Глава 13. Смертельная ловушка.

Итак, мы все окружили избу. Прислушались, но кроме обычного лесного фона ничего не доносилось.

Костомаров уверенно заковылял к входной двери и уже на пороге обернулся, окинув взглядом наш отряд и громко постучался. Никакой реакции. Постучал еще, но упрямая тишина не изменялась. Док подергал ручку.

– Заперто.

– Нема? – осторожно спросила Наседкина.

Костомаров не ответил и зашагал к боковой стене. Я последовал за ним и все остальные растянулись в человеческую цепочку, заканчивающуюся председателем. Стена, обращенная к лесу, выглядела вполне обычно, а вот окно было узкое, словно бойница в крепости. Максимум, что через него было видно – дощатый потолок.

– Что будем делать, док? – я повернулся к Корнею Аристарховичу.

 Тот по очереди оглядел всех нас и сказал, тоном таким уверенным, словно это был приказ военного командира своим солдатам.

– Нужно лезть в окно. Это, конечно, чужое жилище, и оно священно, но и обстоятельства необыкновенны. Думаю, господин Хуртинский нас поймет, – и добавил: – а если нет, то вряд ли пойдет к властям жаловаться.

Во мне в первую секунду сработал предохранитель, который сразу же оповещает о нехороших намерениях. Он есть у каждого человека, у кого это чутье, у другого – свод жизненных правил. Жаль только, что он человека током не бьет, чтобы слушался. Было бы эффективнее. А так – это больше мигающая красная лампочка в голове. Вот и я вначале замер от предложения доктора, но потом хитрое сознание все объяснило: этим мы поможем тем нескольким жителям, которые есть в этих лесах, я смогу написать удивительнейшую историю и может даже издать ее безо всяких альманахов. И вообще жутко интересно, чем там этот ученый занимается. Убедив сам себя и взглянув на окно, я обернулся к нашей группе:

– Лезть придется мне?

Игнат Никитович и Наседкина переглянулись, а доктор, повиснув на костылях, лишь развел руками.

Очень не хотелось бить стекло, но вытащить его не получилось, рама была добротно сработана. Звон стекла от соприкосновения с поленом казался таким громким, что встрепенулся лес. Меня подсадили и я, предварительно убрав острые осколки из рамы свалился внутрь помещения.

Внутри была не кромешная тьма, но рассмотреть что-то детально было трудно, поэтому первым вопросом стал свет.

– Митт, будьте любезны, попробуйте открыть нам дверь, возможно где-то рядом висит запасной ключ, – донесся до меня как всегда точный и правильный совет Костомарова. Словно я сам бы не догадался. После того, конечно, как поискал бы лампу.

Света из оконца хватало, чтобы видеть дверь. Я уже шарил вокруг взглядом в поисках классического гвоздя с висящим ключом, но увидел, что дверь заперта на засов изнутри. Ну что ж, так даже легче.

Открыл. Корней Аристархович не спеша вошел, вращая головой в изучении внутреннего убранства, а оно было пускай небогатым, но не совсем деревенским.

Возле стены стоял красивый резной секретер. Я прищурился, рассматривая его получше, но тут док уверенно прошагал к противоположной от вторжения стене, чем-то лязгнул и в комнату хлынул свет.

– Надо же, – хмыкнул он. – Ставни с запиранием изнутри. Оказывается, я тут не один такой.

Тот самый секретер тут же постарел, обнажив свои морщины на лаке и потертости, но оставался все таким же красивым. Возле него стоял стул с вогнутой спинкой, который очень шел секретеру. Обязательная печь было уставлена глиняными горшками, наполненными землёй. Между ними теснилось ведро, в котором лежал большой термометр.

Я покосился на доктора. Тот с большим внимаем отнесся к этим предметам. Я перевел взгляд на остальных членов нашей комиссии. Наседкина мяла пальцами край кофты и осторожно смотрела по сторонам, председатель же был спокоен и задумчиво смотрел вперед себя. Все еще стоял запах, синтезированный доктором, но уже не такой концентрированный.

Мои глаза не останавливали анализ помещения: пальто висящее на крючке в стене (не на гвозде), табурет со стоящим на нем тазике с водой. Рядом маленькая тумбочка, на которой тускло отсвечивало зеркало, отражая в себе лежащую рядом бритву и кусок кожаного ремня. Все эти обычные бытовые детали, из которых состоит повседневный образ жизни, почему-то заставили меня задуматься.

– Стойте! – подавившись собственным криком, я закончил шепотом. – Подождите. Видите пальто на крючке? А дверь, кстати, была заперта.

Я выдержал паузу глядя на нахмурено удивленные лица:

– Изнутри, на засов.

Мы снова все переглянулись. Ясно было одно – хозяин где-то внутри этого дома.

Я посмотрел на лестницу, приставленную ко входу на чердак. Корней Аристархович тоже взглянул на нее, потом на меня и одобрительно кивнул.

Я с максимальной осторожностью подошел к лестнице и взялся за деревянные перекладины. Очень медленно поставил ногу на первую ступень. Хотя, если хорошо подумать, мы уже нашумели более чем достаточно, но вдруг меня там кто-то подстерегает. Я старался снизу осмотреть чердак. Темно там не было, но обзор мой был слишком уж ограничен. Я думал, как будет лучше – вылезти аккуратно или же выпрыгнуть как…черт, помнил же классное выражение…ах ну да – чертик из табакерки. Получилось нечто среднее – высунув голову в проем и убедившись, что никого нет, я быстро забросил остальную часть туловища.

На чердаке было тепло, комфортнее, чем внизу. Крыша изнутри была утеплена чем-то вроде соломы, только очень толстой. Скорее всего – это камыш. В наклонной крыше было прорезано достаточно большое окно, сквозь которое помещение заполнял яркий свет. Я медленно зашагал в сторону этого светлого пятна. Глаза уже все увидели, но мозг еще удостоверялся в чем-то, складывал факты и не давал отвести взгляда.

Под окном стоял простой деревянный стол. На нем разместилась медная лейка, еще один термометр, несколько непонятных мне приборов со шкалами и лист бумаги, придавленный чернильницей. На длинной железной ноге крепилась необычно большая лампа. Нечто вроде моей лампы Коулмана, только больше, с железными шторками по бокам и фиолетовым цветом стекла. Прямо под небесами находился деревянный ящик, засыпанный рыхлым грунтом, похожим на куски коры и оттуда произрастала чудеснейшая, красивая своей аккуратностью цветков, четкостью линий, и контрастов соцветий и простого гладкого стебля – орхидея. Рядом, тихонько покачиваясь, свисал с потолка Хуртинский.

Последующие минуты для меня расплывчаты, видимо сознание решило пощадить и поскорее стереть все ужасные моменты. Словно я был случайным прохожим и лишь мельком видел происходящее. Костомарову залезть на чердак было сложно, старик-председатель снова впал в полукоматозное состояние, и лишь Галина Ивановна с легким кряхтением влезла на чердак, откуда-то взяла нож, сняла труп на пол. Или я ей помогал? Вот опускали его с чердака мы вместе, прямо в сильные руки доктора и подрагивающие Игната Никитовича. Док производил осмотр, старик крестился, Наседкина спокойно смотрела ни умершего и лишь еле заметно покачивала головой. Я машинально подошел к орхидее. Красивая, необычного красноватого оттенка. Видимо, все эти приборы и окна служили этому цветку. Рука сама вытащила лист бумаги из-под чернильницы. Письмо, предсмертная записка.

«Дорогая Фимочка!

Столько дней я ждал встречи с тобой и все надежды на то, что священные слова не врут и встреча состоится. Пускай на небесах, на дне морском, или вообще за гранью всего этого – мне не важно. Я каждый день смотрю на твой портрет, помнишь тот что тебе сделали на набережной в Ялте? Он мне очень нравится. Такой вроде простой – без цветов, полутонов и прочих художественных деталей, но ты там такая живая, веселая, знакомая и любимая. Разговариваю с рисунком, да уж. Но Фима, с кем мне еще говорить? Всё и все что и кого мы знали – изменилось. Эта революционная волна словно краска – на кого попала, то отмыть уже трудно. И тебя она не пощадила, захлебнулась, моя бедняжка. Милая моя Фима, ты можешь спросить, почему я не решился на этот поступок раньше? Думаешь, собирался с силами, не мог решиться? Мог, еще как мог, но было у меня одно обязательство, перед тобой, да и перед собой. Помнишь, я как-то рассказывал про свои работы по цветам? Я еще тогда пообещал вывести новый сорт, в честь тебя. Причем не просто цветок, а цветок выросший в самом неподходящем и сложном для него месте – в русском лесу, холодном и одиноком. Как, наверное, и я. Дело шло трудно: мало света, холодно, об оборудовании и говорить нечего, хорошо прихватил с собой самое необходимое. И то, спасибо Павлу Мироновичу, доставил мне самое важное отдельной повозкой прям к поезду. Мне самому-то почти ничего не надо, в каком пальто приехал в том и ходил, ел что придется, даже не раздумывая. Трудно поверить, да? Когда-то я ругал повара за то, что эскалоп был без розовой серединки…

А вот для цветка ничего не жалел, словно для тебя. Воду из разных источников брал, фильтровал, создавал особый грунт, прогревал витрину с горшком. Приезжали правда эти, в шинелях. Бывшие рабочие. Видите ли, им нужна моя помощь, вернитесь пожалуйста, не опасайтесь. Цели у нас, Владислав Георгиевич, человеколюбивые, вы должны понять. Но что я мог им ответить? Ненависть захлестнула меня, ведь если б не они, может ты…ну ладно, не будем омрачать. Вот позволь тебе представить – фаленопсис фимус. Орхидея с уникальным окрасом листьев, твоего любимого цвета. Я надеюсь, ты можешь ее видеть. А если нет, то я тебе ее подробно опишу. По приходу.

До встречи,

Твой Слава»

Я аккуратно положил письмо на место и почувствовал себя как в гостях. Я и был в гостях, но сейчас было смущение, словно меня оставили в чьей-то комнате и трогая чужое испытываешь смесь любопытства и страха. Еще один взгляд на орхидею, прощальный, как оказалось. Что с ней делать? Передать Юре, чтоб тот отвез ее в город, может в какой-то институт, раз это новый вид? Или оставить ее здесь, где она и родилась? Вопрос сложный как ни крути и сейчас я бы с удовольствием выслушал очередное решение мудрого Корнея Аристарховича. Он не разочаровал, предложив поставить ее на могиле. Все равно никто не знает, как за ней правильно ухаживать.

Посовещавшись нашим маленьким сельским коллективом, решили закопать Владислава Георгиевича Хуртинского недалеко от дома, централизованного кладбища Чернолесье не имело. С гробом проблемы – вокруг куча дерева, но превратить его в доски не такая уж тривиальная задача, не имея нужных навыков. Домовину заменили на саван. Я вызвался копать яму, Игнат Никитович взялся обеспечить меня лопатой, а Наседкина сказала, что обязательно нужно помянуть покойника и пригласила потом всех к себе. Пока старик ходил за лопатой, а я был охвачен непонятной мне меланхолией, Костомаров шуршал бумагами в секретере. В какой-то момент наши взгляды пересеклись и доктор, видимо, уловил в моем что-то осуждающее. Он вздохнул, подался чуть назад и спокойно сказал:

– Мне и самому не очень приятно это делать, Митт. Можно было конечно выждать какое-то время, но заходить в сию обитель после…похорон мне лично будет еще тяжелее, – и замолчал, ожидая моей реакции.

Что ж, сейчас так сейчас. Я внутренне встряхнулся, прогоняя меланхолию, наводя резкость на окружающий мир.

– Нашли что-нибудь, Корней Аристархович?

Док взял ворох бумаг и стал без особо интереса их перебирать:

– Увы, друг мой, но ситуация совсем обратная той, на которую мы рассчитывали.

– То есть?

– Ну мы с вами видели покойного гонимым системой ученым, жаждущим завершить свои изыскания.

– Но разве это не так? – удивился я. – Вот орхидея наверху, может и животные тоже…

– Не совсем. Вот смотрите, – док снова зашелестел бумагами и выудил лист. – Вот, например, письмецо: «Уважаемый Владислав Георгиевич, пишет вам ректор такого-то университета…зная Ваш опыт… приглашаем Вас на должность заведующего кафедрой биологии…с сохранением ученой степени… Искренне ваш» и дата – ноябрь двадцать первого года. А вот подобное письмо с приглашением в сельскохозяйственную академию, только уже с обращение «товарищ Хуртинский», и подписался тоже чей-то товарищ. Как можно увидеть, наш биолог преследовался, но не угрозами, а предложениями.

– Думаете, он разрабатывал что-то очень важное? – я подался вперед, мысленно пытаясь выстроить цепочку от Хуртинского к красноглазым боровам.

Костомаров коротко задумался, направив взгляд куда-то вверх, затем ответил:

– Думаю, что сельскому хозяйству Советского союза нужна помощь. Страна большая, кушать всем надо. Разумные люди подсказали власти, что нужны работники не только с лопатами и граблями, но и с определенными знаниями. А тут наш биолог. Бывший…

– Значит он не мог быть связан с этой историей с животными? Но почему он вообще сюда приехал? Да еще и такой злой.

– Разгадка приезда кроется в письме, по-видимому от его друга, но в начале о животных, – Корней Аристархович обвел рукой секретер. – Я бегло просмотрел литературу покойного и вся она так или иначе посвящена растениям, но никак не животным. Журнал, который мы с вами читали, наверняка содержал что-то о растениях, но мы с вами увидели то, что хотели увидеть. Теперь, что касается его приезда. В одном письме его друг советует Хуртинскому не убиваться по поводу смерти жены, жить дальше. Также уточняет, что чуткое сердце его супруги Серафимы слишком много пропускало сквозь себя. Он также упоминает о скандале между профессором и представителями новой власти. Что якобы эти сами представители готовы простить ему обвинения в смерти жены и все те крики, если Хуртинский вернется к работе в институте. В еще одном письме этот же неизвестный нам друг сожалеет об отъезде Владислава Георгиевича, обещает помочь ему с материалами, и временным жильем. Отсюда вывод – ученый поссорился с кем-то из нового управления, обвинил их в смерти жены и уехал. Возможно, не сразу в Чернолесье, а скитался еще по стране.

Я в свою очередь поведал доктору о предсмертном письме, добавив в конце:

– Возможно его жена умерла от переживаний, вызванных революцией и профессор не смог этого пережить. Как бы сказать…не смог найти виноватого, кому бы отомстить за ее смерть ну и выбрал…советскую власть…– я запнулся. Тоже, психолог доморощенный выискался.

Но доктор смотрел на меня очень внимательно и серьезно.

– Отличный вывод, Митт, просто отличный. Вполне логичный и правдоподобный. Он действительно мог так поступить, весь мир стал ему немил. Могло случиться так, что он сам со всеми поссорился на нервной почве, без особых конфликтов. Он таскался по миру пока не нашел убежище в этих лесах. И выполнил данное жене обещание…

Мы оба замолчали, но могли бы с уверенностью прочесть мысль друг друга – кто же тогда стоит за животными?

Вернулся председатель с лопатой, и я принялся за дело. Верхний слой земли давался трудно, инструмент с трудом ворочал десятилетиями, если не столетиями, устоявшуюся почву, но это было даже к лучшему – хотелось согнать гнетущее настроение и я энергично махал своим орудием. Мы с председателем кое-как, сопя от натуги опустили холщовый кокон в яму. Игнат Никитович перекрестился, пробормотал какую-то молитву, Костомаров смотрел на могилу как-то успокаивающе, словно хотел сказать покойнику: «ты не волнуйся, все плохое уже было, в новой жизни вряд ли будет так же как на земле». Я же ни о чем не думал, вот совсем. Шок, жалость, осознание того, что я выкопал могилу, оказались слишком сильным коктейлем – сознание отказывалось такой принимать и осталось равнодушным. С характерным звоном лопата врезалась в кучу земли, чтобы с особым же звуком скинуть ее обратно. Доктор куда-то ушел, председатель порывался помочь, но я заверил, что справлюсь. Корней Аристархович вернулся к самому финалу, когда холмик достиг пика своей высоты и док завершил процессию, вогнав в него наскоро сколоченный крест и поставив рядом горшок с орхидеей.