из примеров может служить конфликт по поводу капиталовложений, разразившийся летом 1932 г. Экономический кризис заставил руководство страны в это время искать пути сокращения капитальных вложений в промышленность. 8 июня 1932 г. Политбюро приняло решение о народнохозяйственном плане III квартала. Госплану была дана директива: «при сверстке народного хозяйственного плана на III квартал по вопросу о капиталовложениях держаться в пределах II квартала (6800 милл. рублей)»[208]. Однако 17 июня под давлением ведомств Политбюро во изменение этого постановления определило объём капитальных работ в 7050 млн. руб. Наркомтяжпром получил прибавку в 150 млн. руб.[209] Сталин остался недоволен этим решением. «Вы дали слишком много денег Наркомтяжу на капитальное строительство в 3 квартале и вы этим создали угрозу порчи всего дела, угрозу развратить работников Наркомтяжа. Почему вы опрокинули своё собственное решение о том, чтобы остаться в пределах сумм 2 квартала? Неужели не понимаете, что, перекармливая Наркомтяж по части капитальных вложений и создавая тем самым культ нового строительства, вы убиваете не только культ, но даже простое, элементарное желание хозработников рационально использовать уже готовые предприятия? Возьмите Сталинградский и Харьковский тракторные, АМО и Автозавод. Строили и построили их с большим энтузиазмом. И это, конечно, очень хорошо. А когда пришлось принести в движение эти заводы и использовать их рационально — не стало энтузиазма у людей, предпочли попрятаться в кусты и — ясное дело — подвели страну самым непозволительным образом. А почему происходят у нас такие вещи? Потому, что у нас есть культ нового строительства (что очень хорошо), но нет культа рационального использования готовых заводов (что очень плохо и крайне опасно). Перекармливая же Наркомтяж по части капитальных вложений, вы закрепляете это ненормальное и опасное положение в промышленности. Я уже не говорю о том, что вы создаёте этим угрозу новых продовольственных затруднений», — заявил Сталин 24 июня в письме, адресованном Кагановичу, Молотову и Орджоникидзе[210]. Никаких практических выводов это заявление, впрочем, тогда не повлекло. Сталин в очередной раз решил не конфликтовать с НКТП и в письме Кагановичу от 29 июня сообщил: «Так как решение о плане на III квартал по Наркомтяжпрому уже принято, то не стоит его теперь менять, чтобы не создавать замешательства среди хозяйственников и не давать им повода к предположению о политике свёртывания строительства»[211].

Положение в экономике, однако, становилось всё более угрожающим. Видимо, под напором Куйбышева и Молотова, Сталину на юг был направлен запрос по поводу возможности существенного сокращения капитальных вложений. 20 июля Сталин ответил на этот запрос письмом на имя Кагановича и Молотова: «Капитальное строительство надо обязательно сократить минимум на 500–700 миллионов. Нельзя сокращать по лёгкой пром[ышленнос]ти, чёрной металлургии, НКПС. Всё остальное (даже кое-что по военному делу), особенно по совхозному строительству и т.п., нужно обязательно сократить вовсю»[212]. Заручившись этими указаниями Сталина, Каганович 23 июля провёл в Политбюро решение о создании комиссии для рассмотрения вопроса о снижении себестоимости строительства под председательством Куйбышева[213]. На заседании комиссии 26 июля Куйбышев выдвинул проект постановления о сокращении финансирования капитального строительства в III квартале 1932 г. на 700 млн. руб. Сокращение касалось всех отраслей, но более всего — тяжёлой промышленности (на 405 млн. руб.). Члены комиссии, представлявшие ведомства, пытались сопротивляться. Заместитель наркома тяжёлой промышленности Ю.Л. Пятаков настаивал, что максимально возможная цифра сокращений по НКТП — 310 млн. руб. Орджоникидзе, находившийся в отпуске, прислал протестующую телеграмму. Однако 1 августа Политбюро приняло предложения Куйбышева. На 10 процентов уменьшалось всё инвестирование капитального строительства на III квартал и более чем на 13 процентов вложения по НКТП[214].

Однако этим неприятности НКТП не ограничивались. В эти же дни Комитет товарных фондов и регулирования торговли при СТО СССР (председателем которого был Молотов) принял решение об установлении отпускных цен на металлические изделия ширпотреба, вырабатываемые государственной промышленностью. Утвердив более высокие цены на многие металлические товары, Комитет товарных фондов отклонил предложения НКТП о повышении отпускных цен на некоторые изделия. Орджоникидзе, недовольный этим решением, обратился за помощью к Кагановичу. Однако, и в этом случае претензии НКТП удовлетворены не были. 14 августа 1932 г. Политбюро утвердило постановление Комитета товарных фондов без учёта пожеланий Орджоникидзе[215].

Опасаясь резкой реакции Орджоникидзе, Каганович написал ему 2 августа большое письмо с объяснениями и оправданиями: «Здравствуй, Дорогой Серго! Не писал тебе до сих пор, чтобы дать возможность отдохнуть от дел и не тревожить тебя делами, тем более не совсем приятными.

1) О сокращении капитальных вложений: на это друг мы вынуждены были пойти, финансовое положение требует этого. У нас уже получились огромные задержки в выплате заработной платы, бюджетный дефицит вырос больше, чем когда-либо, одним словом, положение примерно такое, если не острее, как было в [19]30 г., когда ты сделал исключительно большое дело оздоровив положение. Мы писали нашему главному другу (Сталину — О.Х.) и он счёл абсолютно правильным и своевременным сократить миллионов на 700, что мы и сделали. Пробовал я (после твоей телеграммы) на заседании ПБ уменьшить цифру сокращения по линии НК Тяжпрбм, но не вышло. Прошу тебя не нервничать и тем более не сердиться, я глубочайше убеждён, что ты бы согласился, если бы был здесь, хотя понятно, это операция тяжёлая для промышл[енности].

2) Твою просьбу о ценах я, к сожалению, выполнить не смог, она пришла уже поздно, а М[олотов] настаивает на своих решениях», и т.д.[216]

Определённым показателем взаимоотношений в Политбюро к завершению рассматриваемого в данном разделе периода может служить конфликт, разгоревшийся в августе 1933 г. У истоков этого конфликта стоял Молотов. В конце июля 1933 г. в Совнарком СССР на имя Молотова поступило несколько телеграмм с мест о том, что запорожский завод «Коммунар» отгружает новые комбайны без ряда важнейших узлов[217]. На основании этих сигналов СНК 28 июля принял опросом постановление «О преступной засылке некомплектных комбайнов в МТС и совхозы», в котором потребовал от НКТП немедленно прекратить посылку некомплектных комбайнов, снабдить уже посланные комбайны недостающими частями, а также поручил прокурору СССР И.А. Акулову арестовать и привлечь к суду хозяйственных руководителей, виновных в отправке некомплектных комбайнов[218]. Это решение вызвало протесты. Секретарь Днепропетровского обкома партии М.М. Хатаевич отправил специальное письмо в несколько адресов: в Совнарком СССР, в ЦК компартии Украины, в НКТП (Орджоникидзе), в ЦКК ВКП(б), прокурорам СССР и Украины. Он доказывал, что завод «Коммунар» работает хорошо, что некомплектная отгрузка комбайнов была вызвана желанием предотвратить хищение деталей: некоторые части комбайнов в специальных ящиках перевозились отдельно. «В целом, завод имеет больше заслуг, нежели недочётов. В связи с этим обком считал бы целесообразным судебного следствия против руководства завода… не возбуждать…» — писал Хатаевич[219]. Однако Молотов занял твёрдую позицию. «О достижениях «Коммунара» нам хорошо известно, также известно прокуратуре. Судом это будет учтено. Данный судебный процесс имеет далеко не только заводское значение, и отмена его, безусловно, нецелесообразна», — ответил он Хатаевичу[220].

16 августа 1933 г. в уголовно-судебной коллегии Верховного суда СССР началось слушание дела о некомплектной отгрузке комбайнов, к уголовной ответственности по которому были привлечены работники ряда хозяйственных органов и руководители завода «Коммунар». Обвинителем на суде выступал заместитель прокурора СССР А.Я. Вышинский. В своей заключительной речи он, в частности, заявил: «Процесс даёт нам основание для постановки общих вопросов работы советских хозяйственных организаций… Я говорю о Наркомземе Союза…, я говорю о Наркомтяжпроме…, я говорю о республиканских органах»[221]. Такая постановка вопроса возмутила руководителей НКТП и Наркомата земледелия СССР Орджоникидзе и Яковлева. 24 августа 1933 г. в отсутствие Сталина они добились принятия Политбюро решения, осуждавшего формулировку речи Вышинского, «которая даёт повод к неправильному обвинению в отношении НКтяжпрома и НКзема». Проект постановления был написан Кагановичем и отредактирован Молотовым. За его принятие проголосовали Каганович, Молотов, Калинин и Орджоникидзе[222].

Узнав об этом решении из письма Кагановича, Сталин 29 августа прислал в Москву на имя Кагановича, Молотова и Орджоникидзе, а также для всех других членов Политбюро, шифровку: «Из письма Кагановича узнал, что вы признали неправильным одно место в речи Вышинского, где он намекает на ответственность наркомов в деле подачи и приёмки некомплектной продукции. Считаю такое решение неправильным и вредным. Подача и приёмка некомплектной продукции есть грубейшее нарушение решений ЦК, за такое дело не могут не отвечать также наркомы. Печально, что Каганович и Молотов не смогли устоять против бюрократического наскока Наркомтяжа»[223]. Несмотря на то, что шифровка Сталина была расшифрована (а значит попала на стол Кагановича) около шести часов вечера 29 августа, решение об отмене постановления о Вышинском было проведено голосованием вкруговую только через два дня, 1 сентября. Свои подписи под решением поставили Каганович, Андреев, Куйбышев и Микоян[224]. Орджоникидзе с 1 сентября ушёл в отпуск. Похоже, что Каганович придержал решение вопроса именно для того, чтобы не ставить в неудобное положение Орджоникидзе.

Судя по всему, Сталин уловил напряжённое положение в Политбюро по этому вопросу. Свою позицию более развёрнуто он счёл необходимым сообщить участникам конфликта. «Очень плохо и опасно, что Вы (и Молотов) не сумели обуздать бюрократические порывы Серго насчёт некомплектных комбайнов и отдали им в жертву Вышинского. Если Вы так будете воспитывать кадры, у Вас не останется в партии ни один честный партиец. Безобразие», — писал Сталин Кагановичу[225]. 1 сентября аналогичные претензии он предъявил Молотову: «Выходку Серго насчёт Вышинского считаю хулиганством. Как ты мог ему уступить? Ясно, что Серго хотел своим протестом сорвать кампанию СНК и ЦК за комплектность. В чём дело? Подвёл Каганович. Видимо он подвёл и не только он». Пока неизвестно, что Молотов ответил Сталину. 12 сентября в письме Молотову Сталин вновь вернулся к этой теме и посвятил ей ещё больше места: «Поведение Серго (и Яковлева) в истории о «комплектности продукции» нельзя назвать иначе, как антипартийным, так как оно имеет своей объективной целью защиту реакционных элементов партии против ЦК ВКП(б)… Я написал Кагановичу, что против моего ожидания он оказался в этом деле в лагере реакционных элементов партии»[226].

Даже подобные конфликты, завершавшиеся принятием бескомпромиссных требований Сталина, свидетельствовали не только о преобладающем влиянии Сталина в Политбюро, но и о том, что в начале 1930-х годов отдельные члены Политбюро также имели определённый вес и право голоса при решении многих существенных проблем. Несмотря на то, что мнение Сталина играло решающую роль, его соратники ещё могли внести на обсуждение Политбюро (даже без ведома Сталина, как это было в случае с выступлением Вышинского) определённый вопрос и добиваться нужного решения. Сам Сталин, а в его отсутствие Каганович (который, впрочем, скорее всего, руководствовался сталинскими указаниями) старались снять при помощи последующих объяснений нежелательный осадок обиды у проигравшей в конфликте стороны. Характерно, что в рассматриваемый период сложилась «традиция» рассмотрения конфликтных вопросов на Политбюро в отсутствие того члена Политбюро, от которого ожидались резкие возражения по поводу предлагаемого решения. В общем, как заметил А. Грациози, в начале 30-х годов Сталин был для своих ближайших соратников авторитетным «старшим братом» («главным другом», как назвал его Каганович в упомянутом выше письме Орджоникидзе), с которым, несмотря на то, что он вызывал уважение и восхищение, можно было ссориться[227]. Во второй половине 30-х годов подобное отношение соратников к Сталину, демарши членов Политбюро, их заявления об отставке, так же, как и компромиссная линия поведения Сталина, уже не наблюдались.

Вместе с тем известные пока конфликты в Политбюро носили преимущественно ведомственный, но не политический характер. Это, конечно, не исключает того, что, занимая определённую позицию в ведомственном вопросе, член Политбюро объективно не поддерживал определённую политическую линию. Очевидно, например, что энергичные требования соратников Сталина ограничить репрессии в их ведомствах объективно укрепляли сравнительно «умеренный» курс, противостояли крайнему государственному терроризму, который одержал окончательную победу в 1937–1938 гг. Однако никаких свидетельств о наличии в Политбюро группировок, придерживающихся различных взглядов по ключевым вопросам политического и социально-экономического развития, нет. Один и тот же член Политбюро, в зависимости от обстоятельств, выступал и «радикалом» и «умеренным». Известные факты и документы (в частности, переписка между членами Политбюро) позволяют заметить, например, что особые, дружественные отношения существовали, с одной стороны, между Кагановичем и Орджоникидзе, и с другой — между Молотовым и Куйбышевым. (Напомним, что Кагановича и Молотова чаще всего числят в ярых «радикалах», а в Орджоникидзе и Куйбышеве видят опору «умеренности».) Одновременно, отношения между Орджоникидзе и Куйбышевым были далеки от безоблачных. В силу занимаемых должностей, они нередко конфликтовали. Конфликты эти начались ещё в то время, когда Орджоникидзе возглавлял ЦКК и регулярно разоблачал ошибки и «вредительство» в подведомственном Куйбышеву ВСНХ. Продолжались они и позже, когда возглавляемый Куйбышевым Госплан урезал материальные и финансовые ресурсы, выделяемые ВСНХ, а затем НКТП, которыми руководил Орджоникидзе. Взаимоотношения между членами Политбюро, таким образом, предопределялись главным образом ведомственными позициями и личными пристрастиями.

Несмотря на отсутствие политической подоплёки, ведомственные претензии соратников представляли для Сталина значительную проблему.

Традиционно сильное в России государственное начало значительно укрепилось в условиях форсированной «революции сверху». Могущественные советские ведомства, возглавляемые влиятельными руководителями, были не просто проводниками «генеральной линии». Приобретая немалую самостоятельность и вес в решении государственных проблем, они во многих случаях диктовали свои условия, усугубляя и без того разрушительную политику «скачка»: постоянно требовали увеличения капитальных вложений, противодействовали любому контролю над использованием выделенных средств и ресурсов и т.д. Огромный партийно-государственный аппарат в полной мере демонстрировал все прелести бюрократизма, косности, неповоротливости и, как обычно, настойчиво отстаивал свои корпоративные права.

После разгрома оппозиций советские ведомства и их руководители из Политбюро объективно оставались единственной силой, ограничивающей единовластие Сталина. Члены Политбюро, возглавлявшие крупнейшие наркоматы и правительственные органы, как политические деятели фактически были продуктом сращивания высшего партийного и государственно-хозяйственного руководства, что значительно увеличивало их реальное влияние. Ряд фактов позволяют также сделать предположение (которое, впрочем, нуждается в специальном детальном изучении), что московские вожди обзаводились своеобразной «клиентурой» из руководителей местных партийных организаций, государственных чиновников среднего уровня, которые нуждались в специальном покровительстве кого-либо из вождей.

Вряд ли Сталин не замечал эти чрезвычайно важные тенденции. Во всяком случае, его официальные речи и неформальные письма переполнены выпадами против бюрократизма, «героев ведомственности», «вельмож-бюрократов» и т.д.

Письма Сталина соратникам за 1931–1933 гг. в значительной части состояли из указаний об «укрощении бюрократизма». «Пусть ПБ и Секретариат ЦК возьмут под специальное и систематическое наблюдение и Наркомвод и НКПС и заставят их работать. Оба наркома находятся в плену у своего аппарата, особенно Рухимович, бюрократическое самомнение которого является обратной стороной его отсталости и косности по части большевистской постановки дела в НКПС»[228]. «Скажите Постышеву, чтобы он не поддавался давлению вельмож-бюрократов, добивающихся орденов для своих дружков-собюрократов»[229]. «Пора начать привлечение к ответственности руководства заводов, обязанных снабжать сталью автотракторные предприятия. Если Орджоникидзе станет скандалить, его придётся заклеймить как гнилого рутинёра, поддерживающего в наркомтяже худшие традиции правых уклонистов»[230]. «Боюсь, что если издать такое постановление затормозим работу промышленности минимум на полгода, так как уважаемые «большевики» забросят дело и истратят всю свою энергию на дело бесконечного пересаживания с места на место»[231]. «Получил ответ… насчёт нефтеперевозок по Волге. Ответ — неубедительный. Видно, что составили его «ловкачи» из НКТП или Госплана, а вы по обыкновению «подмахнули»»[232]. «Доколе будете терпеть безобразия в предприятиях НКснаба, особенно в консервных заводах?.. Почему не принимаете меры против НКснаба и Микояна? Доколе будут издеваться над населением. Ваше (т.е. ПБ) долготерпение прямо поразительно»[233]. «Очень плохо обстоит дело с артиллерией. Мирзоханов разложил прекрасный завод. Павлуновский запутал и губит дело артиллерии. Серго надо вздуть за то, что он, доверив большое дело двум-трём своим любимчикам — дуракам, готов отдать в жертву этим дуракам интересы государства. Надо прогнать и снизить по «чину» всех Мирзохановых и Павлуновских. Иначе дела не поправить»[234]. «Надо высечь НКИД за спячку, слепоту, близорукость»[235] и т.д.

Борьба с бюрократизмом и ведомственностью, резкая критика в адрес наркомов были для Сталина удобным методом «воспитания» ближайших соратников и контроля за ними. С политической точки зрения Сталина, видимо, также устраивали постоянные конфликты между руководителями ведомств. С одной стороны, это действительно вносило напряжённость в отношения между отдельными членами Политбюро, с другой — позволяло Сталину играть роль верховного арбитра и безболезненно проводить те решения, которые он считал необходимыми. В целом, межведомственные столкновения и постоянные атаки на членов Политбюро, возглавлявших наркоматы, сыграли свою роль в ослаблении Политбюро и усилении власти Сталина.

Невозможность охватить и проконтролировать все направления и конкретные вопросы партийно-государственного руководства Сталин компенсировал разносами, которые периодически устраивал руководителям ведомств и своим соратникам. Такие разносы не только держали аппарат в необходимом напряжении, но и прививали сталинскому окружению своеобразный «комплекс неполноценности». Сталин постоянно внушал своим соратникам, что только его, сталинское, руководство — столь же необходимое условие победы, как руководство Ленина в годы захвата и утверждения власти. Именно поэтому даже сравнительно второстепенные вопросы Сталин поднимал на принципиальную высоту, вписывал в максимально широкий контекст, старался обосновать теоретически, показать соратникам, что он видит в проблеме то, чего они разглядеть никогда не сумеют. При этом тон сталинских указаний был предельно категоричен.

Особое недовольство Сталина вызывали, как правило, те решения, которые проходили без согласования с ним. Поэтому члены Политбюро, выдвигая тот или иной вопрос, старались заручиться предварительной поддержкой Сталина, даже в те моменты, когда он находился вне Москвы на отдыхе. Сам Сталин поощрял такую практику. «Количество запросов ПБ не имеет отношения к моему здоровью. Можете слать сколько хотите запросов, — я буду с удовольствием отвечать», — писал он Молотову[236] в июне 1932 г. «От хозяина по-прежнему получаем регулярные и частые директивы, что и даёт нам возможность не промаргивать, правда, фактически ему приходится работать, но ничего не сделаешь иначе», — сообщал Каганович Орджоникидзе[237] в письме от 2 августа 1932 г.

В условиях столь жёсткого контроля над процессом принятия решений ни одна сколько-нибудь значительная инициатива не могла пройти помимо Сталина. Неудивительно поэтому, что все «реформаторские» (так же, впрочем, как и репрессивные) начинания, судя по документам, исходили либо от самого Сталина, либо были результатом согласованной позиции Политбюро. Это, конечно, не означает, что Сталин был единственным автором всех инициатив. Однако в архивах пока не прослеживаются свидетельства активности каких-либо групп в Политбюро, воздействующих на Сталина или самостоятельно отстаивающих определенную политическую линию.

Дополнительные материалы для наблюдений по вопросу о происхождении «умеренной» политики, об инициаторах и сторонниках «реформ» в Политбюро дают события 1934 г., который неоднократно характеризовался в литературе как высшая точка «умеренности» за годы довоенных пятилеток.