1. Старые и новые соратники Сталина

Одна из последних работ, в которой предпринята попытка дополнительного обоснования концепции относительного ослабления власти Сталина в конце 30-х годов, — сборник статей о сталинском терроре под редакцией А. Гетти и Р. Маннинг[549]. Редакторы книги, в частности, считают, что выводы «ревизионистов» подтверждаются новыми данными, приведёнными в статье российского историка Б. Старкова «Нарком Ежов», опубликованной в сборнике.

Действительно, специалисты обратили внимание на ряд положений этой статьи, и, прежде всего на сообщение о том, что, смещая в конце 1938 г. Н.И. Ежова, Сталин хотел назначить на пост наркома внутренних дел Г.М. Маленкова, но большинство членов Политбюро поддержали Л.П. Берия, который и стал новым наркомом. Иначе говоря, поскольку Сталин был неспособен назначить угодного ему руководителя ключевого в государственной системе наркомата, постольку говорить о терроре как акции, спланированной для укрепления единоличной власти вождя (центральный тезис всех прежних концепций), бессмысленно. Отмахнуться от такого аргумента трудно. Если сведения Старкова верны, многое в политической истории 30-х годов требует переоценки. Однако пока, кажется, нет оснований торопиться с этим.

Прежде всего о самом «первоисточнике» — статье Старкова. Сенсационный факт о столкновении Сталина со своими соратниками по поводу назначения Маленкова изложен автором лаконично, без каких-либо пояснений. Ссылки (как и в большинстве других случаев) глухие: «Архив общего отдела ЦК КПСС. Материалы Секретариата ЦК ВКП(б), ноябрь-декабрь 1938 г. См. также речь М.И. Калинина на партийном активе НКВД в декабре 1938 г. — ЦГАОР. Материалы партийного актива НКВД СССР декабрь 1938 — январь 1939 г.»

Нерасшифрованные ссылки (или даже полное их отсутствие) в отечественных работах по истории советского общества — печальная закономерность, вызванная отнюдь не злым умыслом авторов, а безобразными правилами доступа к российским архивам. Научные издержки этого очевидны и только лишний раз подтверждаются в рассматриваемом случае. Историки лишены возможности проверить правильность интерпретации документа коллегой, а значит не могут вести нормальную дискуссию. Единственный способ хоть частично преодолеть эти издержки — максимально полно раскрыть содержание документов, на основании которых делаются соответствующие выводы. В статье Старкова этого нет. Трудно представить, какие именно свидетельства о дискуссии в Политбюро могли сохраниться в материалах Секретариата ЦК ВКП(б). Ещё непонятнее упоминание доклада Калинина на партийном активе НКВД. Означает ли это, что Калинин, выступая перед чекистами, сообщил им, что Сталин возражал против назначения их нового шефа, Берия?! Ценность этих свидетельств Старкова снижает и тот факт, что они соседствуют в его статье с данными, так и не получившими чёткого документального подтверждения (например, о выступлениях на пленумах ЦК против террора Н.Г. Каминского и И.А. Пятницкого).

Свидетельствам Старкова решительно противоречат все известные до сих пор и безусловные обстоятельства. Наиболее очевидное из них: если Сталин собирался выдвинуть вместо Ежова Маленкова, то зачем летом 1938 г. в Москву из Тбилиси был переведён Берия и назначен первым заместителем Ежова? Если члены Политбюро были способны остановить террор в момент абсолютного усиления власти НКВД, то почему они не сделали это раньше, по каким причинам предпочли отдать «Ежову» многих ближайших друзей и сотрудников, зачем рисковали собственной жизнью, наконец?

Можно, конечно, обратить внимание на тот факт, что репрессии в Политбюро не затронули костяк сталинских соратников, вождей «первого эшелона» — Молотова, Кагановича, Ворошилова, Калинина, Андреева. Но означало ли это, что основные члены Политбюро сохранили прежнюю власть и были способны реально противостоять Сталину? Известные факты заставляют отрицательно ответить на этот вопрос. Сталин в любой момент мог без труда расправиться с каждым из своих соратников, и причины их сохранения нужно искать не в их относительной влиятельности, а в расчётах самого Сталина.

Прежде всего, арест кого-либо из «первых» членов Политбюро был слишком рискованным политическим предприятием — эти люди долгие годы слишком близко стояли к Сталину, и обвинения в их адрес неизбежно бросили бы тень на политическую репутацию самого вождя. Показательным, например, является тот факт, что тайной особой государственной важности вплоть до хрущёвских времён оставалась информация о самоубийстве Орджоникидзе. Можно отметить также относительную секретность репрессий против кандидатов и членов Политбюро: ни один из них не был осужден на открытом политическом процессе, а некоторые не прошли даже формальную процедуру исключения из Политбюро на пленуме ЦК.

Формально старые члены Политбюро, действительно, сохранили свои ведущие позиции в высших эшелонах руководства партии. Вскоре после февральско-мартовского пленума ЦК, 14 апреля 1937 г., Политбюро по инициативе Сталина опросом приняло важнейшее постановление «О подготовке вопросов для Политбюро ЦК ВКП(б)»:

«1. В целях подготовки для Политбюро, а в случае особой срочности — и для разрешения — вопросов секретного характера, в том числе и вопросов внешней политики, создать при Политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе т.т. Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича Л. и Ежова.

2. В целях успешной подготовки для Политбюро срочных текущих вопросов хозяйственного характера создать при Политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе т.т. Молотова, Сталина, Чубаря, Микояна и Кагановича Л.»[550].

Это решение имело принципиальное значение. Фактически речь шла о «законодательном» закреплении реальной практики ограничения прав Политбюро в пользу узкой группы, состоявшей из Сталина и его ближайших соратников. Видимо, понимая уязвимость такого шага с точки зрения уставных норм, Сталин счёл необходимым дать подробную мотивировку своего предложения. Под его диктовку Поскрёбышев записал следующее обращение к членам Политбюро: «Вопросы секретного характера, в том числе вопросы внешней политики должны подготавливаться Политбюро по правилу секретариатом ЦК ВКП(б). Так как секретари ЦК, за исключением тов. Сталина, обычно работают вне Москвы (Жданов), либо в других ведомствах, где они серьёзно перегружены работой (Каганович, Ежов), а секретарь ЦК т. Андреев бывает часто по необходимости в разъездах, между тем как количество секретных вопросов всё более и более нарастает, секретариат ЦК в целом не в состоянии выполнять вышеуказанные задачи. Кроме того, ясно само собой, что подготовка секретных вопросов внешней политики абсолютно невозможна без участия т. Молотова и Ворошилова, которые не состоят членами секретариата ЦК». Исходя из этого, Сталин и предложил принять решение о создании комиссий[551].

Пока мы не располагаем документами, позволяющими выяснить, в какой мере указанные комиссии выполняли возложенные на них функции, как часто заседали и какие вопросы рассматривали. Удалось выявить единственное (хотя и достаточно важное) прямое свидетельство в пользу того, что узкая группа Политбюро реально существовала. На докладной записке начальника Управления государственных резервов при СНК СССР М.В. Данченко от 28 ноября 1939 г., в которой сообщалось о большом отпуске из мобзапасов цветных металлов и каучука и предлагалось дополнительно закупить эти ресурсы за рубежом, Сталин оставил резолюцию: «Членам ПБ (пятёрке) предлагаю воспретить выпуск цветных металлов и каучука из госрезервов без согласия Политбюро ЦК ВКП(б). Копию решения Политбюро, если оно будет принято, вручить т-щу Данченко и Вознесенскому, поручив последнему контроль за этим делом»[552]. Соответствующее решение (полностью в сталинской формулировке) было оформлено как постановление Политбюро от 16 декабря 1939 г.[553] На докладной Данченко под резолюцией Сталина расписались Молотов, Ворошилов, Микоян, Каганович. Запись в журнале регистрации посещений кабинета Сталина зафиксировала, что из членов Политбюро 16 декабря 1939 г. у Сталина собиралась только эта четвёрка[554]. Видимо, во время встречи в кабинете Сталина и было принято решение о госрезервах, а также другие решения, зафиксированные затем как постановления Политбюро.

С большей долей вероятности можно предположить, что после репрессий в Политбюро (в частности, ликвидации Ежова и Чубаря) комиссии, созданные в апреле 1937 г., фактически объединились и действовали как «пятёрка»: Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Микоян. Именно эти члены Политбюро чаще всего визировали решения Политбюро. Молотов, Ворошилов, Каганович и Микоян в 1939 г. намного чаще, чем другие члены советского руководства, посещали кабинет Сталина (см. приложение 4), где, вероятно, и происходили заседания «пятёрки». Косвенно факт реального существования руководящей группы подтверждают более поздние свидетельства Молотова. «В Политбюро, — рассказывал он в 1973 г., — всегда есть руководящая группа. Скажем, при Сталине в неё не входили ни Калинин, ни Рудзутак, ни Косиор, ни Андреев. Материалы по тому или иному делу рассылались членам Политбюро. Перед войной получали разведданные. Но все наиболее важные вопросы обсуждала руководящая группа Политбюро»[555].

Однако, сохраняя костяк старого Политбюро, Сталин сделал всё необходимое для того, чтобы полностью подчинить себе соратников, запугать их и лишить малейшей доли политической самостоятельности. Основным методом достижения этой цели были репрессии против родственников и ближайших сотрудников старых членов Политбюро. Возможности выбора жертв из окружения соратников у Сталина были неограниченными. В огромном потоке доносов и оговоров на допросах в НКВД всплывали самые разные имена, о чём Ежов регулярно докладывал Сталину. От воли последнего зависело дать или не дать ход «разработке» очередного «подозреваемого».

Чтобы предотвратить нежелательные конфликты в связи с такими арестами, Сталин целенаправленно внедрял в Политбюро своеобразную идеологию «приоритета долга над личными привязанностями» и жёстко отвергал попытки членов Политбюро вмешиваться в дела НКВД. Показательным в этом отношении было вмешательство Сталина в переговоры между Ежовым и С. Косиором по поводу судьбы брата Косиора, Владимира. Владимир Косиор был сторонником Троцкого и за это вместе с женой находился в ссылке в Минусинске. В начале 1936 г. жена В. Косиора, обвинённая в причастности к «контрреволюционной организации», попала в тюрьму. Владимир прислал брату гневное письмо, в котором требовал вмешательства и освобождения жены и, в противном случае, грозил покончить жизнь самоубийством. С. Косиор дрогнул и 3 мая 1936 г. обратился с просьбой к Ежову: «Посылаю тебе письмо моего брата Владимира — троцкиста, очевидно он не врёт, во всяком случае ясно, что он дошёл до отчаяния. На мой взгляд, надо бы привести это дело в порядок. Если он пишет мне, то значит дошёл до последней точки. Вмешайся ты, пожалуйста, в это дело и реши сам как быть».

Получив это аккуратное, без прямых просьб, письмо, Ежов решил не игнорировать обращение члена Политбюро и затребовал из НКВД дело В. Косиора. Однако одновременно, как обычно, согласовал свои действия со Сталиным. Сталин, получив запрос Ежова, ответил резким отказом. «По всему видно, — писал он, — что Вл. Косиор чуждый рабочему классу субъект, враг советской власти и шантажист. Мерилом всего — партии, рабочего класса, власти, законности — является для него судьба его жены и, только она. Видно, Вл. Косиор порядочный мещанин и пошляк, а жена его «попалась» основательно, иначе он не пытался бы шантажировать его брата в самоубийстве. Поразительно, что Ст. Косиор находит возможным вмешиваться в это шантажистское дело»[556].

Не исключено, что к подобной демагогии о «партии, рабочем классе, власти, законности» прибегал Сталин и в разговорах с Орджоникидзе. Отказ освободить Папулия Орджоникидзе был важным сигналом для членов Политбюро. И они смирились с бесполезностью каких-либо обращений к Сталину по поводу судьбы близких им людей.

После Орджоникидзе одним из первых в 1937 г. был «подвешен» Л.М. Каганович. Сначала были проведены массовые аресты среди ближайших сотрудников и заместителей Кагановича по Наркомату путей сообщения. Затем, как рассказывал в 1980-е годы сам Каганович, он был подвергнут Сталиным допросу по поводу дружбы с одним из главных «военных заговорщиков» — Якиром. Каганович узнал тогда, что некоторые арестованные военные дали показания о его причастности к их «контрреволюционной организации»[557]. Дело, однако, этим не ограничилось. Перед войной покончил самоубийством старший брат Кагановича М.М. Каганович, снятый с поста наркома авиационной промышленности и обвинённый в «контрреволюционной деятельности».

Особую проблему для Сталина представляли взаимоотношения с Молотовым. Молотов был его ближайшим соратником, с которым в течение почти двух десятилетий решались самые важные и секретные дела. В стране и партии Молотов воспринимался как первый человек в окружении Сталина, как его неофициальный наследник. Даже после того, как значение Политбюро было сведено к минимуму, Молотов оставался главным советником Сталина. «Ближе всего к Сталину, в смысле принимаемых по тому или другому вопросу решений, стоял Молотов», — так изложил Хрущёв свои представления о ситуации в предвоенном Политбюро[558]. Это утверждение подкрепляется многочисленными фактами. Именно с Молотовым Сталин перед войной решал все принципиальные, прежде всего, внешнеполитические проблемы.

Однако всецело преданный Сталину, Молотов в отношениях с ним временами позволял себе упрямство и несговорчивость, особенно заметные на фоне подобострастия других членов Политбюро. «Он производил на меня в те времена впечатление человека независимого, самостоятельно рассуждающего, имел свои суждения по тому или иному вопросу, высказывался и говорил Сталину, что думает. Было видно, что Сталину это не нравилось, но Молотов всё-таки настаивал на своём. Это, я бы сказал, было исключением. Мы понимали причины независимого положения Молотова. Он был старейшим приятелем Сталина», — писал Хрущёв[559]. Аналогичные впечатления о взаимоотношениях Сталина и Молотова сохранились у Г.К. Жукова. «Участвуя много раз при обсуждении ряда вопросов у Сталина в присутствии его ближайшего окружения, — рассказывал он много лет спустя писателю К.М. Симонову, — я имел возможность видеть споры и препирательства, видеть упорство, проявляемое в некоторых вопросах, в особенности Молотовым; порой дело доходило до того, что Сталин повышал голос и даже выходил из себя, а Молотов, улыбаясь, вставал из-за стола и оставался при своей точке зрения»[560].

Несомненно, тяготясь подобными «приятельскими» отношениями, Сталин предпринимал всё необходимое, чтобы поставить Молотова «на место». Один за другим были удалены секретари и помощники Молотова (например, 17 августа 1937 г. Политбюро сняло с работы заведующего секретариатом Молотова А.М. Могильного, а 28 августа — помощника Молотова М.Р. Хлусера[561]). В 1939 г. была проведена атака против жены Молотова П.С. Жемчужиной, занимавшей пост наркома рыбной промышленности. 10 августа 1939 г. Политбюро приняло секретное постановление (под грифом «особая папка»), в котором говорилось, что Жемчужина «проявила неосмотрительность и неразборчивость в отношении своих связей, в силу чего в окружении тов. Жемчужины оказалось немало враждебных шпионских элементов, чем невольно облегчалась их шпионская работа». Политбюро поручило «произвести тщательную проверку всех материалов, касающихся т. Жемчужины», и предрешило её освобождение от поста наркома, проводя «эту меру в порядке постепенности»[562].

Над Жемчужиной сгущались тучи. В последующие недели в НКВД были получены показания о её причастности к «вредительской и шпионской работе». Теперь всё зависело от того, захочет ли Сталин дать ход этим показаниям. По каким-то причинам Сталин на этот раз решил не доводить дело до ареста. 24 октября для рассмотрения вопроса о Жемчужиной было собрано Политбюро (присутствовали все члены и кандидаты Политбюро за исключением Хрущёва). Скорее всего, по инициативе Сталина (во всяком случае именно его рукой написано соответствующее постановление Политбюро) Жемчужину наполовину оправдали. В принятом решении (на этот раз оно не проходило под грифом «особая папка», а предназначалось для более широкого распространения) обвинения против Жемчужиной были названы «клеветническими». Однако в постановлении повторялась формулировка о «неосмотрительности и неразборчивости» Жемчужиной, данная в постановлении от 10 августа, и на основании этого было принято решение об освобождении Жемчужиной от поста наркома рыбной промышленности[563]. 21 ноября 1939 г. Политбюро окончательно освободило Жемчужину от поста наркома и утвердило её начальником главного управления текстильно-галантерейной промышленности Наркомата лёгкой промышленности РСФСР[564]. В феврале 1941 г. на XVIII конференции ВКП(б) Жемчужина была лишена звания кандидата в члены ЦК. Позже, после войны, Жемчужина всё-таки будет арестована и проведёт несколько лет в ссылке[565].

Документы свидетельствуют о том, что в конце 30-х годов Сталин оказывал на Молотова более заметное давление и по служебной линии, неоднократно делая ему выговоры по поводу тех или иных решений Совнаркома. Например, 28 января 1937 г. Молотов обратился в Политбюро с просьбой об утверждении дополнительных капитальных вложений для НКВД.

Сталин откликнулся на это резкой резолюцией: «т. Молотову. Почему нельзя было предусмотреть это дело при рассмотрении титульных списков? Прозевали? Надо обсудить в ПБ»[566]. Уже на следующий день предложение Совнаркома было принято, и это также свидетельствует о том, что раздражение Сталина было вызвано, скорее всего, не деловыми причинами.

17 октября 1937 г. Молотов обратился в Политбюро с просьбой об утверждении дополнительных капиталовложений для двух предприятий химической промышленности. Сталин поставил на письме резолюцию: «т. Чубарю. Кем составлена эта записка? Кто проверял цифры? Трудно голосовать за предложение т. Молотова»[567]. Подобное обращение Сталина к Чубарю через голову Молотова (который, судя по протоколам Политбюро, находился в это время в Москве) представляло собой демонстративное нарушение существующей субординации, выпад против Молотова, а, возможно, и попытку внести дополнительное напряжение во взаимоотношения Чубаря и Молотова. Чубарь, хотя и являлся заместителем председателя СНК и наркомом финансов, был подчинённым Молотова, и то, что письмо в Политбюро было подписано Молотовым, означало, что на уровне Совнаркома вопрос согласован и окончательно решён. Несмотря на это очевидное обстоятельство, Сталин вновь повторил свой выпад через несколько дней. 20 октября 1937 г. Молотов обратился в Политбюро с просьбой утвердить выделение из резервного фонда СНК 40 млн. руб. на пополнение оборотных средств торгов системы Наркомата внутренней торговли, а Сталин вновь наложил на письме резолюцию: «А как думает на этот счёт т. Чубарь?»[568] И в том, и в другом случае решение в конце концов было принято. Это означало, что Сталин не был против самих постановлений, а, скорее, устраивал некие политические демонстрации. Примеры сталинских атак на Молотова по поводу решений Совнаркома можно продолжить[569].

В достаточно унизительное положение был поставлен Молотов во время работы XVIII съезда ВКП(б). 14 марта 1939 г. он выступил на съезде с традиционным для председателя СНК докладом об очередном (третьем) пятилетием плане развития народного хозяйства СССР. По содержанию доклад не представлял собой ничего особенного, и его основные положения были заранее согласованы и одобрены Политбюро. Однако, уже на следующий день, 15 марта, Политбюро, несомненно, по инициативе Сталина (на подлиннике постановления сохранилась сталинская правка), приняло постановление «О докладе т. Молотова на XVIII съезде ВКП(б) о третьей пятилетке». В нём говорилось: «1) Признать неправильным, что т. Молотов в своём докладе… не остановился на итогах дискуссии и на анализе основных поправок и дополнений к тезисам. 2) Предложить т. Молотову исправить это положение»[570]. Выполняя это решение Политбюро, Молотов в заключительном слове 17 марта изложил основное содержание предсъездовской «дискуссии», признав при этом (естественно, без ссылок на постановление Политбюро от 15 марта), что исправляет «упущение», сделанное в докладе[571].

В общем, ничего необычного в требовании дополнить доклад материалами предсъездовского обсуждения не было. Необычной была формула этого требования: демонстративное решение Политбюро, официальная констатация ошибки Молотова. Всё это разительным образом отличалось от аналогичных ситуаций, возникавших в 20-х и в первой половине 1930-х годов. 7 ноября 1926 г., например, Сталин так писал Молотову по поводу публикации их выступлений на XV конференции: «…Я теперь только понял всю неловкость того, что я не показал никому свой доклад. Твоя настойчивость насчёт поправок (поправок к речи Молотова перед её публикацией. — О.Х.) не говорит ли она о том, что я ошибся, не разослав друзьям (членам Политбюро. — О.Х.) свою речь? Я и так чувствую себя неловко после позавчерашних споров. А теперь ты хочешь меня убить своей скромностью, вновь настаивая на просмотре речи. Нет, уж лучше воздержусь. Печатай лучше в том виде, в каком ты считаешь нужным»[572]. Сохранившиеся письма показывают, что по крайней мере вплоть до 1936 г., Сталин демонстративно одобрял качество публичных выступлений Молотова. «Сегодня я читал международную часть. Вышло хорошо…», — писал он в январе 1933 г. по поводу предстоящего доклада Молотова на сессии ЦИК СССР[573]. «Просмотрел. Вышло неплохо…», — так оценил Сталин предварительный текст доклада Молотова о советской конституции в феврале 1936 г.[574] Если у Сталина и возникали в этот период какие-либо замечания, то он высказывал их Молотову приватно. «Глава о «демпинге» хороша. Глава о «принудительном» труде не полна, недостаточна. Замечания и поправки смотри в тексте», — писал Сталин Молотову по поводу проекта доклада последнего на съезде Советов СССР в марте 1931 г.[575]

Полностью дискредитированным перед войной оказался другой старый соратник Сталина, К.Е. Ворошилов. Проведя по приказу Сталина широкомасштабную чистку в армии, Ворошилов, и без того не отличавшийся особыми способностями как руководитель военного ведомства, был полностью деморализован. «Чем дальше, тем больше он терял своё лицо. Все знали, что если вопрос попал к Ворошилову, то быть ему долгие недели в процессе подготовки, пока хоть какое-нибудь решение состоится», — вспоминал адмирал Н.Г. Кузнецов[576]. В довершение всего на Ворошилова была возложена ответственность за поражения в ходе советско-финской войны. В мае 1940 г. Ворошилов был заменён на посту наркома обороны С.К. Тимошенко. В период передачи дел новому руководителю Наркомат обороны был подвергнут проверке комиссией, в которую входили А.А. Жданов, Г.М. Маленков и Н.А. Вознесенский. Составленный по результатам проверки акт содержал резкие оценки состояния дел в военном ведомстве[577]. Хотя отставка Ворошилова была проведена достаточно аккуратно и внешне выглядела повышением — накануне Ворошилов был назначен заместителем председателя СНК и председателем Комитета обороны при СНК — в сталинском окружении зафиксировали факт значительного охлаждения вождя к своему давнему другу. «Сталин… в беседах критиковал военные ведомства, Наркомат обороны, а особенно Ворошилова. Он порою всё сосредотачивал на личности Ворошилова… Помню, как один раз Сталин во время нашего пребывания на его ближней даче в пылу гнева остро критиковал Ворошилова. Он очень разнервничался, встал, набросился на Ворошилова. Тот тоже вскипел, покраснел, поднялся и в ответ на критику Сталина бросил ему обвинение: «Ты виноват в этом, ты истребил военные кадры». Сталин тоже ответил. Тогда Ворошилов схватил тарелку… и ударил ею об стол. На моих глазах это был единственный такой случай», — вспоминал Хрущёв[578].

Сталинская «предвзятость» в конце 30-х годов распространялась и на других уцелевших от репрессий старых членов Политбюро. Все они потеряли в предвоенный период кого-либо из родственников или ближайших друзей и сотрудников (наиболее известен факт заключения в лагерь жены М.И. Калинина). Все находились под постоянной угрозой каких-либо политических обвинений. Как рассказывал двадцать лет спустя Микоян, вскоре после смерти Орджоникидзе Сталин угрожал Микояну: «История о том, как были расстреляны 26 бакинских комиссаров и только один из них — Микоян — остался в живых, темна и запутанна. И ты, Анастас, не заставляй нас распутывать эту историю»[579].

В общем, уже известные факты подтверждают точку зрения о полной зависимости старых членов Политбюро от Сталина. Причём эта зависимость сталинского окружения, как точно заметил М. Левин, носила рабский характер: «Сталин мог сместить, арестовать или казнить любого из них, преследовал их семьи, запрещал показываться на заседаниях тех органов власти, членами которых они являлись, не сдерживаясь, обрушивал на них свой гнев»[580]. Наиболее откровенно проявившись в послевоенный период, такое положение в Политбюро в значительной мере наблюдалось и в конце 30-х годов, после «большой чистки».

Формально занимая прежние позиции, старые члены Политбюро в повседневных практических проблемах нередко попадали во всё растущую зависимость от новых выдвиженцев. Открыто о необходимости кадрового омоложения Политбюро Сталин заявил на февральско-мартовском пленуме 1937 г.: «…Мы, старики, члены Политбюро, скоро отойдём, сойдём со сцены. Это закон природы. И мы бы хотели, чтобы у нас было несколько смен…»[581] В последующий период это положение претворялось в жизнь. С одной стороны, были уничтожены некоторые старые члены Политбюро, с другой — несколько новых партийных функционеров заняли ряд важнейших позиций в высших эшелонах власти.

В годы террора произошло дальнейшее расширение функций А.А. Жданова, представлявшего в Политбюро среднее поколение выдвиженцев. 16 апреля 1937 г. Политбюро приняло решение, по которому Жданов, начиная с мая 1937 г., должен был работать поочередно месяц в Москве и месяц в Ленинграде[582]. (Напомним, что прежнее решение Политбюро от 20 апреля 1935 г. предписывало Жданову проводить в Москве лишь одну десятидневку в месяц). В соответствии с постановлением о распределении обязанностей между секретарями ЦК ВКП(б), принятым Политбюро 27 ноября 1938 г., на Жданова были возложены «наблюдение и контроль за работой органов комсомола», а также «наблюдение и контроль за органами печати и дача редакторам необходимых указаний»[583]. Благодаря частому пребыванию в Москве, Жданов принимал более активное участие в работе Оргбюро и Политбюро, часто посещал кабинет Сталина (см. приложение 4). Судя по протоколам, в отсутствие Сталина Жданов в этот период фактически замещал его в Политбюро. Во всяком случае, на многих решениях Политбюро, принятых без Сталина, первой стоит подпись Жданова[584]. В марте 1939 г. Жданов, после четырёх лет пребывания кандидатом в члены Политбюро, стал полноправным членом Политбюро.

Сам Сталин, как и прежде, демонстрировал своё особое расположение к Жданову. Можно отметить, что, как правило, Политбюро удовлетворяло все ходатайства, с которыми обращался Жданов как руководитель Ленинграда. 4 апреля 1939 г. Политбюро рассматривало Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении передовиков сельского хозяйства Ленинградской области. Сталин собственноручно внёс в список награждаемых орденом Трудового Красного знамени имя Жданова[585]. Незадолго до начала войны, 10 июня 1941 г., Политбюро рассматривало записку начальника лечебного управления Кремля о необходимости предоставить Жданову месячный отпуск в Сочи в связи с болезненным состоянием и «общим крайним переутомлением». Таких записок, касающихся различных чиновников высокого ранга, поступало много, и обычно Политбюро в точности удовлетворяло просьбы медиков. Однако Жданов на этот раз получил больше, чем просили врачи. Политбюро приняло решение о полуторамесячном отпуске по резолюции Сталина: «Дать т. Жданову отпуск в Сочи на 1? месяца»[586].

Среди самых молодых выдвиженцев с первых шагов террора лидировал Ежов, сосредоточивший в своих руках управление сразу несколькими ключевыми партийно-государственными инстанциями. По мере ослабления влияния Ежова и явно в противовес ему, Сталин выдвигал Л.П. Берия и Г.М. Маленкова, сделавших буквально за несколько лет головокружительную карьеру.

Тридцатидевятилетний Берия, отозванный из Грузии в Москву на пост заместителя наркома внутренних дел СССР только в августе 1938 г., уже в конце этого года стал наркомом внутренних дел, а в марте 1939 г., после XVIII съезда партии — кандидатом в члены Политбюро[587]. Судя по протоколам, непосредственно в работе Политбюро он принимал не слишком активное участие. Однако регулярно посещал кабинет Сталина (см. приложение 4) и выносил на утверждение Политбюро многочисленные решения, касавшиеся реорганизации и кадровых перестановок в НКВД, активно отстаивал интересы своего ведомства[588].

Г.М. Маленкову в 1937 г. было всего 35 лет. К этому времени он успел пройти большую школу бюрократической деятельности в различных партийных инстанциях (в 1925–1930 гг. в аппарате ЦК, в 1930–1934 гг. в Московском комитете партии, затем с 1934 г. в качестве заведующего отделом руководящих партийных органов ЦК ВКП(б)). Отдел руководящих партийных органов был создан в 1934 г. для непосредственного контроля за секретарями республиканских, краевых и областных партийных организаций. В условиях террора и многократной смены кадров отдел приобрёл особое значение, занимаясь подбором новых руководящих кадров. В 1937–1938 гг. Маленков, не будучи формально даже членом ЦК, имел благодаря своей должности непосредственный и регулярный выход на Сталина. Выполняя его поручения по кадровым вопросам, Маленков постоянно вносил на утверждение Политбюро предложения по назначению новых партийно-государственных чиновников. В отдельных случаях инициатива кадровых перестановок принадлежала самому Маленкову, который обращался с соответствующими записками на имя Сталина[589].

Успешно справляясь с задачей чистки партийного аппарата, Маленков получал взамен растущую поддержку и благосклонность Сталина. Именно Маленкову Сталин поручил выступить с основным докладом на январском пленуме ЦК в 1938 г., несмотря на то, что Маленков не являлся даже членом ЦК[590]. Вскоре после пленума по предложению Сталина штаты отдела руководящих партийных органов были увеличены сразу на 93 единицы за счёт создания аппарата ответственных организаторов ОРПО, курирующих каждую областную парторганизацию[591]. После XVIII съезда партии, на котором Маленков выступил с одним из докладов, он становится членом ЦК, секретарём ЦК и членом Оргбюро. В самом конце марта 1939 г. Маленков возглавил новую структуру ЦК ВКП(б) — огромное Управление кадров ЦК, состоявшее из 45 отделов (по отраслям), инспекторской группы при начальнике управления (Маленкове) и архива личных дел.

Членом ЦК был избран на XVIII съезде и другой быстро растущий выдвиженец Сталина — новый председатель Госплана СССР, тридцатишестилетний Н.А. Вознесенский[592]. Именно Маленков и Вознесенский были главными действующими лицами (выступили с основными докладами) на XVIII конференции ВКП(б), состоявшейся в январе-феврале 1941 г.[593] На пленуме ЦК, собравшемся вскоре после конференции (21 февраля 1941 г.) Маленков, Вознесенский и новый первый секретарь московской партийной организации А.С. Щербаков (Н.С. Хрущёва послали руководить Украиной) были избраны кандидатами в члены Политбюро.

Предлагая эти новые кандидатуры пленуму ЦК, Сталин повторил аргументацию, изложенную на февральско-мартовском пленуме 1937 г. «Мы здесь совещались, члены Политбюро и некоторые члены ЦК, пришли к такому выводу, что хорошо было бы расширить состав хотя бы кандидатов в члены Политбюро, — говорил Сталин. — Теперь в Политбюро стариков немало набралось, людей уходящих, а надо, чтобы кто-либо другой помоложе был подобран, чтобы они подучились и были, в случае чего, готовы занять их место. Речь идёт к тому, что надо расширить круг людей, работающих в Политбюро.

Конкретно это свелось к тому, что у нас сложилось такое мнение — хорошо было бы сейчас добавить. Сейчас 2 кандидата в Политбюро. Первый кандидат Берия и второй Шверник. Хорошо было бы довести до пяти, трёх ещё добавить, чтобы они помогали членам Политбюро работать. Скажем, неплохо было бы тов. Вознесенского в кандидаты в члены Политбюро ввести, заслуживает он это, Щербакова — первого секретаря Московской области и Маленкова — третьего. Я думаю, хорошо было бы их включить»[594].

Последующие события показали, что заявления Сталина не были простой декларацией. Выдвинувшиеся на волне репрессий новые члены Политбюро — Берия, Вознесенский, Маленков, Хрущёв действительно заняли ключевые посты в послевоенный период. В конце своей жизни Сталин противопоставлял их старшему поколению членов Политбюро, поощряя соперничество в руководстве партии. После смерти Сталина между выдвиженцами конца 30-х годов — Берия, Маленковым, Хрущёвым — развернулась основная борьба за право наследовать власть вождя.