Мир ощущений

«Устройство моего мозга сложнее паровоза!» — так в свое время сказал У. Уитмен. Размышление о творчестве, его тайнах и законах заставило меня подняться и явиться в гости в мастерскую к известнейшему московскому скульптору Григорию Потоцкому.

К моему удивлению, он заговорил… о руках. А читатель журнала «Знание — сила», возможно, помнит, что в предыдущем номере мы говорили о роли рук в работе гримера. Совершенно очевидно, что руки — единственные исполнители замысла художника. И потому отношение к ним у него особое — они могут быть послушными, умелыми, быстрыми, тонкими, мудрыми, распознающими замысел и виртуозно его осуществляющими- От их возможностей зависит его реализация, станут л и они адекватны мысли, идее художника, сможет ли он выразить то, что видит внутренним взором. Это все — руки, руки.

— Конечно, всем понятно, — сказал Потоцкий, — что скульптор обязан быть хорошим физиономистом. Это сильно помогает в работе. Но в моей жизни иногда случаются очень странные истории. Скажем, в гости приходит совершенно не знакомый мне человек, и я неожиданно начинаю рассказывать ему о его жене, точно описывать ее черты, собеседник бывает просто поражен, откуда я все это знаю. Какая у него жена и как она, по моему разумению, должна выглядеть, важно для меня в случае, если я возьмусь лепить этого человека. Это та внутренняя работа, которая предваряет начало.

Конечно, необходимо учиться, чтобы овладеть ремеслом, но чтобы стать настоящим творцом, нужно еще что-то. И каждый ищет это «что-то» сам.

Когда перед тобой человек и ты лепишь его, нет, не лиио, а… состояние, в этот момент тысячи сигналов мелькают в твоем мозгу: человек улыбается, дышит, думает, на что-то реагирует. А руки, словно сами, без твоего ведома, считывают эти сигналы и что-то мнут, обжимают, убирают, добавляют. Уловить все их движения просто невозможно, они автономны, абсолютно самостоятельны. И ты лишь контролер, ты как посторонний наблюдатель стремишься не пропустить тот долгожданный момент, когда они достигнут, «попадут» в желанную точку. Недаром говорят: «Можно попасть — но нельзя сделать».

Хочу рассказать историю с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским. Я давно мечтал вылепить человека, который в этой жизни достиг абсолютно всего и на склоне лет уже ни к чему не стремится и ничего не желает. В какой-то день я, будучи в Кишиневе, увидел вдруг на экране телевизора Смоктуновского. «Вот кто мне нужен» — подумал я. Встал с дивана, сел в поезд и поехал в Москву. Это было в девяностых годах. Прихожу в театр, наивный, провинциальный чудак, и требую: «Позовите, пожалуйста, Смоктуновского». Люди улыбаются и отвечают, что не могут позвать его, так как он безумно занят. А чтобы я не стоял у них над душой, сунули мне в руки телефон Смоктуновского, а я в ответ для Иннокентия Михайловича оставил свой каталог с выставки.

Было раннее утро. Я набрал номер, трубку поднял Смоктуновский. Мы с ним проговорили минут пять. «А что нам мешает вылепить ваш портрет?» — спросил я. В ответ услышал, что он безумно занят. «А кто нам мешает встретиться после двенадцати часов ночи?» — говорю я. «А где ваша мастерская?» — «Да возле МХАТа». И вот так, без всякой протекции и блата, прямо, можно сказать, с поезда я договорился о встрече с этим гениальным человеком.

В этот же вечер после спектакля я стоял и ждал его возле театра.

Мы вошли в мастерскую. Он трясся, весь какой-то маленький, сгорбленный, с сильной одышкой. С трудом, кряхтя, он сел на стул. Не дай бог упадет, подумал я. Я и не предполагал, что он так чудовищно плох. Возле меня сидел старый-престарый местечковый еврей с какими-то скрюченными руками, с отвратительным и брезгливым лицом. Я страшно спешил. Лепил очень быстро, минут сорок. Мы о чем-то говорили, в какой-то момент сзади меня раздался страшный рык. Он вскочил со стула и заорал во всю глотку: «Вы хоть понимаете, что вы сотворили! Перед нами — рыжий, пархатый и отвратительный еврей. А я! Я — гений! Я Смоктуновский! Вы хоть подумали, что когда-то ваша работа будет стоять в музее?!»

Тут уж я мелко завибрировал, как только что трясся он сам, и потерял дар речи. Первое, что я выдавил из себя: «А разве вы разрешаете судить свою работу на половине пути?» Он улыбнулся и сказал: «Никогда! А завтра я к вам обязательно приду!»

И вот на следующий день, в три часа ко мне в мастерскую быстрыми шагами вошел высокий, стройный человек. Я даже сразу не сообразил, кто это, настолько поразительно изменился его облик. «Ба, да это же сам Иннокентий Михайлович» — изумился я, схватил его за руку и спрашиваю: «А сегодня вы настоящий?» И только тут до меня дошло, что он вчера, словно прочитав мои мысли, сыграл для меня роль. И когда я эту роль ночью вылепил, он согласился на то, чтобы я сделал его настоящим.

Мы с ним с большим увлечением проработали целых пять дней. При этом все время о чем-то беседовали. Помню, в конце работы он неожиданно сказал, что не может быть, чтобы у нас с ним не было общих знакомых. «Да откуда им взяться? — отшучивался я. — Мы живем на разных концах света. Я в Молдавии, да и разница в возрасте тридцать три года между нами. Хотя погодите. Есть у меня один друг — писатель Анатолий Ким». «Не может быть! — воскликнул Смоктуновский. — Ведь я же его крестил. Да мы и живем на одной лестничной клетке».

На следующий день я уже лепил Анатолия Кима.

Когда же я окончательно вылепил Смоктуновского и спросил его, нравится ли ему моя работа, он честно сказал, что не знает, но абсолютно доверяет жене, она и будет главным критиком и судьей. И вот когда его жена сказала: «Ух! Прямо Цезарь!», я понял — это похвала.

Клуб «гипотеза»

Многие ли археологи видели своими глдазами слои, соответствующие времени гибели Тмутараканского княжества? Автор принадлежит к тем единицам, кому эти слои удалось видеть и исследовать.

Имеются ли на Тамани следы разрушительного землетрясения в начале XII века?

Ответ на этот вопрос таков: имеются.

Андрей Никонов