3. Противодействие террору

Дополнительное основание для самой постановки вопроса о существовании противодействия репрессивному курсу даёт то очевидное обстоятельство, что подготовка к массовым государственно-террористическим акциям, как уже говорилось, велась постепенно и сопровождалась временными отступлениями. В связи с этим вполне возможно предположение, что инициаторами таких отступлений были некоторые советские лидеры, располагавшие властью, достаточной для корректировки «генеральной линии». На этот счёт имеется несколько версий. Первая из них (по времени возникновения) касается Молотова.

Как это ни парадоксально, но именно Молотов, имеющий устойчивую репутацию сторонника жёсткого курса и последовательного помощника Сталина, в конце 1936 г. был заподозрен наблюдателями на Западе в противодействии сталинской политике террора. Основанием для этих слухов послужило то обстоятельство, что на первом «большом» московском процессе по делу так называемого «объединённого троцкистско-зиновьевского центра» Молотов не был назван в числе тех советских вождей, против которых якобы готовились террористические акты.

Действительно, сначала в закрытом письме ЦК от 29 июля 1936 г. «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока», а затем и на августовском процессе было заявлено, что «объединённый троцкистско-зиновьевский центр» готовил убийства только Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора и Постышева[412]. Отсутствие в этом списке второго лица в государстве — председателя Совнаркома — вызвало пересуды наблюдателей, следивших за ситуацией из-за границы. Этот факт рассматривался как свидетельство возможной опалы Молотова. Правда, через несколько месяцев, на втором процессе в январе 1937 г., Молотов (наряду со Сталиным, Кагановичем, Ворошиловым, Орджоникидзе, Ждановым, Косиором, Эйхе, Постышевым, Ежовым и Берия) был назван среди объектов покушений, готовившихся «параллельным антисоветским троцкистским центром»[413]. Однако это обстоятельство только усилило подозрения. Заговорили о том, что Молотов сдался и был прощён Сталиным, а значит, конфликт между ними действительно существовал.

Некоторые намёки по поводу гипотетического столкновения Сталина и Молотова сделал уже в начале 1937 г. «Социалистический вестник». В известном «Письме старого большевика» говорилось, что подготовка к августовскому процессу над Каменевым, Зиновьевым и их сотоварищами велась втайне от части Политбюро, в том числе от Молотова и Калинина, которые «уехали в отпуск, не зная, какой сюрприз им готовится»[414]. В подобном контексте Молотов выглядел противником террористической кампании против бывших оппозиционеров. Закрепил эту версию, «подтвердив» её многочисленными «подробностями», А. Орлов. В своей книге он писал, что именно Сталин вычеркнул фамилию Молотова из показаний арестованных оппозиционеров о подготовке террористических актов. Орлов утверждал также, что по поручению Ягоды за Молотовым, уехавшим в отпуск на юг, было установлено постоянное наблюдение (чтобы предотвратить якобы возможное самоубийство). По слухам, писал Орлов, Молотов попал в немилость, пытаясь отговорить Сталина «устраивать позорное судилище над старыми большевиками»[415]. Основываясь на свидетельствах Орлова, Р. Конквест полагает возможными некоторые колебания Молотова по поводу планов уничтожения старых большевиков[416].

Однако до сих пор версия Орлова не подтверждена никакими фактами. Прежде всего сомнительно, что Сталин использовал невключение в списки «жертв» «террористов» как способ давления на своих соратников. Во всех списках присутствовал, например, Орджоникидзе, с которым Сталин действительно (о чём будет сказано далее) находился в конфликте по поводу репрессий. Был в списках и Постышев, снятый в январе 1937 г. со своего поста на Украине. Но не было в них, например, Калинина, не представлявшего для Сталина никакой угрозы. Подобные логические аргументы можно продолжать достаточно долго. Однако самым важным доказательством отсутствия конфликта между Сталиным и Молотовым по поводу нового курса, возможно, являются свидетельства самого Молотова. В своих рассказах, которые в 70-80-е годы записывал Ф. Чуев, Молотов, не раз возвращаясь к годам террора и пытаясь оправдать себя, ни разу не упомянул о таком выгодном для него факте, как конфликт со Сталиным по поводу репрессий. Он откровенно рассказал о столкновении со Сталиным по поводу ареста жены, об опале, в которой оказался сам в последние месяцы правления Сталина. Рассказал о том, что в годы «большого террора» были арестованы его ближайшие помощники, и у них, очевидно, требовали показаний на Молотова[417]. Что же касается отношения к репрессиям, Молотов твёрдо заявлял: «Нет, я никогда не считал Берию главным ответственным (за репрессии. — О.Х.), а считал всегда ответственным главным Сталина и нас, которые одобряли, которые были активными, а я всё время был активным, стоял за принятие мер. Никогда не жалел и никогда не пожалею, что действовали очень круто»; «Я не отрицаю, что я поддерживал эту линию»[418].

Одна из последних версий по поводу противостояния в высших эшелонах власти сторонников «умеренной» и жёсткой линий принадлежит Дж. А. Гетти. В 1985 г., опираясь на опубликованные источники, в частности, анализируя советскую партийную прессу, он предположил, что после смерти Кирова существенное значение для поддержания «умеренного» курса имела позиция Жданова. Именно Жданов, считает Гетти, пытался провести реформы в партии для того, чтобы искоренить болезни низового аппарата сравнительно мирными, не террористическими средствами. Противником Жданова в этих начинаниях, по мнению Гетти, был Ежов, который предпочитал репрессивные меры. Сталин в конце концов принял сторону Ежова[419].

Точка зрения Гетти, однако, не вызвала особой поддержки у других историков. По мнению Ф. Бенвенути, например, утверждения Гетти о роли Жданова «выглядят слишком предположительными»[420]. С такой оценкой можно согласиться.

Версия Гетти о противостоянии Жданова и Ежова — результат достаточно свободной трактовки реальных фактов. Гетти верно подметил, что после убийства Кирова началось заметное выдвижение Жданова и Ежова в высшие эшелоны власти, что в принципе позволяет всерьёз рассматривать их как относительно влиятельных политиков. Между Ежовым и Ждановым действительно существовало (что и заметил Гетти) определённое разделение обязанностей: Ежов занимался чисткой партии и организацией репрессий, а Жданов идеологической работой, точнее, идеологическим обеспечением репрессивных акций, созданием видимости стабильности и приверженности руководства страны прежней «умеренной» политике. Это, однако, не даёт оснований для далеко идущих выводов о принципиальной разнице позиций Ежова и Жданова. Они оба лишь выполняли порученные каждому функции.

В общем, приходится констатировать, что пока существует единственный, подтверждённый документами факт некоторого противостояния террористическому курсу Сталина в Политбюро. Это — настойчивые попытки Г.К. Орджоникидзе отвести репрессии от своего наркомата, спасти от арестов друзей и близких.

С того момента, когда Н.С. Хрущёв на XX съезде партии открыто заявил, что смерть Г.К. Орджоникидзе в феврале 1937 г. была ничем иным, как самоубийством, вызванным преследованием Сталина, этот сюжет нашей истории привлекает постоянный интерес и специалистов и читателей. Отдавая должное воспоминаниям, в какой-то мере проливающим свет на это событие, следует всё же сказать: мемуары почти не проясняли обстоятельств смерти Орджоникидзе. Самое главное — они не давали ответа на вопросы: почему произошёл конфликт между Сталиным и Орджоникидзе, почему Орджоникидзе не пошёл по пути Молотова, Кагановича, Ворошилова? Было это вызвано какими-то претензиями Орджоникидзе или коварством убиравшего всех потенциальных конкурентов Сталина? Был ли Орджоникидзе бессловесной жертвой, или его конфликт с вождём имел всё же некие принципиальные основания?

Начать, пожалуй, можно с того, что Орджоникидзе являлся одним из самых известных вождей партии в 30-е годы. Наркомат тяжёлой промышленности, которым он управлял, был крупнейшим ведомством. По нынешним меркам, это — своеобразное министерство министерств, каждый главк которого руководил целой отраслью. Деятельность наркомата постоянно находилась в центре общественного внимания. Его объекты символизировали растущую мощь страны, и именно их возведение с самого начала было объявлено главной целью индустриализации. Предприятия наркомата оснащались самой передовой техникой, значительная часть которой закупалась за границей, и на это уходила львиная доля валютных ресурсов государства.

Управляя столь сложным хозяйством, Орджоникидзе — человек энергичный и работоспособный — в какой-то мере менялся. Между Орджоникидзе конца 20-х годов, когда он возглавлял карательный по сути орган — ЦКК-РКИ и, ни за что не отвечая, мог безнаказанно громить всех неугодных, и Орджоникидзе середины 30-х годов, на котором лежала ответственность за нормальное функционирование наркомата, — дистанция огромного размера. И один из важнейших уроков, которые, судя по всему, усвоил Орджоникидзе за эти годы, заключался в том, что без определённой кадровой стабильности хозяйственные успехи невозможны. Крайне болезненно Орджоникидзе относился к малейшим попыткам «обидеть» «его» ведомство и «его» людей. На этой почве у Орджоникидзе неоднократно происходили столкновения с другими советскими руководителями, включая Сталина[421].

Серьёзное недовольство Сталина вызывала дружба Орджоникидзе с В.В. Ломинадзе. На февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме, когда Орджоникидзе не было в живых, Сталин вспомнил о деле Ломинадзе и резко критиковал Серго за примиренчество и либерализм. Он утверждал, что Орджоникидзе состоял с Ломинадзе в откровенной переписке, хорошо знал о его «антипартийных настроениях», но скрыл их от ЦК. Однажды, говорил Сталин, «тов. Серго получил одно очень нехорошее, неприятное и непартийное письмо от Ломинадзе. Он зашёл ко мне и говорит: «Я хочу тебе прочесть письмо Ломинадзе». «О чём там говорится?» «Нехорошее». «Дай мне, я в Политбюро доложу, ЦК должен знать, какие работники есть». «Не могу». «Почему?» «Я ему дал слово». — «Как ты мог ему дать слово, ты — председатель ЦКК, хранитель партийных традиций, как ты мог дать человеку честное слово, что антипартийное письмо о ЦК и против ЦК не покажешь Центральному Комитету. И что ты будешь иметь с ним, с Ломинадзе, секреты против ЦК?..» «Вот не могу». Он просил несколько раз, умолял прочитать. Ну, видимо, морально он хотел разделить со мной ответственность за те секреты, которые у него имелись с Ломинадзе, не разделяя, конечно, его взглядов, безусловно против ЦК. Чисто такое дворянское отношение к делу, по-моему, рыцарское, я бы сказал». По словам Сталина, Серго тяжело переживал гонения, обрушившиеся вскоре на Ломинадзе, «потому что лично доверял человеку, а он его личное доверие обманул». Орджоникидзе, утверждал Сталин, узнав об участии Ломинадзе в «право-левом» блоке», даже требовал его расстрела[422].

Однако в этом случае Сталин, воспользовавшись смертью Орджоникидзе, скорее всего лгал. Ни один из документов по делу Ломинадзе не подтверждает информацию о том, что Орджоникидзе выступал за расстрел Ломинадзе. Более того, Серго продолжал оказывать ему помощь. Благодаря Орджоникидзе, Ломинадзе достаточно быстро упрочил своё положение, был награждён орденом Ленина и получил (благодаря личному обращению Орджоникидзе в Политбюро[423]) престижный пост секретаря Магнитогорского горкома партии.

Сталин до поры до времени не вмешивался в судьбу Ломинадзе. Однако после убийства Кирова, когда начались репрессии против бывших оппозиционеров, вождь вспомнил и о нём. У арестованных зиновьевцев в НКВД выбили соответствующие показания и завели на Ломинадзе дело. Не дожидаясь ареста, в январе 1935 г., он покончил с собой. Заместитель Ломинадзе тотчас продиктовал по телефону в Москву предсмертное письмо: «Просьба передать тов. Орджоникидзе. Я решил давно уже избрать этот конец на тот случай, если мне не поверят. Видимо, на меня ещё наговорили чего-то… Мне пришлось бы доказывать вздорность и всю несерьёзность этих наговоров, оправдываться и убеждать, и при всём том мне могли бы не поверить. Перенести это всё я не в состоянии… Мне предстоит процедура, которую я порой не в состоянии вынести. Несмотря на все свои ошибки, я всю сознательную жизнь отдал делу коммунизма, делу нашей партии. Ясно только, что не дожил до решительной схватки на международной арене. А она недалека. Умираю с полной верой в победу нашего дела… Прошу помочь семье»[424]. Орджоникидзе выполнил эту просьбу. Пока Серго был жив, жене Ломинадзе выплачивали за мужа пенсию, приличное денежное пособие по постановлению Совнаркома[425] получал сын Ломинадзе, названный в честь Орджоникидзе Серго. Это был невиданный случай — щедрая государственная поддержка семье человека, объявленного врагом! Не исключено, кстати, что по этому поводу у Орджоникидзе и Сталина состоялись какие-то объяснения. Во всяком случае, сразу же после смерти Серго жену Ломинадзе лишили пенсии, а вскоре арестовали.

Ломинадзе входил в группу бывших закавказских руководителей, которых Орджоникидзе считал «своими» и которым оказывал постоянное покровительство. В начале 30-х годов Сталин убрал выдвиженцев и приятелей Орджоникидзе с руководящих постов в Закавказье (эта акция, сопровождавшаяся многочисленными конфликтами и выяснением отношений, кстати, также не улучшила отношения между Сталиным и Орджоникидзе). Однако Орджоникидзе продолжал покровительствовать опальным закавказцам. В сентябре 1937 г., уже после смерти Орджоникидзе, один из членов его «кружка», бывший первый секретарь Заккрайкома М.Д. Орахелашвили, арестованный НКВД, подписал такие показания: «С самого же начала я клеветнически отзывался о Сталине, как о диктаторе партии, а его политику считал чрезмерно жестокой. В этом отношении большое влияние на меня оказал Серго Орджоникидзе, который ещё в 1936 году[426], говоря со мной об отношении Сталина к тогдашним лидерам Ленинградской оппозиции (Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Залуцкий), доказывал, что Сталин своей чрезмерной жестокостью доводит партию до раскола и в конце концов заведёт страну в тупик… Прежде всего, будучи очень тесно связан с Серго Орджоникидзе, я был свидетелем его покровительственного и примиренческого отношения к носителям антипартийных контрреволюционных настроений. Это, главным образом, относится к Бесо Ломинадзе. На квартире у Серго Орджоникидзе Бесо Ломинадзе в моём присутствии после ряда контрреволюционных выпадов по адресу партийного руководства допустил в отношении Сталина исключительно оскорбительный и хулиганский выпад. К моему удивлению, в ответ на эту контрреволюционную наглость Ломинадзе Орджоникидзе с улыбкой, обращаясь ко мне, сказал: «Посмотри ты на него!», — продолжая после этого в мирных тонах беседу с Ломинадзе. Примерно в таком же духе Серго Орджоникидзе относился к Левану Гогоберидзе. Вообще я должен сказать, что приёмная в квартире Серго Орджоникидзе, а по выходным дням его дача (в Волынском, а затем в Сосновке) являлись зачастую местом сборищ участников нашей контрреволюционной организации, которые в ожидании Серго Орджоникидзе вели самые откровенные контрреволюционные разговоры, которые ни в какой мере не прекращались даже при появлении самого Орджоникидзе»[427].

Даже если учесть, как выбивались показания в НКВД, с большой долей вероятности можно предположить, что в протоколе, подписанном Орахелашвили, не всё было неправдой. Опальные советские руководители, естественно, не жаловали Сталина, резок и несдержан, чему есть множество примеров, был Орджоникидзе. Пока мы не располагаем донесениями НКВД Сталину по поводу настроений его соратников. Но очень вероятно, что сигналы о встречах и разговорах закавказцев, собиравшихся у Орджоникидзе, докладывались Сталину и при жизни Серго. Во всяком случае, как свидетельствуют многочисленные факты, Сталин с крайней неприязнью относился ко многим участникам «кружка» Орджоникидзе. Ненавидел Ломинадзе. Об Орахелашвили, назначенном заместителем директора института Маркса-Энгельса-Ленина, в письме Кагановичу 12 августа 1934 г. Сталин писал: ««Учёный» Орахелашвили оказался шляпой (который раз!). Где его «учёность»?»[428] Собственноручно Сталин отдал приказ об аресте Варданяна и Гогоберидзе. В октябре 1936 г. Сталин писал новому наркому внутренних дел Ежову: «…О Варданяне — он сейчас секретарь Таганрогского горкома. Он несомненно, скрытый троцкист, или во всяком случае, покровитель и прикрыватель троцкистов. Его нужно арестовать. Нужно также арестовать Л. Гогоберидзе — секретаря одного из заводских партийных комитетов в Азово-Черноморском крае. Если Ломинадзе был скрытым врагом партии, то и Гогоберидзе скрытый враг партии, ибо он был теснейшим образом связан с Ломинадзе. Его нужно арестовать»[429].

Все эти аресты вызывали новые столкновения между Сталиным и Орджоникидзе. На том же февральско-мартовском Пленуме, обрушившись на покойного Орджоникидзе, Сталин восклицал: «Сколько крови он себе испортил за то, чтобы отстаивать против всех таких, как видно теперь, мерзавцев, как Варданян, Гогоберидзе, Меликсетов, Окуджава. Сколько он крови себе испортил и нам сколько крови испортил…»[430]

Несомненно являясь последовательным и верным сторонником Сталина, Орджоникидзе, возможно, меньше, чем другие соратники вождя, был слепым орудием в его руках. Человек своевольный, с тяжёлым характером, он во многих ситуациях проявлял строптивость, плохо управлялся. Конфликты между Орджоникидзе и Сталиным, возникавшие на этой почве, видимо, начали обостряться после смерти Кирова, когда Сталин начал преследовать не только бывших оппозиционеров, но и недавних соратников. Одна из первых жертв этой линии, как уже говорилось, — А.С. Енукидзе[431], секретарь президиума ЦИК СССР, человек, близкий к Орджоникидзе. Пока неизвестно, пытался ли Орджоникидзе отстоять Енукидзе, но, как обычно, он продолжал поддерживать дружбу с опальным, что вызывало раздражение у Сталина. 8 сентября 1935 г. (то есть через полгода после смещения Енукидзе с поста и высылки на работу в Закавказье) Сталин писал Кагановичу: «Посылаю Вам записку Агранова о группе Енукидзе из «старых большевиков» («старых пердунов» по выражению Ленина). Енукидзе — чуждый нам человек. Странно, что Серго и Орахелашвили продолжают вести дружбу с ним»[432].

Летом 1936 г. стали обнаруживаться разногласия между хозяйственным и политическим руководством страны по поводу «саботажа» стахановского движения. Сталин, как уже говорилось, использовал эту кампанию для ужесточения репрессивной политики, организации новой волны «спецеедства». Главным тормозом развития стахановского движения он называл саботаж инженерно-технических работников и хозяйственников и требовал беспощадно ломать его. Подобная политика в течение нескольких месяцев нанесла промышленности огромный урон. Это, с одной стороны, заставило несколько отступить Сталина, а с другой, сделало более решительными хозяйственных руководителей. Хорошо зная о реальных причинах многочисленных провалов и неувязок в экономике, истинную цену обвинениям во вредительстве и саботаже, они начали роптать.

В очередной раз открыто это недовольство проявилось в конце 1936 г. на совете при народном комиссаре тяжёлой промышленности. Объясняя причины экономических трудностей, многие руководители предприятий прямо заявляли о пассивности и безответственности инженеров в результате репрессий и обвинений в саботаже. «Основная причина невыполнения нашим трестом производственной программы, — заявил управляющий трестом «Сталинуголь» А.М. Хачатурьянц, — это неудовлетворительная работа командного состава… Командный состав не работает интенсивно вследствие обвинений, которые без разбора предъявлялись к нему… Вместо того чтобы думать, каким образом ввести те или иные новшества… инженеры, боясь попасть в положение саботажников или консерваторов, старались всё делать по букве закона»[433]. Подводя итоги совета, Орджоникидзе поддержал такие выступления. Он назвал обвинения инженерно-технических работников в саботаже «чепухой». «Какие саботажники! За 19 лет существования Советской власти мы… выпустили 100 с лишним тысяч инженеров и такое же количество техников. Если все они, а также и старые инженеры, которых мы перевоспитали, оказались в 1936 г. саботажниками, то поздравьте себя с таким успехом. Какие там саботажники! Не саботажники, а хорошие люди — наши сыновья, братья, наши товарищи, которые целиком и полностью за Советскую власть», — заявил Орджоникидзе и был поддержан «бурными и продолжительными аплодисментами»[434]. Тут же Орджоникидзе предложил новую формулу объяснения недоработок специалистов: «Теперь же не может быть разговоров о том, что инженерно-технический персонал относится отрицательно к стахановскому движению. Его беда в том, что он ещё не научился по-стахановски работать»[435]. Последующие события показали, что продемонстрированное на совете неприятие гонений против специалистов, хозяйственников не было простой декларацией. Несмотря на усиливающиеся репрессии, Орджоникидзе продолжал попытки вывести из-под удара своих людей и в ряде случаев добивался успеха. Широкую огласку получила, в частности, реабилитация двух директоров — саткинского завода «Магнезит» в Челябинской области Табакова и Криворожского металлургического комбината Весника.

28 августа 1936 г. Орджоникидзе прочитал письмо директора Кыштымского электролитного завода (Челябинской области) В.П. Курчавого. Директор просил спасти от преследований со стороны местных партийных руководителей, помочь восстановиться в партии. Подробно рассказав историю своих злоключений, Курчавый сообщил, что одним из инициаторов изгнания его из рядов ВКП(б) была газета «Челябинский рабочий», поместившая статью, в которой директора электролитного завода обвинили в либеральном отношении к троцкистам. Реакция наркома на жалобу была положительной. Он решил поддержать Курчавого и сделал на письме надпись: «Тов. Ежову (Ежов занимался тогда всеми делами, связанными с исключением из партии. — О.Х.). Просьба обратить на это внимание»[436].

Похоже, что письмо Курчавого стало одной из причин острой реакции Орджоникидзе на заметку челябинского корреспондента газеты «Известия» «Разоблачённый враг», помещённую в этой газете 29 августа 1936 г. В статье, основные выводы которой были вполне ясны из заголовка, излагалась история, схожая с той, о которой писал Орджоникидзе Курчавый. На саткинском заводе «Магнезит», сообщал корреспондент «Известий», за пособничество троцкистам разоблачён и исключён из партии директор Табаков. Оперативно проведённая, скорее всего по поручению Орджоникидзе, проверка показала, что роковую роль в судьбе Табакова сыграла всё та же газета «Челябинский рабочий». Именно она «разоблачила» Табакова и стала источником статьи в «Известиях».

Стараниями Орджоникидзе дело Табакова подняли на принципиальную высоту. Вопрос рассматривался на Политбюро. Уже 1 сентября в газетах появилось решение ЦК ВКП(б), в котором обвинения против Табакова были признаны ошибочными. Местным партийным руководителям, исключавшим Табакова, и редактору газеты «Челябинский рабочий» сделали публичное внушение, а корреспондент «Известий» Дубинский «за сообщение без проверки данных о Табакове, взятых им из местной газеты», поплатился должностью.

Одновременно с делом Табакова 31 августа на заседании Политбюро решался вопрос о Днепропетровском обкоме КП(б)У. Один из пунктов касался судьбы директора Криворожского металургического комбината Я.И. Весника. Этот известный в стране хозяйственник, имя которого ещё совсем недавно мелькало в газетах, был обвинён в содействии контрреволюционерам-троцкистам и исключён из партии. Политбюро вступилось за Весника и возвратило ему партийный билет. 5 сентября «Правда» поместила информацию о пленуме Днепропетровского обкома, на котором обсуждалось постановление Политбюро от 31 августа. Сделав необходимые заявления об активизации борьбы с врагами, пленум «решительно предупредил» «против допущения в дальнейшем имевших место… перегибов, выразившихся в огульном зачислении членов партии в троцкисты и их пособники без достаточных на то серьёзных оснований».

Кстати, в тот же день, 5 сентября, формально уже находившийся в отпуске Орджоникидзе прочитал ещё одно письмо — от начальника доменного цеха «Запорожстали» М.Я. Горлова. «Я прошу Вас, товарищ Орджоникидзе, вмешаться лично или через товарища Ежова и выяснить мою неприкосновенность к такому тяжёлому обвинению — троцкизм»[437], — писал он. Орджоникидзе наложил резолюцию: «Тов. Ежову — прошу разобрать».

Это «летнее наступление» Орджоникидзе было, судя по всему, результатом некоторого согласования позиций по вопросу о преследовании специалистов в верхах партии. Попытки защитить своих работников в этот период предпринимали и руководители других ведомств. Как показал А. Риз, до сентября 1936 г. Каганович и другие руководители НКПС также публично в своих выступлениях говорили о необходимости избежать массовых репрессий. Риз считает, что Орджоникидзе и Каганович, находившиеся в дружеских отношениях, на определённом этапе сумели установить негласный статус-кво с НКВД, которым руководил Ягода. Баланс был нарушен в конце 1936 г. с назначением на пост наркома внутренних дел Ежова[438]. Некоторые основания для таких предположений действительно существуют. Это, конечно, не означает, что между Орджоникидзе и Кагановичем существовал какой-либо политический союз на почве неприятия резкого усиления роли НКВД. Оба они были верными сторонниками Сталина, во многом благодаря ему сделали свою политическую карьеру и не обладали качествами самостоятельных политиков. Однако Каганович и Орджоникидзе, как и другие члены Политбюро, в середине 1930-х годов чувствовали, что очередной поворот «генеральной линии» грозит им, по крайней мере, ослаблением прежних позиций. Оба, несомненно, болезненно относились к арестам среди своих сотрудников. Разной была лишь их реакция. Кагановича эти, события заставили ещё более верно служить Сталину. Не проявив не малейших колебаний, он полностью и активно поддержал новую линию. Благодаря этому, Каганович сохранил жизнь и пост в Политбюро. Орджоникидзе, как это неоднократно случалось и в предшествующие годы, проявил характер.

Осенью 1936 г. возможностей для прежних демаршей в защиту своих сотрудников у членов Политбюро было уже несравненно меньше. Аресты обрушились на самых близких их сотрудников. Был арестован заместитель Кагановича по Наркомату путей сообщения Я.А. Лившиц и несколько других высокопоставленных руководителей НКПС. В ночь на 12 сентября был арестован первый заместитель Орджоникидзе Ю.Л. Пятаков. Это ещё больше осложнило обстановку в Наркомате тяжёлой промышленности и ухудшило положение Орджоникидзе.

Трудно сказать, в какой мере Орджоникидзе действительно верил в виновность Пятакова, но обвинения против того были выдвинуты столь серьёзные, что Орджоникидзе, видимо, решил не сопротивляться. Во всяком случае, телеграмма Орджоникидзе из Пятигорска от 11 сентября 1936 г. с голосованием по поводу партийности Пятакова (вопрос решался опросом членов ЦК, так как Пятаков также входил в ЦК) была демонстративно лояльной: «С постановлением Политбюро об исключении из ЦК ВКП(б) и несовместимость дальнейшим его пребыванием в рядах ВКП (б) полностью согласен и голосую за»[439].

«Полное согласие», высказанное по поводу исключения из партии (фактически ареста) Пятакова, однако, не спасло Орджоникидзе от дальнейших испытаний. Сталин, похоже, решил окончательно сломить Орджоникидзе перед решающими событиями. Иначе трудно объяснить тот факт, что вскоре был арестован старший брат Орджоникидзе Павел (Папулия). Учитывая характер Орджоникидзе и его особое отношение к семье и друзьям, это был очень сильный удар. Причём нанесён он был с особым цинизмом. Известие об аресте брата Орджоникидзе получил в Кисловодске в октябре 1936 г., в день своего 50-летия, по поводу которого в стране была организована шумная кампания приветствий. О состоянии Орджоникидзе в тот момент можно судить по некоторым, достаточно глухим, свидетельствам. Так, секретарь ЦК КП Азербайджана М. Багиров, давая в 1953 г. показания по делу Берия, рассказывал: «За несколько месяцев до своей смерти Серго Орджоникидзе посетил в последний раз Кисловодск. В этот раз он позвонил по телефону и попросил приехать к нему. Я выполнил эту просьбу Орджоникидзе и приехал в Кисловодск… Орджоникидзе подробно расспрашивал меня о Берии и отзывался при этом о нём резко отрицательно. В частности, Орджоникидзе говорил, что не может поверить в виновность своего брата Папулии, арестованного в то время Берией»[440]. «27 октября, — вспоминала жена Орджоникидзе, — в Пятигорске проходило торжественное заседание, посвящённое пятидесятилетию Серго. Он отказался присутствовать на нём, и я отправилась туда одна»[441]. В самом конце октября Орджоникидзе уехал в Москву и вскоре после приезда в столицу с ним случился сердечный приступ.

Орджоникидзе пытался спасти брата. По воспоминаниям современников, которые собрал А. Антонов-Овсеенко, он неоднократно обращался к Сталину, предлагал вызвать и допросить Папулию в Москве, однако Сталин категорически отказал, заявил, что доверяет органам НКВД и не собирается прощать измену за прошлые заслуги[442].

Отбиваясь от наседавших со всех сторон неприятностей, Орджоникидзе был ограничен в своих возможностях приостановить репрессии. Единственно, на что он надеялся, — это доказать Сталину, что усиление террора неоправданно. И чтобы не раздражать вождя, избрал при этом такую тактику: НКВД уже разоблачил основную массу врагов, и главная задача состоит в том, чтобы добросовестным трудом восполнить последствия вредительства. Эту мысль Орджоникидзе повторял постоянно во всех своих последних речах.

Стремление притормозить новую волну репрессий проявилось и в документах, которые Орджоникидзе готовил к предстоящему в последней декаде февраля 1937 г. Пленуму ЦК ВКП(б). По поручению Политбюро он должен был докладывать на пленуме о вредительстве в тяжёлой промышленности и мерах по преодолению его последствий. Текст самого доклада пока неизвестен, однако определённое представление о том, что собирался сказать Орджоникидзе, даёт проект резолюции, переданный им Сталину. Документ этот был составлен в спокойных тонах. Упоминание о вредительстве носило достаточно формальный характер. Основное внимание уделялось техническим мероприятиям, которые необходимо осуществить для улучшения работы индустрии. Начинались тезисы с констатации успехов, которые «достигнуты благодаря нашим кадрам инженеров, техников и хозяйственников, выращенным партией из сынов рабочего класса и крестьянства»[443].

Ко времени составления проекта резолюции пленума обвинения во вредительстве, предъявленные работникам тяжёлой промышленности, основывались на показаниях, выбитых у арестованных руководителей центрального аппарата этого ведомства — Ю.Л. Пятакова, С.А. Ратайчака и директоров ряда предприятий. Так, на строительстве вагоностроительного завода в Нижнем Тагиле были арестованы начальник строительства Л.М. Марьясин и другие работники. Руководители кемеровского «Химкомбинатстроя» в январе 1937 г. проходили по процессу «параллельного троцкистского центра» и т.д. Орджоникидзе предлагал провести самостоятельную проверку этих дел силами Наркомтяжпрома. В проект резолюции он включил соответствующий пункт: поручить НКТП в десятидневный срок доложить ЦК ВКП(б) о состоянии строительства Кемеровского химкомбината, «Уралвагонстроя», «Средуралмедьстроя», наметив конкретные мероприятия для ликвидации последствий вредительства.

Как выяснится вскоре, предлагая в проект постановления пленума эту формулировку, Орджоникидзе преследовал свои цели. Видимо, решив получить путём самостоятельной проверки на местах дополнительные аргументы для разговора со Сталиным, Орджоникидзе изобретал благовидный предлог для организации таких ведомственных инспекций: комиссии рассылаются согласно решениям (пусть ещё и не принятым) пленума для подготовки программы преодоления последствий вредительства. В действительности же Орджоникидзе дал своим работникам совсем другие директивы.

Об этом ключевом моменте, характеризующем реальную позицию Орджоникидзе накануне февральско-мартовского пленума, мы можем судить благодаря случайности. Именно так, видимо, можно оценить публикацию 21 февраля 1937 г. в газете НКТП «За индустриализацию» статьи профессора Н. Гельперина «Директивы наркома». Этот достаточно откровенный и написанный, что называется, по горячим следам материал успел буквально проскочить в небольшой цензурный зазор, образовавшийся в период относительного замешательства — от смерти Орджоникидзе до появления официальной негативной оценки деятельности Наркомтяжпрома на февральско-мартовском пленуме. Через несколько дней, после того как Молотов в докладе на пленуме подверг комиссии, посланные Орджоникидзе, резкой критике, заметка Гельперина ни за что бы не увидела свет, да и сам он вряд ли осмелился бы написать нечто подобное.

По словам Гельперина, Орджоникидзе вызвал его 5 февраля и попросил отправиться в Кемерово, напутствуя такими словами: «Учтите… что вы едете в такое место, где был один из довольно активных вредительских центров. Все тамошние честные работники — а их подавляющее большинство — сильно переживают эту историю. Вы сами, наверное, тоже находитесь под впечатлением недавно прошедшего процесса (Орджоникидзе говорил о январском процессе 1937 г. над Пятаковым и другими «троцкистами». — О.Х.). Так вот, помните, что у малодушных или недостаточно добросовестных людей может появиться желание всё валить на вредительство, чтобы, так сказать, утопить во вредительском процессе свои собственные ошибки. Было бы в корне неправильно допустить это. Мы не получили бы точной картины того, что было, и, следовательно, не знали бы, что и как надо исправлять. Вы подойдите к этому делу как техник, постарайтесь отличить сознательное вредительство от непроизвольной ошибки — в этом главная ваша задача».

Таким образом, Орджоникидзе фактически требовал от своих сотрудников не подтверждения материалов, сфабрикованных НКВД, а их экономической и технической экспертизы. Учитывая, что в соответствии с официальными установками все хозяйственные проблемы и провалы однозначно оценивались как результат вредительства, такое поручение само по себе было крамольным. И всё же комиссия Гельперина действовала в соответствии с пожеланиями Орджоникидзе и по возвращении из Кемерова представила обширный доклад, в котором совершенно отсутствовали слова «вредитель» и «вредительство». В таком же духе была составлена и записка другой комиссии, обследовавшей под руководством заместителя Орджоникидзе О.П. Осипова-Шмидта состояние коксохимической промышленности Донбасса. Обе эти комиссии успели возвратиться в Москву до смерти Орджоникидзе, который принял Гельперина и Осипова-Шмидта и получил от них подробную информацию.

Несколько иначе получилось с третьей комиссией в составе начальника Главстройпрома Наркомтяжпрома С.З. Гинзбурга и заместителя Орджоникидзе И.П. Павлуновского, посланных на «Уралвагонстрой». Гинзбург — единственный из участников тех событий, доживший до наших дней, вспоминал: «В начале февраля 1937 г. Серго рассказал мне о событиях на нижнетагильском «Уралвагонстрое»… Он предложил мне вместе с Павлуновским… срочно выехать туда в наркомовском вагоне и детально разобраться в существе вредительской деятельности арестованных строителей… По приезде в Тагил я сразу же направился на стройку с тем, чтобы детально разобраться в положении дел… Несколько дней я изучал построенные цеха и сооружения, а затем самым внимательным образом проверил смету строительства и расходы по каждой из статей этой сметы. В итоге убедился в том, что строительство находится в хорошем состоянии, качество работ намного выше, чем на других стройках Урала, хотя в процессе строительства имели место небольшие перерасходы отдельных статей сметы.

В середине февраля из Москвы позвонил Серго и спросил, в каком состоянии находится стройка, какие криминалы обнаружены. Я ответил, что завод построен добротно, без недоделок, хотя имели место небольшие перерасходы отдельных статей сметы. В настоящее же время строительство замерло, работники растеряны… На вопрос Серго: был ли я на других стройках? — я ответил, что был и что по сравнению с другими стройка в Н. Тагиле имеет ряд преимуществ. Серго переспросил меня: так ли это? Я заметил, что всегда говорю всё, как есть. В таком случае, сказал Серго, разыщите Павлуновского и немедленно возвращайтесь в Москву. В вагоне продиктуйте стенографистке короткую записку на моё имя о состоянии дел на «Уралвагонзаводе»: и по приезде сразу зайдите ко мне»[444].

Получив эти материалы, Орджоникидзе вновь обратился к Сталину, но, судя по всему, вызвал у того лишь очередной приступ раздражения. Очень недоволен был Сталин и проектом резолюции, который Орджоникидзе предложил февральскому пленуму. Упомянутый выше его экземпляр сохранился с большим количеством сталинских замечаний, реплик на полях — напротив тех положений, которые выдавали стремление Орджоникидзе смягчить утверждения о вредительстве, ограничиться обтекаемыми констатациями. Окончательная резолюция Сталина, начертанная на первой странице рукописи, гласила: «1) Какие отрасли затронуты вредительством и как именно (конкретные факты). 2) Причины зевка (аполитичный, деляческий подбор кадров, отсутствие политвоспитания кадров)»[445]. Решение, принятое на февральско-мартовском Пленуме уже после смерти Орджоникидзе было более жёстким, чем первоначальные тезисы, подготовленные в Наркомтяжпроме.

Напряжение многомесячных споров и конфликтов между Сталиным и Орджоникидзе достигло максимального уровня в дни, предшествовавшие открытию февральского пленума ЦК ВКП(б). 15 и 16 февраля, помимо служебных дел по наркомату, Орджоникидзе работал над материалами к пленуму: срочно доделывал по поручению Политбюро проект постановления о вредительстве в промышленности и готовил доклад, «набрасывая тезисы на листочках и в блокноте», как вспоминала два года спустя З.Г. Орджоникидзе[446].

Многие подробности о режиме работы Орджоникидзе 17 февраля мы можем узнать благодаря справке, которую составил секретарь Орджоникидзе[447], а также свидетельствам и воспоминаниям очевидцев. Из дома в наркомат Орджоникидзе приехал в этот день в 12 часов 10 минут, хотя обычно, как утверждал заместитель Орджоникидзе А.П. Завенягин, это происходило в 10 часов утра[448]. Опоздание Орджоникидзе могло быть вызвано, конечно, какими угодно причинами. Но косвенно оно подтверждает сведения, которые приводит в своей книге, видимо, со слов жены Орджоникидзе, И. Дубинский-Мухадзе: утром 17-го у Серго был разговор со Сталиным, несколько часов с глазу на глаз[449].

О чём был этот разговор, мы уже не узнаем никогда. Но некоторые предположения о содержании последних споров Сталина и Орджоникидзе можно сделать опираясь на известные факты. Учитывая, что Сталин энергично готовил пленум ЦК, а в 15 часов того же дня предстояло заседание Политбюро, посвящённое обсуждению документов пленума, логично предположить, что речь шла об этих вопросах. Возможно, Орджоникидзе говорил об арестах в НКТП, о судьбе Бухарина, которая должна была решаться на пленуме. Не исключено, что вспомнил о Папулии Орджоникидзе. На следующий день, 18 февраля, должна была состояться встреча Орджоникидзе с директором Макеевского металлургического завода Гвахария, который пользовался особым покровительством Орджоникидзе. Гвахария обвиняли в это время в связях с троцкистами, и, скорее всего, он приехал в Москву искать защиту у Орджоникидзе[450]. Орджоникидзе вполне мог говорить со Сталиным о судьбе Гвахария. (Через некоторое время после гибели Орджоникидзе Гвахария будет арестован). С большой долей вероятности можно предположить, что разговор зашёл о результатах инспекции Гинзбурга (Гинзбург вернулся в Москву рано утром 18 февраля, и через некоторое время Поскрёбышев сообщил ему по телефону, что «И.В. Сталин просил прислать записку о состоянии дел на Уралвагонстрое, о которой ему рассказывал Серго»[451]) и других комиссиях НКТП.

Но о чём бы не говорили утром 17 февраля Сталин и Орджоникидзе, разговор должен был завершиться относительно спокойно. Накануне заседания Политбюро Сталин не стал бы доводить дело до разрыва, а, скорее, попытался бы внушить Орджоникидзе некоторые надежды. Действительно, рабочий день Орджоникидзе 17 февраля прошёл в обычном ритме, без каких-либо признаков излишней нервозности и беспокойства. Пробыв чуть больше двух часов в наркомате, Орджоникидзе в 14 часов 30 минут уехал к Молотову в Кремль. Видимо, по пути на заседание Политбюро собирался решить с Председателем СНК какие-то проблемы. Политбюро началось в 15 часов, здесь же в Кремле. Собрание было многолюдным. Помимо всех членов Политбюро, присутствовали большая группа членов ЦК, кандидатов в члены ЦК, члены бюро Комиссии партийного контроля, члены бюро Комиссии советского контроля, руководители групп Комиссии партийного контроля. Рассматривался один вопрос — о проектах решений предстоящего пленума. После обсуждения проекты резолюций по докладу Жданова о предстоящих выборах, Сталина — о недостатках партийной работы, и Ежова об «уроках вредительства, диверсии и шпионаже…» были в основном утверждены. Проект постановления по докладам Орджоникидзе и Кагановича одобрили с оговорками, поручив им составить окончательный текст документа на основе принятых Политбюро поправок и дополнений[452].

Речь, очевидно, шла прежде всего о поправках, предложенных Сталиным. В подлинниках протоколов Политбюро за 17 февраля сохранился экземпляр проекта этого постановления с правкой Сталина. Как и прежде, Сталин вычеркнул из документа ряд фраз об успехах работников промышленности и транспорта. Видимо, не надеясь добиться от Орджоникидзе нужных формулировок, Сталин на этот раз сам вписал обширные вставки. В раздел о причинах, препятствующих разоблачению врагов Сталин предложил формулировку о «бюрократическом извращении принципа единоначалия», когда «многие хозяйственные руководители считают себя на основании единоначалия совершенно свободными от контроля общественного мнения масс и рядовых хозяйственных работников…», чем «лишают себя поддержки актива в деле выявления и ликвидации недостатков и прорех, используемых врагами для их диверсионной работы». Ещё одна обширная вставка Сталина носила программный характер. «Наконец, пленум ЦК ВКП(б), — говорилось в ней, — не может пройти мимо того нежелательного явления, что само выявление и разоблачение троцкистских диверсантов, после того, как диверсионная работа троцкистов стала очевидной, проходила при пассивности ряда органов промышленности и транспорта. Разоблачали троцкистов обычно органы НКВД и отдельные члены партии — добровольцы. Сами же органы промышленности и в некоторой степени также транспорта не проявляли при этом ни активности, ни тем более — инициативы. Более того, некоторые органы промышленности даже тормозили это дело»[453]. Под знаком именно этого сталинского тезиса проходила резкая критика ведомства Орджоникидзе на пленуме.

Через полтора часа после начала заседания Политбюро, в 16 часов 30 минут, Орджоникидзе вместе с Кагановичем пошли к Поскрёбышеву и провели у него два с половиной часа. Судя по времени, они работали над проектом резолюции, согласовывали и переносили в текст замечания, высказанные на Политбюро. В 19 часов Орджоникидзе и Каганович ушли от Поскрёбышева, прогулялись по территории Кремля, у квартиры Орджоникидзе распрощались и разошлись по домам. Серго зашёл к себе в 19 часов 15 минут. Вероятно, пообедал («Обедал нерегулярно: иногда в шесть-семь часов вечера, а иногда и в два часа ночи», — вспоминала позже о последних месяцах жизни Орджоникидзе его жена[454]). В 21 час 30 минут выехал в Наркомат.

От Кремля до здания Наркомата на площади Ногина было совсем близко и поэтому уже в 22 часа Орджоникидзе принимал в своём служебном кабинете профессора Гельперина, только днём вернувшегося из инспекционной командировки в Кемерово. Судя по поспешности, с которой была организована эта встреча, привезённые комиссией данные очень интересовали наркома. По воспоминаниям Гельперина, Орджоникидзе выслушал его рассказ, задавал вопросы о строительных работах, состоянии оборудования, попросил изложить доклад в письменном виде и подготовить все распоряжения, которые предстояло дать в связи с проведённой проверкой от имени наркома. Новую встречу с Гельпериным Орджоникидзе назначил на 10 часов утра 19 февраля[455]. Учитывая, что в это же время предстоял доклад Орджоникидзе начальника Главазота Э. Бродова[456], утром 19 февраля должно было состояться совещание по работе химической промышленности.

Сам по себе факт назначения сроков этих встреч достаточно показателен. Обычными, ничего не предвещавшими, были и другие дела, которыми Орджоникидзе занимался вечером 17 февраля в Наркомате. Как всегда он подписал большое количество бумаг, выслушал какие-то доклады. 17 февраля датированы три последних приказа Орджоникидзе. Около полуночи Орджоникидзе встречался и беседовал со своим заместителем, ведавшим химической промышленностью О.П. Осиповым-Шмидтом[457]. Осипов-Шмидт, как говорилось выше, за несколько дней до того возглавлял комиссию, посланную Серго на коксохимические предприятия Донбасса, и, скорее всего, разговор шёл именно об этой поездке. В 0 часов 20 минут Орджоникидзе уехал со службы домой.

Все события, происходившие до этого момента, свидетельствуют о том, что работа Орджоникидзе протекала в достаточно привычном русле, ничто не предвещало трагической развязки. Несомненно, после возвращения Орджоникидзе домой произошли какие-то ключевые события. Однако, к сожалению, наши сведения об этих последних часах жизни Орджоникидзе крайне ограничены. Вероятнее всего, между Сталиным и Орджоникидзе состоялся новый острый разговор, завершившийся через несколько часов трагической развязкой.

Несмотря на то, что мы, видимо, уже никогда не узнаем многих деталей этих событий, можно зафиксировать самый существенный, с точки зрения темы данной работы, факт: Орджоникидзе погиб потому, что пытался в какой-то мере предотвратить усиливающиеся репрессии. Эта констатация, однако, порождает следующий вопрос: как далеко готов был зайти Орджоникидзе в своей борьбе со Сталиным. Как считает Р. Такер, «благодаря своей давней близости к Сталину, их общему грузинскому происхождению, своей склонности приходить в ярость до степени полной утраты чувства благоразумия, своей преданности делу партии, Орджоникидзе был единственным из оставшихся известных лидеров, кто мог открыто противостоять Сталину на предстоящем пленуме и, возможно, превратиться в ключевую фигуру последней согласованной оппозиции сталинской жажде террора. Сталин должен был любыми средствами предотвратить это»[458]. Эта точка зрения имеет широкое распространение. Доводя её до логического конца, многие авторы делали предположения, что Орджоникидзе был убит по приказу Сталина. Однако, все до сих пор выявленные данные свидетельствуют лишь о том, что Орджоникидзе пытался переубедить Сталина, не вынося разногласия за рамки их личных «двухсторонних» отношений. (Характерная деталь: за 47 дней 1937 г., которые суждено было прожить Орджоникидзе, только в кабинете Сталина он побывал 22 раза и провёл там почти 72 часа (приложение 4)). Соответственно, все известные факты, сама политическая биография Орджоникидзе, его поведение в последние месяцы 1936 и в начале 1937 г., наконец, крайне плохое состояние здоровья Орджоникидзе свидетельствуют, скорее, в пользу версии о самоубийстве наркома тяжёлой промышленности. Это было самоубийство-протест, последний, отчаянный аргумент Орджоникидзе, который безуспешно пытался переубедить Сталина прекратить репрессии против «своих»[459].

Однако даже непоследовательные попытки остановить Сталина, предпринятые Орджоникидзе, были исключением из правил. Другие члены Политбюро, хотя и почувствовали угрожавшую им опасность, предпочли смириться и активно поддержали Сталина в его новых «начинаниях».