1. Механизм массовых репрессий

В силу определённых, прежде всего, политических причин документы о сталинской репрессивной политике в последние годы стали доступными в сравнительно полном объёме. Широкомасштабная реабилитация, деятельность обществ бывших узников лагерей способствовали публикации многочисленных документальных свидетельств практически во всех регионах страны. Одновременно открывались материалы руководящих инстанций, в том числе «особые протоколы» заседаний Политбюро, в которых фиксировались решения о проведении репрессивных акций. Основываясь на этих документах, можно утверждать, что «чистка» 1937–1938 гг. была целенаправленной операцией, спланированной в масштабах государства. Она проводилась под контролем и по инициативе высшего руководства СССР.

Подобные предположения, основанные на случайных свидетельствах и догадках, делались давно. Однако даже А. Солженицын, посвятивший свой «Архипелаг Гулаг» именно теме государственно управляемого террора, отказывался в них верить. «Вспоминают старые арестанты, — писал он, — что будто бы и первый удар был массированным, чуть ли не в какую-то августовскую ночь по всей стране (но зная нашу неповоротливость, я не очень этому верю)»[461]. Документы, однако, подтверждают эти наблюдения очевидцев.

2 июля 1937 года Политбюро санкционировало отправку секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий следующей телеграммы: «Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки, вернувшихся в свои области, — являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности.

ЦК ВКП(б) предлагает всем секретарям областных и краевых организаций и всем областным, краевым и республиканским представителям НКВД взять на учёт всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки, а остальные менее активные, но всё же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД.

ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих выселению»[462].

В последующие несколько недель с мест приходили списки «троек» и информация о количестве «антисоветских элементов». На их основе в НКВД готовился приказ о проведении операции. 30 июля заместитель наркома внутренних дел Н.И. Ежова М.П. Фриновский, назначенный ответственным за проведение акции, направил на утверждение Политбюро оперативный приказ наркома внутренних дел «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов». Приказ предписывал начать операцию, в зависимости от региона, с 5 по 15 августа и закончить в четырёхмесячный срок.

Все репрессируемые, согласно приказу, разбивались на две категории: первая — подлежащие немедленному аресту и расстрелу, вторая — подлежащие заключению в лагеря или тюрьмы на срок от 8 до 10 лет. Всем областям, краям и республикам (на основании информации о количестве «антисоветских элементов», поступившей с мест в Москву) доводились лимиты по каждой из двух категорий. Всего было предписано арестовать 259.450 человек, из них 72.950 расстрелять. Эти цифры были заведомо неполными, так как в перечне отсутствовал ряд регионов страны. Приказ давал местным руководителям право запрашивать у Москвы дополнительные лимиты на репрессии. Кроме того, заключению в лагеря или высылке могли подвергаться семьи репрессируемых.

Для решения судьбы арестованных в республиках, краях и областях создавались «тройки». Как правило, в их число входили нарком или начальник управления НКВД, секретарь соответствующей партийной организации и прокурор республики, области или края. «Тройки» получили чрезвычайные права: бесконтрольно выносили приговоры и отдавали приказы о приведении их в исполнение, включая расстрел.

31 июля этот приказ НКВД был утверждён Политбюро[463].

Уже с конца августа в ЦК начали обращаться местные руководители с просьбой увеличить лимиты на репрессии. С 28 августа по 15 декабря Политбюро санкционировало по разным регионам увеличение лимитов по первой категории почти на 22,5 и по второй на 16,8 тыс. человек[464].

Помимо этой общей операции по ликвидации «антисоветских элементов», были организованы несколько специальных акций. 20 июля 1937 г. Политбюро поручило НКВД арестовать всех немцев, работавших на оборонных заводах и часть их выслать за границу. 9 августа Политбюро утвердило приказ Наркомвнудела СССР «О ликвидации польских диверсионно-шпионских групп и организаций ПОВ (Польской организации войсковой)». С августа по декабрь 1937 г. в ходе проведения этой операции было репрессировано более 18 тыс. человек[465]. 19 сентября Политбюро одобрило приказ НКВД «О мероприятиях в связи с террористической, диверсионной и шпионской деятельностью японской агентуры из так называемых харбинцев» (бывших работников Китайско-Восточной железной дороги, вернувшихся в СССР после продажи КВЖД в 1935 г.).

Во второй половине 1937 г. была проведена также массовая высылка из пограничных районов «неблагонадёжного элемента». Самой крупной была депортация из Дальневосточного края всего корейского населения в Казахстан и Узбекистан. По официальным данным, которые Н.И. Ежов сообщил В.М. Молотову, к концу октября 1937 г. операция по выселению корейцев была закончена — всего было выселено более 170 тыс. человек[466].

Несмотря на первоначальные планы, операция по «репрессированию антисоветских элементов» не завершилась в четыре месяца. 31 января 1938 г. Политбюро приняло предложение НКВД СССР «об утверждении дополнительного количества подлежащих репрессии бывших кулаков, уголовников и активного антисоветского элемента». К 15 марта (по Дальнему Востоку к 1 апреля) предписывалось репрессировать дополнительно в рамках операции 57.200 человек, из них 48 тыс. расстрелять. Соответственно, продлевались сроки полномочий «троек», которым предстояла эта работа. В этот же день, 31 января, Политбюро разрешило НКВД продлить до 15 апреля операцию по разгрому так называемых «контрреволюционных национальных контингентов» — поляков, латышей, немцев, эстонцев, финнов, греков, иранцев, харбинцев, китайцев, румын. Более того, Политбюро поручило НКВД «провести до 15 апреля аналогичную операцию и погромить кадры болгар и македонцев, как иностранных подданных, так и граждан СССР»[467].

После утверждения новых «контрольных цифр» на репрессии повторилась ситуация предыдущего года: местные руководители начали просить об увеличении лимитов и продлении сроков операции. С 1 февраля по 29 августа 1938 г. Политбюро утвердило дополнительно к январским лимитам разнарядки на репрессирование ещё почти 90 тыс. человек[468] (точно определить, какое количество из них подлежало расстрелу, невозможно, так как во многих случаях Политбюро утверждало общую цифру по первой и второй категории). А это означало, что фактически было одобрено нарушение апрельского срока завершения операции.

Если деятельность «троек» и проведение операций против «национальных контрреволюционных контингентов» регулировались Политбюро при помощи установления лимитов на репрессии и утверждения приказов НКВД, то приговоры в отношении значительной части осужденных Военной коллегией Верховного суда СССР, военными трибуналами, Особым совещанием НКВД предопределялись комиссией Политбюро по судебным делам и также утверждались Политбюро. Комиссия по судебным делам, созданная ещё в конце 20-х годов, в 1937–1938 гг. действовала особенно активно — в среднем раз в месяц она представляла на утверждение Политбюро свои протоколы. Тексты этих протоколов пока недоступны. Но, возможно, речь идёт о тех 383 списках «на многие тысячи партийных, советских, комсомольских, военных и хозяйственных работников», которые, как говорил Н.С. Хрущёв на XX съезде партии, Ежов направлял на санкцию Сталину[469]. Ежов был введён в состав комиссии Политбюро по судебным делам 23 января 1937 г.[470] и, видимо, в период репрессий играл в ней ведущую роль.

Важной составной частью механизма массовых репрессий было проведение многочисленных судебных процессов как в столице, так и на местах. В отличие от закрытых судов и абсолютно тайных заседаний «троек» открытые процессы выполняли важную пропагандистскую роль. Поэтому санкции на проведение основных процессов давало непосредственно Политбюро. Оно же, как правило, заранее определяло приговор, чаще всего расстрел.

Регулярными были поездки членов Политбюро на места с целью проведения чисток в республиканских и областных партийных организациях. Известны «командировки» Л.М. Кагановича в Челябинскую, Ярославскую, Ивановскую области, Донбасс, А.А. Жданова — в Башкирию, Татарию и Оренбургскую область, А.А. Андреева — в Узбекистан, Таджикистан, в ряд областей и краев Поволжья и Северного Кавказа, А.И. Микояна — в Армению и т.д.

По поводу общей численности жертв «большого террора» в литературе до сих пор идёт дискуссия, в подробности которой нет смысла вдаваться в данной работе. Очевидно, что речь в любом случае идёт о нескольких миллионах человек. Официальные, строго засекреченные подсчёты по репрессиям 1937–1938 гг. были сделаны ещё в 1950-е годы и с тех пор не пересматривались. По данным, которые приводил на июньском пленуме 1957 г. Н.С. Хрущёв, за 1937–1938 гг. было арестовано свыше полутора миллионов человек и из них 680.692 человека расстреляно[471]. Но даже эти ужасные цифры вряд ли являются полными. В число арестованных явно не включены, например, сотни тысяч депортированных и ссыльных. Непонятно, в какую категорию попадали (и попадали ли вообще) арестованные, погибавшие под пытками во время «следствия» и т.д.

Итак, даже короткое перечисление далеко не всех акций, составлявших то, что известно как «большой террор», даёт основания для вывода о сугубой централизации массовых репрессий. Это не означает, конечно, что в репрессивных операциях 1937–1938 гг., как и во всех других государственно-террористических акциях, не присутствовала известная доля стихийности и местной «инициативы». На официальном языке эта стихийность называлась «перегибами» или «нарушениями социалистической законности». К «перегибам» 1937–1938 гг. можно отнести, например, «слишком большое» количество убитых на допросах или превышение местными органами лимитов на аресты и расстрелы, установленные Москвой, и т.д. (Например, по неполным данным, тройка НКВД Туркмении осудила с августа 1937 по сентябрь 1938 г. 13.259 человек, хотя имела лимиты лишь на 6277 человек.) Однако подобная «стихийность» и «инициатива» местных властей была запланирована, вытекала из сути приказов центра, из назначения на первые роли в НКВД жестоких исполнителей и пресечения малейших попыток противодействия террору.

Столь же централизованным и рассчитанным было завершение террористических акций. Рассмотрение дел на «тройках» было запрещено директивой СНК и ЦК ВКП(б) от 15 ноября 1938 г. Проведение «массовых операций по арестам и выселению» было запрещено постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г.[472] 24 ноября от должности наркома внутренних дел был освобождён Ежов. «Большая чистка» закончилась так же, как и началась, по приказу из Москвы.

Поскольку массовые репрессии в 1937–1938 гг. проводились как государственная, «плановая» акция, а не были результатом стихийного стечения различных обстоятельств, закономерен вопрос о причинах их организации. Официальная сталинская пропаганда давала по этому поводу однозначное объяснение: жертвами предвоенных чисток были действительные враги. А все честные люди, ставшие жертвами тех же врагов, проникших в органы НКВД, были быстро реабилитированы благодаря бдительности руководства партии. Приверженцы подобных взглядов существуют и сегодня.

Справедливо отвергая апологию террора, многие антисталинисты нередко впадают в другую крайность. Не желая ничего объяснять, они рассматривают любые попытки понять причины репрессий как стремление оправдать их. Но поскольку известные факты террора приходится как-то истолковывать, постольку всё сводится к размышлениям о психической неполноценности Сталина, палаческой натуре вождя и его соратников, к общим замечаниям о тоталитарной природе режима и т.п.

Личные качества советских лидеров, несомненно, являлись существенным фактором, предопределявшим многие события 30-50-х годов. Это, однако, не означает, что в их действиях не было логики (преступной, но логики). Реконструкция этой логики и расчётов организаторов террора — необходимое условие исследования принципов функционирования политической системы, сложившейся ко второй половине 30-х гг. Поскольку в массовых репрессиях 1937–1938 гг. в наиболее открытом и откровенном виде проявились те черты политического режима, которые позволяют отделять сталинский период от других этапов советской истории.

Факторы, предопределившие «большой террор», условно можно разделить на две группы. Первая — это общие причины, по которым террор и насилие в более мягких формах были главным оружием государства на протяжении всего советского периода, и особенно в 30-50-е годы. По этому вопросу в литературе существует большое количество соображений, развивающих теорию «перманентной чистки», согласно которой постоянные репрессии были необходимым условием жизнеспособности советского режима, как и всякого другого режима подобного типа[473]. Исследователи отмечают, что репрессии, «подсистема страха» выполняли многочисленные функции. Одна из главных — удержание в повиновении общества, подавление инакомыслия и оппозиционности, укрепление единоличной власти вождя. Кампании против вредителей и «переродившихся» чиновников были также достаточно эффективным методом манипулирования общественным сознанием по принципу: всё хорошее — от партии и вождя; всё плохое — от врагов и «разложившихся» местных руководителей. Репрессии и насилие можно рассматривать как необходимое условие функционирования советской экономики, основу которой составляло прямое принуждение к труду, дополнявшееся на отдельных этапах широкомасштабной эксплуатацией заключённых. Перечень подобных наблюдений можно продолжать. Каждая из террористических акций, включая массовые репрессии 1937–1938 гг., в той или иной мере выполняла эти общие функции.

Однако, выяснение общих причин существования террора как основополагающего элемента диктаторского режима не исключает необходимости конкретизации этих причин применительно к отдельным периодам советской истории. Ведь на разных этапах государственный террор и насилие применялись в разной степени и в различных формах, будучи не только общим методом укрепления режима, но и реакцией руководства страны на некие конкретные (реальные или мнимые) проблемы.

О таких непосредственных причинах отдельных репрессивных акций советского периода можно судить как по способам их организации и результатам, так и на основании соответствующих заявлений руководителей страны. Если говорить об «операциях» 1937–1938 гг., то их основной целью, как свидетельствуют известные факты, мыслилось уничтожение в преддверии войны потенциальной «пятой колонны» и соответствующее повышение мобилизационной готовности общества и партийно-государственного аппарата. Обрушившись первоначально в основном на бывших активных оппозиционеров, репрессии быстро захватили все слои общества. «Обоснование» этого курса особенно полно было сформулировано на февральско-мартовском пленуме 1937 г. Причём не только в виде известной «теоретической» формулы Сталина об усилении классовой борьбы по мере продвижения к социализму, но в многочисленных конкретных предложениях членов ЦК.

Секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) Р.И. Эйхе, например, заявил на пленуме, что среди большого количества сосланных в своё время кулаков в крае осталась «немалая группа заядлых врагов, которые будут пытаться всеми мерами продолжать борьбу…»[474]. Секретарь Свердловского обкома И.Д. Кабаков жаловался, что период бурного промышленного строительства в годы первой пятилетки, совпавший с массовым раскулачиванием, «открыл большие щели для притока» на предприятия в города «чуждых элементов»[475]. Об опасности, которую якобы представляют бывшие кулаки, вернувшиеся из заключения и ссылки, говорил также секретарь партийной организации Туркмении Попок: «Большое количество кулаков прошло через Соловки и другие лагеря и сейчас в качестве «честных» тружеников возвращаются обратно, требуют наделения их землёй, предъявляют всякие требования, идут в колхоз и требуют приёма в колхозы. У нас был такой случай, когда сын крупного хана, Хан-Кули, вернулся обратно, разбил кибитку на бывших феодальных землях своего отца, потребовал от аульного совета вернуть ему участок земли «согласно новой Конституции»»[476]. Как показали последующие события, бывшие «кулаки» были одной из главных целей карательных акций 1937–1938 гг.

При обсуждении на пленуме вопросов подготовки к выборам на основе новой Конституции особенно много говорилось об угрозе, которую якобы представляют для советской власти миллионы верующих, и особенно активисты и руководители многочисленных церковных организаций[477]. Перепись населения, проведённая в 1937 г., показала, что среди населения в возрасте 16 лет и старше верующих насчитывалось 57% (56 млн. человек), и это при том, что многие верующие, опасаясь преследований, скрывали свою приверженность религии[478]. Как известно, перепись была объявлена «вредительской» и результаты её стали доступны лишь пятьдесят лет спустя. Однако руководство страны, несомненно, знало о результатах опроса.

Многочисленные «адреса» для проведения чистки предлагали и другие ораторы. Секретарь ЦК компартии Грузии Л.П. Берия сообщил, что только за последний год в республику вернулось из ссылки около полутора тысяч «бывших членов антисоветских партий — меньшевиков, дашнаков, мусаватистов». «За исключением отдельных единиц, большинство из возвращающихся остаётся врагами советской власти, является лицами, которые организуют контрреволюционную вредительскую, шпионскую, диверсионную работу… Мы знаем, что с ними нужно поступить как с врагами», — заявил Берия[479]. Секретарь Восточно-Сибирского крайкома партии Разумов утверждал, что с троцкистами на почве совместного шпионажа в пользу Японии смыкаются «бурятские буржуазные националисты»[480]. Секретарь Московской партийной организации Н.С. Хрущёв жаловался, что в столицу, желая затеряться в большом городе, «пролезают» со всей страны множество людей, «у которых что-нибудь да есть», «пролезают не только люди меченные, но и те, до которых ещё не добрались… Сюда также устремляются исключённые из партии люди»[481] и т.д.

Некоторое время спустя все эти предложения, и даже с избытком, были воплощены в жизнь.

Как показали последующие события, жертвы репрессий прежде всего определялись по анкетным данным. Основанием для расстрела или отправки в лагерь могло быть неподходящее дореволюционное прошлое, участие в гражданской войне на стороне противников большевиков, членство в других политических партиях или оппозиционных группах в самой ВКП(б), факт исключения из партии (по любым, не обязательно политическим мотивам) или «раскулачивания», судимость, «подозрительная» национальность (немцы, поляки, корейцы и т.д.), наконец, родственные, дружеские или просто деловые связи с представителями перечисленных категорий и многое другое. Соответствующий учёт всех этих контингентов населения годами вёлся в НКВД и партийных органах. После команды из Москвы на местах составлялись списки, и по ним производились аресты и расстрелы.

Всё это позволяют рассматривать чистку конца 30-х годов как завершающий аккорд (и в какой-то мере, следствие) репрессивной политики, проводившейся в предшествующие годы. Жестокое противостояние в ходе гражданской войны, репрессии периода нэпа, многочисленные акции конца 20-х—30-х годов — чистки партии и аресты оппозиционеров, коллективизация и «раскулачивание», борьба с «саботажниками хлебозаготовок» и «расхитителями социалистической собственности», аресты и высылки после убийства Кирова и т.д. — затронули многие миллионы людей. Фактически, в число «обиженных», а значит находившихся под подозрением, попала (вместе с семьями) значительная часть населения страны.

С некоторыми из ранее репрессированных власти, как уже говорилось, пытались «помириться». Однако основным методом «решения проблемы» был избран террор. Такова природа любого насилия. Однажды прибегнув к нему, уже трудно остановиться. Произвол порождает противодействие и ненависть, и, чтобы удержаться у власти, диктатура прибегает к более жестокому террору. Беспощадность сталинского руководства подпитывал и своеобразный синдром «неполноценности власти», власти «в первом поколении». Лишь пятнадцать лет прошло со времени завершения гражданской войны, и вожди партии ещё хорошо помнили, как нелегко далась победа, сколь часто стоял вопрос о судьбе нового режима. Многие из них пережили страшные минуты неопределённости и страха за собственную жизнь, и растущая угроза новой войны, а значит, новых испытаний для власти, возвращала к этим воспоминаниям.

Настроения боязни утраты власти достаточно откровенно высказывал в своих позднейших рассуждениях о событиях 30-х годов один из ближайших соратников Сталина и один из главных организаторов террора — В.М. Молотов. «1937 год был необходим, — говорил Молотов писателю Ф. Чуеву. — Если учесть, что мы после революции рубили направо-налево, одержали победу, но остатки врагов разных направлений существовали, и перед лицом грозящей опасности фашистской агрессии они могли объединиться. Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны. Ведь даже среди большевиков были и есть такие, которые хороши и преданны, когда всё хорошо, когда стране и партии не грозит опасность. Но, если начнётся что-нибудь, они дрогнут, переметнутся. Я не считаю, что реабилитация многих военных, репрессированных в 37-м, была правильной… Вряд ли эти люди были шпионами, но с разведками связаны были, а самое главное, что в решающий момент на них надежды не было». «Враг» для Молотова — понятие растяжимое: «… и пострадали не только ярые какие-то правые или, не говоря уже, троцкисты, пострадали и многие колебавшиеся, которые нетвёрдо вели линию и в которых не было уверенности, что в трудную минуту они не выдадут, не пойдут, так сказать, на попятную». По мнению Молотова, массовые репрессии были «профилактической чисткой» без определённых границ. Главное в ней — не упустить врагов, количество безвинных жертв — вопрос второстепенный: «Сталин, по-моему, вёл очень правильную линию: пускай лишняя голова слетит, но не будет колебаний во время войны и после войны»[482].

Нетрудно предположить, что Молотов воспроизводил логику рассуждений Сталина, воспринятую также теми членами Политбюро, которые сохранили свою жизнь и позиции. Во всяком случае, рассуждения Молотова близки, например, заявлениям Сталина на февральско-мартовском пленуме. «Для того чтобы напакостить и навредить, — говорил Сталин, — для этого вовсе не требуется большое количество людей. Чтобы построить Днепрострой, надо пустить в ход десятки тысяч рабочих. А чтобы его взорвать, для этого требуется, может быть, несколько десятков человек, не больше. Чтобы выиграть сражение во время войны, для этого может потребоваться несколько корпусов красноармейцев. А для того чтобы провалить этот выигрыш на фронте, для этого достаточно несколько человек шпионов где-нибудь в штабе армии или даже в штабе дивизии, могущих выкрасть оперативный план и передать его противнику. Чтобы построить большой железнодорожный мост, для этого требуются тысячи людей. Но чтобы его взорвать, на это достаточно всего несколько человек. Таких примеров можно было бы привести десятки и сотни»[483]. Причём, наставлял Сталин, «вредители обычно приурочивают свою вредительскую работу не к периоду мирного времени, а к периоду кануна войны или самой войны»[484].

Говоря о ликвидации «пятой колонны» как основной цели террора 1937–1938 гг., следует, конечно, иметь в виду, что массовые репрессии одновременно (можно сказать, попутно) были средством решения многих других важнейших социальных и политических задач[485].

Признание особой роли центра, и прежде всего Политбюро, в организации террора предполагает следующий вопрос: кто именно из высших руководителей партии был инициатором такого поворота политического курса, в какой мере применительно к данному этапу правомерны предположения о наличии «радикальной» группировки в Политбюро, оказывающей давление на Сталина? При постановке подобных вопросов неизбежно обращение прежде всего к фигуре Н.И. Ежова, под непосредственным руководством которого находилось главное орудие террора — наркомат внутренних дел СССР.