Паутина смыслов

Люди с трудом осваиваются с идеей воображаемого порядка, так как полагают, что есть только два типа реальности: объективная и субъективная. В объективной реальности явления существуют независимо от наших верований и чувств. Например, гравитация – это объективная реальность. Она возникла задолго до Ньютона и действует на тех, кто в нее не верит, точно так же, как и на тех, кто верит.

Субъективная реальность, напротив, определяется моими личными верованиями и чувствами. Предположим, у меня сильно болит голова, и я иду к врачу. Врач тщательно меня осматривает, но не обнаруживает никаких патологий. Тогда он направляет меня на анализ крови, анализ мочи, рентген, ЭКГ, МРТ и уйму других обследований. Когда приходят результаты, врач объявляет, что я практически здоров. А головато продолжает болеть. Хотя объективные тесты не выявили никаких отклонений и хотя никто, кроме меня, этой боли не чувствует, для меня она – стопроцентная реальность.

Большинство людей считает, что реальность бывает либо объективная, либо субъективная, и третьего не дано. Поэтому, когда они убеждаются, что некий феномен не является их субъективным ощущением, они тут же относят его к объективным. Если множество людей верит в Бога, если деньги правят миром, если национализм развязывает войны и строит империи, – значит, они не мои субъективные ощущения. Бог, деньги и нации должны быть объективной реальностью.

Но существует и третий уровень реальности – интерсубъективный. Интерсубъективные сущности создаются взаимодействием многих людей, а не верованиями и чувствами отдельных личностей. Практически все самые важные двигатели истории интерсубъективны. Деньги, например, не имеют объективной ценности. Вы не можете закусить, утолить жажду или прикрыться от непогоды стодолларовой купюрой. Но пока люди верят в ее ценность, вы можете расплачиваться ею за еду, напитки и одежду. Если мой булочник вдруг потеряет веру в эту купюру и откажется дать мне буханку хлеба в обмен на нее, беды не случится. Отправлюсь в ближайший супермаркет. А вот если кассирша супермаркета тоже не захочет брать купюру и ее поддержат лоточники рынков и продавцы торговых центров, тогда доллар обесценится. Зеленые бумажки останутся, только пользы от них не будет никакой.

И подобные вещи время от времени происходят. 3 ноября 1985 года правительство Бирмы неожиданно объявило, что банкноты в 25, 50 и 100 кьят больше не являются законным платежным средством. Населению не дали возможности их обменять, и накопления всей жизни мгновенно обратились в пачки не имеющей никакой ценности бумаги. Взамен аннулированных банкнот правительство выпустило новые, номиналом 75 кьят в честь семидесятипятилетнего юбилея бирманского диктатора генерала У Не Вина. В августе 1986 года были введены в обращение банкноты в 15 и 35 кьят. Ходили слухи, что диктатор, увлеченный нумерологией, делал ставку на счастливые свойства чисел 15 и 35. Его подданных они не осчастливили. 5 сентября 1987 года правительство вдруг сообщило, что все купюры в 35 и 75 кьят изымаются из обращения.

Деньги – не единственная сущность, которая утрачивает ценность, как только люди перестают в нее верить. То же случается с законами, богами и даже могучими империями. Вот они вершат судьбы мира, а вот их уже и след простыл. Когда-то в Средиземноморье Зевс и Гера были высшей властью, а теперь у них нет никакого авторитета, потому что никто в них не верит. Когда-то Советский Союз мог разнести в пух и прах всю планету, но был отправлен в небытие простым росчерком пера. В два часа пополудни на госдаче в Васкулях лидеры России, Украины и Белоруссии подписали Беловежское соглашение, в котором говорилось: «Мы, Республика Беларусь, Российская Федерация (РСФСР), Украина как государства – учредители Союза ССР, подписавшие Союзный договор 1922 года, далее именуемые Высокими Договаривающимися Сторонами, констатируем, что Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование»[126]. И все. Советского Союза не стало.

Люди с легкостью принимают мысль, что деньги – это интерсубъективная реальность. В большинстве своем они готовы согласиться и с тем, что античные боги, злокозненные империи и чужие культурные ценности – лишь плод воображения. Однако мы отказываемся признавать фикцией нашего Бога, нашу нацию и наши ценности – ведь они придают смысл нашей жизни. Нам хочется верить, что человеческие жизни имеют некую объективную значимость и что мы приносим жертвы во имя чего-то более важного, чем порождения нашей фантазии. Но на самом деле жизни большинства из нас значимы только в той сети мифов, которые мы рассказываем друг другу.

Подписание Беловежского соглашения. Перо касается бумаги, и – крибле-крабле-бумс! – Советского Союза больше нет

Смысл возникает, когда множество людей совместно сплетают общую сеть мифов. Почему какое-то действо – скажем, венчание в церкви, пост в Рамадан или голосование в день выборов – кажется мне исполненным смысла? Потому что оно кажется таковым моим родителям, а заодно и моим братьям, моим соседям, жителям близлежащих городов и даже обитателям заокеанских стран. А почему все эти люди видят в нем смысл? Потому что с ними солидарны их друзья и соседи. Люди непрестанно укрепляют общие верования самовоспроизводящейся петлей. Каждый виток взаимного подтверждения туже стягивает паутину смыслов, и в конце концов вам ничего не остается, как уверовать в то, во что верят вокруг вас.

Но через десятки, а иногда сотни лет паутина смыслов распадается и вместо нее плетется новая. Изучение истории – наблюдение за плетением и распадом этих паутин – приводит к пониманию: то, что представлялось одному поколению самым важным в жизни, в глазах следующего часто теряет какой-либо смысл.

В 1187 году Саладин разбил крестоносцев в битве при Хаттине и захватил Иерусалим. В ответ папа римский затеял Третий крестовый поход с целью вернуть Священный город. Представьте себе знатного английского юношу по имени Джон, покинувшего отчий дом, чтобы присоединиться к Крестовому походу. Джон был убежден в объективной значимости своего поступка. Он не сомневался, что, случись ему сложить голову в битве, его душа вознесется на небеса, где упокоится в вечном блаженстве. Он ужаснулся бы, узнав, что душа и рай – не более чем мифы, придуманные людьми. Юноша искренне полагал, что, если доберется до Святой земли и какой-нибудь сарацин с огромными усами раскроит ему секирой голову, – он будет испытывать невыносимую боль, в ушах зазвенит, ноги подкосятся, в глазах потемнеет… но всего мгновение спустя он будет объят ослепительным сиянием, услышит ангельские голоса, звуки арфы, и лучезарные крылатые херувимы проведут его сквозь величественные золотые врата.

Джон неколебимо во все это верил, так как был опутан исключительно плотной и прочной смысловой паутиной. В его самых ранних воспоминаниях неизменно присутствовал ржавый меч дедушки Генри, висевший в главном зале замка. С младенчества Джон слышал истории о дедушке, который погиб во Втором крестовом походе и теперь отдыхает в кругу ангелов на небе, наблюдая оттуда за Джоном и его семьей. Когда в замок забредали менестрели, они пели о храбрых крестоносцах, сражавшихся на Святой земле. В церкви Джон обожал разглядывать витражи. Один изображал Готфрида Бульонского, пронзающего копьем грозного вида сарацина. Другой – горящих в аду грешников. Джон внимательно слушал местного священника, самого ученого человека в округе. Чуть ли не каждое воскресенье священник внушал пастве с помощью искусных аллегорий и уморительных шуток, что вне католической церкви нет спасения, что папа римский – наш святой отец и что мы во всем должны беспрекословно его слушаться. Если мы убьем или украдем, Бог низринет нас в ад; но если мы перебьем неверных, Бог встретит нас с распростертыми объятиями.

В один прекрасный день, когда Джону как раз исполнилось восемнадцать, к воротам замка подъехал рыцарь и возвестил: «Саладин разгромил крестоносцев при Хаттине! Иерусалим пал! Папа римский объявляет новый Крестовый поход и обещает каждому, кто сложит там голову, вечное спасение!» Домочадцы не смогли скрыть смятение и тревогу, а лицо Джона озарилось неземным светом, и он вскричал: «Я пойду биться с неверными и освобождать Святую землю!» Все на мгновение онемели, а потом заулыбались и прослезились. Мать утерла слезы, крепко обняла сына и сказала ему, что он ее гордость. Отец сказал: «Будь я в твоих летах, сынок, поехал бы с тобой. На кону честь семьи – я знаю, ты нас не подведешь!» Два друга Джона тоже собрались в поход. Даже заклятый враг Джона, барон с другой стороны реки, явился пожелать ему удачи.

Когда юноша покидал замок, из хижин выходили крестьяне, чтобы ему помахать. И не было красотки, которая не наградила бы отважного крестоносца страстным взглядом. Пока он, отплыв из Англии, совершал путешествие по Нормандии, Провансу, Сицилии, к нему присоединялись отряды иноземных рыцарей, вдохновляемых одной с ним целью и верой. Когда войско высадилось наконец на Святой земле, Джон с изумлением обнаружил, что даже нечестивые сарацины разделяют его верования. Правда, они немного запутались и полагали, что неверные – это христиане и что именно они, мусульмане, следуют Божьему завету. Но базовый принцип у них был тот же: павшим за Господа и Иерусалим уготовано небо.

Так, нить за нитью, средневековая цивилизация плела свою смысловую паутину, опутывая Джона и его современников, как мух. Джон и мысли не допускал, что все эти красивые истории – чистой воды вымысел. Положим, его родичи ошибаются. Но чтобы и менестрели, и друзья-приятели, и деревенские девушки, и ученый священник, и недруг-барон, и папа римский, и рыцари Прованса и Сицилии, и даже сами мусульмане? Не могло же им всем померещиться?..

А годы идут. Историки видят, как распадается паутина смыслов и вместо нее плетется другая. Родители Джона умирают, затем умирают его братья, сестры и друзья. Песни менестрелей о Крестовых походах сменяют ставшие модными пьесы о трагической любви. Родовой замок сгорает дотла, а когда его отстраивают заново, меча дедушки Генри не находят. Церковные окна разлетаются вдребезги под напором зимних штормовых ветров, а новые витражи изображают уже не Готфрида Бульонского и грешников в аду, а великую победу короля Англии над королем Франции. Местный священник перестал называть папу римского «нашим святым отцом» – для него он теперь «дьявол, который сидит в Риме». В близлежащем университете студенты корпят над древнегреческими манускриптами, вскрывают трупы и шепчутся по углам о том, что, может, никакой души и не существует вовсе.

А годы все идут. Там, где некогда высился замок, в наши дни разместился торговый пассаж. В кинозале показывают «Монти Пайтон и священный Грааль». В безлюдной церкви скучающий викарий радостно приветствует двух японских туристов. Он долго рассказывает им о витражных окнах, а японцы вежливо улыбаются и непонимающе кивают. На церковных ступенях расположилась компания подростков с айфонами. Они смотрят новый ремикс песни Джона Леннона Imagine. «Представьте себе, что небо пусто, – поет Леннон. – Попробуйте, это легко». Дворник-пакистанец метет тротуар, неподалеку работает радио, передающее новости: бойня в Сирии продолжается, заседание Совета Безопасности закончилось ничем. Вдруг волшебный луч света, прорвавшись сквозь толщу времен, озаряет лицо одного из подростков, и он решительно заявляет: «Я пойду сражаться с неверными и освобождать Святую землю!»

Неверные? Святая земля? Для большинства сегодняшних англичан эти слова – пустой звук. Даже викарий наверняка подумал бы, что у подростка не все дома. Но, если английский юноша вступит в ряды Amnesty International, чтобы отправиться в Сирию защищать права беженцев, его сочтут героем. В Средние века люди решили бы, что он повредился умом. В Англии XII столетия никто не имел понятия о каких-то там правах человека. Хотите сгинуть на Ближнем Востоке не в битве с мусульманами, а защищая одних мусульман от других? Должно быть, вы не в своем уме.

Так развивается история. Люди плетут паутину смыслов и верят в них. Но рано или поздно эта паутина рвется, и, оглядываясь назад, мы не можем понять, как кто-то мог принимать все это всерьез. Крестовые походы, вдохновляемые надеждой попасть в рай, сегодня кажутся нам чистейшим безумием. Холодная война представляется безумием еще большим. Пятьдесят лет назад люди готовы были на жертвы, ослепленные верой в коммунистический рай. Через сто лет наша сегодняшняя вера в демократию и права человека может показаться столь же нелепой.