Костяной дом (автор Дмитрий Иваненко)

Он проходил обряд. Это была игра.

Все, что происходило там с ним — это была типичная игра, с ним играли в смерть.

Николай Дыбовский. На пороге костяного дома

*

**

***

Когда случился третий слом, Павел почувствовал закономерность. Он проснулся в объятиях Машки — Машки! — и вместо того, чтобы бежать из ее квартиры со всех ног, пошел в ванную, включил воду, почистил зубы пальцем и стал думать. Он понял, что начальник ни в чем не виноват (кроме того, что он тупой), что можно было не увольняться хотя бы до конца этого проекта, а главное — что причина его злости находится вовсе не там, где он думал.

Его бесит вовсе не то, что разработкой фактически руководит отдел маркетинга и что без ключевых фич приложение все равно провалится. Бесит его то, что он выстроил всю свою жизнь так, что в самом ее центре — именно эта, по сути пустая, проблема. Павел горько усмехнулся, подмигнул отражению и как следует умыл лицо прохладной водой.

Он вспомнил, как нервничал, когда на его без особой надежды отправленное письмо ответили, пригласив на собеседование. Вспомнил первые дни работы, когда все казалось затянувшейся шуткой — чтобы его! да без опыта! да в такую компанию! Вспомнил, как трясся, когда по офису прошла волна сокращений. Волновался бы он все эти разы, если бы знал, как ему станет на все это наплевать?

В этот момент до него дошло, что он задает себе этот вопрос не в первый раз. Третий, если быть точным.

Третья точка, после которой все, что было до, перестает быть существенным. Он сам прежний перестает быть актуальным, перестает поддерживаться, как Windows XP.

Теперь его волнует грустная и одинокая Машка. И что он, Павел, осознал, насколько она грустная и одинокая, только сейчас. И Глеб. Не волнует, а бесит, что допустил такое.

Пригладив зачем-то мокрой рукой свои космы, Павел, осторожно ступая по холодной плитке босыми ногами, отправился на кухню. Привычным движением он достал сковороду, пару яиц, разбил одно о другое и поставил на теплый огонь. Глянул в окно на заснеженные ели и очень захотел закурить, хотя давным-давно бросил. Первым делом, когда в прошлый раз понял, что так больше невозможно.

Но сигарет не было. Да и курить все равно пришлось бы в подъезде с грязным белым светом, а это совсем не то же самое, что глядя на седые ели с опрятной кухни.

Павел проглотил это желание и перевернул яичницу на шипящем масле. Он всегда обжаривал ее с двух сторон — так быстрее. Убавив огонь, он залил себе быстрорастворимый кофе и сел за стол.

И что теперь делать?

Раньше он мог говорить, что не делает ничего плохого, но теперь маску невинности точно не наденешь. При этом он не чувствовал себя неправым. Скорее, наоборот.

Он даже на секунду подумал, что можно поговорить с Глебом, разрешить все, пока ситуация не стала напряженной, но тут же отбросил эту мысль. Не он должен это делать. А сидеть тут в шортах на кухне разве он должен?

Кто должен — того нету. А Павел есть. Он уже десять лет сидит на этой кухне и никуда отсюда не собирается.

И все-таки Глеба жалко. Его больше всех потрепало.

Павел пару раз моргнул, выходя из задумчивости, и обнаружил, что смотрит на гитару, приютившуюся возле стола на стойке. Вечная спутница всех кухонных посиделок. Он взял ее в руки, тихо перебрал струны, подстроил. Стал брать аккорды. Они сами собой легли в «Прокси-сети», одну из первых его песен.

Павел сыграл еще, потом прошептал слова:

За горизонтами прокси-сетей

Под светом бессмертных неоновых звезд…

Потом потянулся, не вставая, выключил огонь на плите. Глотнул кофе. Сыграл еще:

Под светом бессмертных неоновых звезд

Встретимся там…

Вдруг женский голос промурлыкал в ответ:

— Встретимся там…

Он поднял глаза, Маша стояла в дверях. В ночной рубашке, улыбалась.

— Яичницу будешь?

***

Поводом к их знакомству стало то, что Павел закончил музыкальную школу. Эта эпопея длилась десять лет: начиная с подготовительных музыкальных классов и заканчивая дополнительным годом с углубленной специальностью. Там было все: бесконечные часы репетиций до боли в руках и затекшей шее, этюды, гаммы, пьесы, лидийские и миксолидийские лады, симфонии и оперы на пыльных пластинках, истерики, слезы, отчетные концерты, хор и оркестр, маленькие сцены и большие сцены, закадычные кларнетисты, первая влюбленность, плакат с квинтовым кругом, лопнувшие смычки, натянутые нервы.

Все было — а потом вдруг закончилось. Музыка Павлу за столько времени опостылела совершенно, но из чувства противоречия он решил куда-то свои навыки приложить. Зря он столько мучился, что ли?

Еще был «ВКонтакте», и там еще была стена и уже — сообщества. И на стенах всех музыкальных сообществ Павел написал, что ищет группу, чтобы играть в ней. Скрипач, по всем канонам, никому был не нужен. Лишь только из одной группы с непонятным ему названием «Прокси-сети» ответили, что насчет скрипача не уверены, а вот клавишник бы не помешал. Фортепьяно было вторым обязательным инструментом в музыкалке.

Так Павел попал на свою первую самую настоящую гаражную репетицию в жизни. Он долго-долго ехал на метро, потом шел пешком по грязным улицам какой-то промзоны, плутая по лабиринту заборов и шлагбаумов, пока сверху меланхолично падал первый снег. И все это время он думал. Перед выходом он крупно поругался с родителями, поэтому мысли его были невеселы. Почему музыкальное училище — это хорошо, а музыкальная группа — плохо? Зачем сейчас готовиться к экзаменам, если он только что сдал одни, а следующие — аж через два года?

А главным было осознание — нет, не осознание, пока что только смутное ощущение, — что это все не совсем настоящее. Не может настоящая жизнь состоять из бесконечной одинаковой учебы, которая сменится бесконечной одинаковой работой. А по вечерам — пиво и телевизор? Сериалы про ментов?

Павел был так зол, что совсем забыл бояться. Вспомнил, только когда уже стоял перед маленькой черной металлической дверью гаража. Страх навалился разом — ударил под колени, повис гирями на запястьях. Поднять руку было сложно, но Павел справился с этим. Но постучаться оказалось выше его сил. Вместо этого он приложил кулак костяшками пальцев ко лбу. Невольно закралась мысль, что еще не поздно вернуться домой, в безопасность.

Именно это предательское малодушие вызвало у Павла такую волну протеста, что он назло самому себе несколько раз ощутимо ударил в холодную дверь.

Открыла дверь низенькая девушка в черно-желтой кофте и очках, похожая от этого на пчелу.

— Клавишник, что ли? Заходи, заходи! — сказала она и резво повернулась обратно, чуть не выбив Павлу глаз своими длинными хвостиками. — Разуваться не надо.

Павел зашел и прикрыл за собой дверь. Внутри было не сильно теплее, чем на улице. Горела лампа накаливания, тускло высвечивая стены с навешенными старыми тонкими матрасами, картонными рельефными упаковками от яиц по девяносто штук и странными мозаичными деревянными панелями, которые, как оказалось, были сделаны из тонко нарезанных винных пробок. Внутри гараж был больше, чем Павел себе представлял, вмещая в себя дырявый диван, небольшой столик, шкаф, стойки с музыкальными инструментами, старый советский электрообогреватель и четырех человек, — и казался пустым.

Навстречу Павлу вышел коренастый парень с коротким ежиком черных волос, слегка небритый, в явно отцовской кожаной куртке.

— Глеб, — представился он, — я в этом балагане за старшего. А это — Жаст…

— Верно, Жастя, — поддакнул второй парень, высокий, худощавый, в черной водолазке с каким-то хипповским амулетом в виде цветка на груди.

— Жанна, — поправился Глеб, показывая на девушку, похожую на пчелу, — на Настю обижается.

— А за Жастю уши обрываю, — сказала Жанна, глядя на хиппастого парня. Тот показал язык.

Глеб продолжил:

— А шутник — это Христофор.

— А я Маша, — представилась оставшаяся девушка: высокая, светловолосая, в мужской кофте, из-под которой торчал край платья, — это я тебе в «вэка» писала. Давайте уже играть, а то мы тут совсем окоченеем.

— Хорошо, — сказал Глеб, — Паш, давай мы тебе сыграем пару вещей, что у нас уже есть. Ты послушаешь, а как разберешься, так встраивайся.

— Ладно. Только… — он скривился, — лучше — Павел.

— О’кей, Павел.

Ребята встали за инструменты: Глеб и Маша взяли гитары, Христофор сел за то, что выглядело как половина ударной установки, а Жанна достала откуда-то флейту. Павел примостился на край дивана, а они настроились, пошуршали и начали играть.

Музыка была непохожа ни на что из знакомого Павлу. Звук был грязноватый, группа не сыграна, но слышалось в этом что-то настолько искреннее, что-то столь глубокое и личное, что в глазах неожиданно защипало.

Эта музыка была не точным математическим расчетом, как та, что окружала его десять лет в музыкалке. Эта музыка исходила прямо из сосредоточенных и умных глаз, неуверенные пальцы играли не столько на инструментах, сколько на тонких нитях, вынимаемых из самого сердца.

Павел за несколько минут узнал об этих ребятах больше, чем знал о многих давних, многолетних знакомых. Узнал не как Шерлок Холмс, не благодаря разуму и наблюдательности, скорее, наоборот. Сложно было услышать эту музыку и не получить цельным пакетом помимо своей воли весь архив души.

— Ну что? Как тебе? Можешь подстроиться? — спросил Глеб, когда они закончили.

— Э-э… Нет, не могу. В смысле, может, и могу, но не нужно. У вас ритм еще плавает. Куда там еще одну партию.

— В смысле бас и барабаны? — спросил Глеб. — Да, похоже на то.

Он сказал Маше и Христофору сыграть вместе какую-то «Брунгильду», отложил гитару и сел рядом с Павлом. От него пахло горькими сигаретами.

Глеб слушал, как ребята играют, и щурился.

Партии свои они знали хорошо, но никак не могли сыграть чисто — Маша убегала вперед, Христофор отставал. Павел предложил включить метроном.

Прошла пара часов — они кое-как привели ритм-секцию в порядок, Павел с легкостью уловил аккордовую последовательность, но с трудом — идею того, как это должно звучать, по задумке Глеба. Все устали и замерзли.

После репетиции засели в «Макдональдсе». Ели картошку фри с сырным соусом, болтали, смеялись. Павлу было неловко, но с ним вели себя так же, как друг с другом, будто знают его сто лет. Даже когда выяснилось, что он самый младший — ему семнадцать, а остальным было по двадцать два. Разошлись они только с закрытием, так что домой Павел ехал на последнем поезде метро уже после часу.

Уже дома, ворочаясь с боку на бок в черной ночной постели, прокручивая в голове события дня, он дрожал и ужасался. Ужасался наконец настигшему его осознанию, что все, что было в его жизни до этого, оказалось неправдой. Все нервы из-за школы, из-за музыкалки, учителя, бессмысленные одноклассники, пустые споры с родителями — все, что казалось важным и необходимым, все это были тени. Просто тени — фигуры из черного дыма, взмахни рукой — и они рассеются.

За этими тенями было не увидеть главного — и сейчас Павел на полной скорости врезался в это главное, да так, что у него выбило дух.

Что с этим делать — он не знал, но понимал, что по-старому жить уже не получится.

Это был первый слом.

***

Проведя неделю у Маши, Павел вернулся домой. Как и много лет назад, он лежал в черной, холодной и одинокой постели, ворочаясь с боку на бок. Впрочем, на этот раз Павел почти не беспокоился о будущем. Не в первый раз земля уходит у него из-под ног, не в первый раз все переворачивается с ног на голову — рано или поздно он куда-нибудь приземлится и обретет прочную опору. Можно метаться, рвать на себе волосы, но лучше — наслаждаться свободным полетом.

Это безразличие его и радовало и беспокоило. Что это, старость или зрелость? Закостенелость или мудрость?

Что бы это ни было, это была новая данность.

Несколько месяцев Павел плыл по течению новой жизни. Оказалось, что фрилансом он может зарабатывать не сильно меньше, чем до этого в компании. Договорились, что с Глебом поговорит Маша, так как это их личное семейное дело. Но и она никак не решалась.

В итоге решился Глеб. Он, по его словам, все-таки не слепой. Были крики, били морды. Для того он месяцами горбатился, обеспечивая семью, из кожи вон лез, чтобы его не сократили (его все-таки сократили), чтобы его предала собственная жена?!

Он съехал. На развод никто не подал. Стало горько, но пусто.

Павел потом пытался с ним связаться — он не мог не чувствовать вину, но и не признавать вину за Глебом тоже не мог. Глеб не отвечал.

Его больше всех потрепало.

***

Он всегда казался Павлу странным лидером группы. Не витавший в облаках, дисциплинированный, из тех людей, кто «вижу цель, не вижу препятствий». Почему он задался целью создать успешную рок-группу, Павел так и не узнал. Но все препятствия он проходил с максимальной эффективностью. Он заставил Павла писать песни, когда узнал, что у того они получаются лучше. Он пересадил Машу на бас-гитару. Раньше она была на синтезаторе, но у нее выходило совсем не хорошо. И вдруг, как по волшебству, гитара далась ей с удивительной легкостью. Он находил самые актуальные площадки и посылал на них демо. Он зубами выгрызал возможность играть на разогреве успешных групп.

При встрече он решил, что Маша будет его женой, и спустя два года она ей стала.

Как ни крути, Павел был обязан Глебу самыми счастливыми годами своей жизни. Репетиции два раза в неделю стали тем, что протащило его через темные подростковые времена. Несколько часов музыки — и посиделки до полуночи, сначала в «Макдональдсе», потом в Машиной квартире, когда ее родители окончательно переехали в Италию.

Это то, чего он ждал, то, на что он надеялся. А когда надеешься и ждешь — легче жить.

Если репетиции помогали выдержать каждодневные заботы, то концерты были путеводными маяками на протяжении целых месяцев. За последние полгода перед школьными выпускными экзаменами он не сошел с ума только благодаря намеченному на июль пятнадцатиминутному сету на небольшом загородном фестивале.

В тот день, как назло, накрапывал мелкий дождик, они тряслись два часа с инструментами в электричке, переполненной дачниками, грунтовая дорога к фестивалю размокла и стала почти непроходима. Организаторы метались между пропавшим тентом, дополнительными «Газелями», всякими большими «Мессами Грешников» — и никак не могли объяснить, во сколько и на какой сцене ребятам играть.

К счастью, их подобрал какой-то бородатый рокер в жилете Вассермана и с мудрыми глазами. Он с легкостью узнал все, что нужно, проводил ребят до места и вручил нужному координатору.

Казалось бы, выходя на промозглую сцену с каплями за шиворотом, с грязью, хлюпающей в ботинках, будешь в плохом настроении, отыграешь как попало и, разочарованный, уйдешь. Но, встав перед десятком незнакомых людей: кто под зонтиком, кто под курткой прячется по двое, по трое, с любопытными, заинтересованными лицами, Павел словно бы загорелся внутри. Он понял, что в эту секунду, в этот миг, у него появился шанс сделать что-то хорошее в этом мире. Сделать что-то не пустое, что-то живое, настоящее. Он переглянулся с другими членами группы, надеясь увидеть в их глазах то же самое чувство, но не понял, есть ли оно. Зато он понял, что впервые за долгое время чувствует себя внутри собственного тела. Будто пинг от его существа, от бытия к его сознанию и обратно сократился до нуля.

Он провел пальцем по клавишам, будто в первый раз.

Почувствовал, как Глеб кивает.

Зазвучал:

За горизонтами прокси-сетей

Под светом бессмертных неоновых звезд

Встретимся там

Морфеус нас проведет

Чрез торренты Стикса на лодке своей

Навсегда

Первая песня, которую он написал. Так получилось, что заглавная. И, наверное, лучшая.

Он смотрел на улыбающихся людей, качающихся в такт музыке, и радовался. Чувствовал плечами друзей, лучших людей на целом свете. Слышал музыку, которую они творили вместе, и получал от нее огромное удовольствие.

Если ты написал за жизнь одну хорошую песню, подумал он, значит, ты был не зря.

А потом ими заткнули дырку в расписании бардовской сцены — они играли то же самое, но в акустике. Потом тот самый рокер с мудрыми глазами повел их в палаточный лагерь, по воле обстоятельств — плавучий. Там они грелись у мангала, пили вино и радовались, что могут разделить грезы и проблемы с такими же, как они.

Такими же, но не совсем.

***

Глеб начал пить, когда у него умер отец. В то время он вообще много чего начал и много чего закончил. Например, закончил заниматься группой. Однажды пришел на репетицию и сказал, что больше не будет, что вы тут как-нибудь сами, точка.

Всё всем понятно — ему теперь деньги зарабатывать, мать содержать и братьев, но чтобы вот так, сразу, сказал — отрубил? Знатно тогда поругались.

Павел пробовал взять все на себя, какое-то время они еще поигрывали, но потом рассосались. Христофор и Жастя куда-то отвалились. Как оказалось после, за рубеж. Мария посвятила себя дому.

Павел не стал сдаваться легко. Целый год он мотался по группам, нигде не задерживаясь надолго. Его не выгоняли, нет. Уровень его был довольно приличным для той сцены, на которую он целился. Он сам уходил. Искал что-то непонятное самому. Искал ту искру, ту сущностность, что была у «Прокси-сетей», и не находил. Не найдя, разочаровался в себе, в людях, в самой музыке. Все, чем он жил последние несколько лет, оказалось лишь тенью, лишь дымкой. Все развеялось с удивительной легкостью.

Это был второй слом.

Сидя на холодных плитах возле грязной реки, он думал, что самое худшее во всем этом, что от него, Павла, ничего не зависело. Все, что он мог, — побарахтаться и помутить воду, корабль потонет не по его вине и в общем-то без его участия. Он кормил жадных уток, отрывая куски от своей маковой булки, и думал о своей бессмысленности. Даже эта булка — лишь преобразованные в материю человеко-часы его родителей.

В тот момент он решил, что больше так не может. Он обязан взять в свои руки хоть что-то. Обязан взять ответственность за себя и возложить ее на себя же. Ему нужна автономность. Самость. Иначе вся жизнь пройдет, как прошли «Прокси-сети», — как круги на воде, и даже камень бросил кто-то другой.

Утки были безучастны к его печали.

Павел тогда в первый раз за семестр появился в институте и с удивлением обнаружил, что его еще не отчислили. Кое-как взялся за учебу, кое-как что-то сдал. Бросил курить. Начал подрабатывать, закончил институт. Чудом попал на работу мечты.

Взял себя в руки и отказался от иллюзий. Только иногда заходил пить кофе на старую добрую Машину квартиру — с ней и с Глебом. Впрочем, чаще без него. Глеб уверенно шел вверх по карьерной лестнице в какой-то компании, связанной с нефтью. Мотался по всей стране — зато и родители Маши подавали ему руку, и собственная мать была переполнена гордостью. Только…

В те нечастые разы, когда Павел заставал Глеба дома, кофе на столе очень быстро сменялся коньяком.

***

Их интересовала только работа. Надо было устроиться в жизни — а ведь иначе никак. Они были напыщенными дураками. Так думал Павел, сидя на той же кухне. Маша задерживалась на работе, там праздновали Восьмое марта.

Павел не мог решить, работать ли ему дальше. Вроде уже поздно, но силы еще есть. Поэтому он мучился выбором, третий раз заливал один и тот же пакетик и боялся выйти обратно в комнату, где призывным огнем горел экран монитора.

Он вспоминал то, что было, и думал, насколько жизнь полна глупых и некрасивых историй. И сам он глупый и некрасивый, но хотя бы пытается сделать жизнь чуть лучше хотя бы для одного хорошего человека. А это же чего-то стоит?

Только Павел собрался встать, как зазвенела входная дверь. Они никого не ждали.

На небольшом экранчике домофона было лицо Глеба. Красное, опухшее, с синяками под глазами. Совсем не такое лицо, каким Глеба представлял себе Павел, когда о нем думал. Тот Глеб был юным, уверенным, волевым.

Пускать его не хотелось. Он явно нетрезв, разговора никакого не получится… Но в глубине зашевелилось с трудом подавленное чувство вины. Нельзя же так…

Павел открыл дверь.

— Глеб, ты? Здравствуй.

— О, Павел. Ну привет.

Дальше все происходило будто в замедленной съемке: Павел завороженно глядел, как неспешно поднимается рука Глеба, как в ней блестит лезвие старого туристического топора. Павел отшатнулся. Необъяснимый, страшный, противоестественный удар прошел мимо. Глеб шагнул в квартиру. Павел попятился. Что делать? Бросаться с кулаками? Защищаться стулом? Что вообще здравомыслящий человек в такой ситуации будет делать?

— Ты, блядь, с дуба рухнул?!

Глеб не ответил, только замахнулся еще раз. Он тяжело дышал, лицо его налилось кровью. Павел рванул в ванную комнату, запирая за собой защелку. В дверь тут же пришелся удар.

— Глеб, приди в себя!

Дверь снова затряслась, будто на этот раз Глеб попытался выбить ее плечом. Хорошо, что она открывается наружу.

— Да скажи ты что-нибудь!

Еще удар. Дверь жалобно скрипнула. Павел потянулся за телефоном, чтобы позвонить в милицию, но трубки в кармане не оказалось. Забыл на кухне. Мысли заметались. Подпереть дверь стиралкой? Но если вернется Маша? Да этот урод ее зарубит! Раскольников хренов. Павел почувствовал, как в голове белым шумом нарастает паника. Отвесил себе пощечину — не помогло. Засунул голову под кран — случайно открыл горячую воду, ошпарился, вскрикнул, резко повернул на холодную. Помогло — помехи отступили. Родился план.

Он подошел к двери, дождался, пока Глеб на секунду перестанет колотить, открыл ее и со всей силы распахнул. Глеба приложило так, что он повалился на спину, и Павел рывком бросился к выходу. Выскочил на лестничную площадку, закрыл за собой входную дверь, навалился на нее всем телом.

Это сплошной стальной лист — не то что топором, из дробовика ее не пробьешь! Осталось только дождаться милиции…

Павел понял, что телефон все еще на кухне.

С той стороны в дверь заколотили. Павел прижался к холодному металлу еще сильнее. Он попробовал дотянуться до звонка соседей, но даже близко не смог.

Отчаянно рассмеялся, со злостью ударил локтем по двери со своей стороны. Ударил неудачно — по руке пробежал разряд боли.

Боль привела в чувство. Самое страшное позади, только потерпеть, пока кто-то не пройдет мимо. А это обязано случиться рано или поздно, ведь если в подъезде примерно пятьдесят квартир, в каждой квартире от одного до, скажем, пяти человек, допустим, что в среднем три, и при условии, что один человек выходит из квартиры два раза в день, на работу и вынести мусор, а ведь он еще и два раза после этого заходит, значит, трижды четыре двенадцать, а в сутках двадцать четыре часа, значит двенадцать на пятьдесят и поделить на двадцать четыре…

Этажом ниже хлопнула дверь. Кто-то сделал пару шагов, и лифт в шахте начал движение.

— Простите! — встрепенулся Павел. — Простите, вы не могли бы мне помочь? Я этажом выше, не могли бы вы подняться?

— Это мне? — ответил юный голос.

— Да, да, вам! Подойдите, пожалуйста!

Зазвучали резвые шаги по ступеням, и на площадку поднялся не то мальчик, не то парень — в куртке не по погоде и без шапки, со спутанными темными волосами и удивленным округлым лицом.

«Типичный», — почему-то подумал Павел, и от этой мысли стало неприятно.

— Слушай, спасибо. Ко мне вор в квартиру забрался, я выбежал, а ключи и телефон там остались. Позвони в милицию, пожалуйста, пусть приедут, заберут его.

— Че, реально вор?

— Может, вор, может, наркоман, не хочу проверять. Позвонишь?

— Ладос, без проблем.

Парень позвонил, попытался объяснить, что происходит, но в итоге передал телефон Павлу. Тот пересказал все как было. Когда разговор закончился, стал ждать. Удары с той стороны двери прекратились, приглушенно зазвучала бессвязная ругань. Что-то прозвенело в глубине квартиры.

Парень слушал это с завороженными глазами, а Павел думал, как бы его теперь вежливо прогнать.

Милиционеры появились быстрее, чем Павел ожидал, — двое, одному около тридцати, второму за пятьдесят.

— Ну, граждане, что стряслось? Вы вызывали? — спросил первый с улыбкой на лице. Глаза у него были тяжелые. В глаза второго Павел боялся даже смотреть.

Павел обрисовал ситуацию.

— Все ясно. Посторонись-ка, — сказал старший милиционер голосом, похожим на Сильвестра Сталлоне в русском дубляже.

Милиционеры вошли в квартиру, готовые к борьбе. Борьбы не было. Коридор был пуст. На полу лежали осколки стекла и клоки обивки двери, комод повален, на радостно желтых стенах особенно заметны глубокие отметины. Глеба нашли на полу в гостиной, сопротивления он не оказал. Павла будто ударило током, когда он увидел искаженное гримасой нечеловеческого горя лицо Глеба. По его щекам текли слезы.

Пришли еще какие-то люди, все осмотрели, сфотографировали, отвели Павла на кухню, задавали вопросы. Ушли, сказали, что позвонят.

Внутри Павла росло зияющее чувство вины — росло, пока не стало больше его самого, пока не заполнило собой всю небольшую кухоньку. Оно окрасило в кроваво-бесцветный все, что там было: стол и табуреты, холодильник, шкафы, плиту и микроволновку, набор керамических ножей со сколами, разделочные доски в цветочек, кактус на подоконнике и гитару в углу.

Павел сидел, уткнувшись лицом в ладони, и не видел и не слышал ничего — только чувствовал вину и как пульсирует боль на висках, сигнализируя, что он еще жив.

Когда вина перестала помещаться в квартиру и соседи снизу стали замечать характерный сладковато-металлический запах, Павел вытер слезы рукавом, поднялся и, пошатываясь, пошел прочь из кухни. Он достал из кладовки чемодан и собрал в него вещи на несколько дней — в основном Машкины. Потом оделся, вышел, закрыл квартиру, спустился на первый этаж и стал ждать, выдвигая и задвигая телескопическую ручку чемодана.

Когда пришла Маша, ему не пришлось уговаривать ее переночевать на его квартире. Его бледный потерянный вид был убедительнее любых слов.

Там она отправила его отмокать в душ, а сама приготовила простенький ужин. Он вышел мокрый и чуть более живой, коротко все рассказал. Она ничего не ответила.

Сначала было много возни, звонков, бумажек, походов в органы, а потом все это куда-то незаметно ушло.

Осталась просто жизнь — и они остались в этой жизни вдвоем. Павел прислушивался к себе, искал признаки нового слома, но его не было. Было только жгучее желание, чтобы все это оказалось не зря, чтобы хотя бы в этом вдвоем он сделал что-то хорошее, сделал, все, что мог.

Он так старался, что им даже удалось найти тихое и хрупкое счастье в обществе друг друга. Сначала оно было в цветах грусти, но потом, стараниями их обоих, с помощью поездок в далекие места, большого совместного ремонта, внезапного увлечения танцами, тысячи маленьких шажков: цветов, вовремя вымытой посуды, в нужный ящик положенной чистой одежды, украшенных вместе елок, праздничных пирогов — с помощью всего этого им удалось перекрасить свое счастье в теплые цвета радости.

А потом Маша умерла. Как по таймеру — в день своего рождения. Она неделю чувствовала слабость, а потом умерла — внезапно, без боли, без мучений.

Был ли у Павла слом? Успел ли он его осознать?

Через три месяца он, пьяный, не справился с управлением на скользкой дороге и погиб в аварии.

***

**

*

В глаза ударил ослепительный свет. Я хотел зажмуриться, но понял, что и не поднимал век.

Что это, рай? Говорят, грешники слепнут, не в силах выдержать его божественного сияния.

Голова чесалась будто изнутри. Не так, как при простуде, когда пытаешься языком почесать в ухе. Сейчас — прямо в самом центре, где-то в районе гипоталамуса. Я подвигал челюстью, чтобы унять зуд. Не удалось. Зато что-то щелкнуло, и в уши градом посыпались звуки. Оглушающе шумели компьютеры, им вторил старенький кондиционер, кто-то неподалеку звал какого-то шефа. Мне стало интересно. Я приоткрыл один глаз.

Оказалось, что я полулежал на какой-то врачебной кушетке. Надо мной угрожающе нависло довольно полное лицо азиатского строения с неаккуратной бородкой. За этим лицом можно было разглядеть стену нежно-голубого оттенка, единственным украшением которой была большая светящаяся надпись: «AlterLife».

Не рай, но довольно близко.

Лицо помахало передо моими глазами раскрытой ладонью, потом щелкнуло пальцами возле моих ушей. Моя голова восприняла это, будто кто-то дважды ударил в гонг. Ей же.

— Ай! — Я вскрикнул и рефлекторно попытался подняться. На полпути я почувствовал, как что-то тянет меня за затылок, и рухнул обратно.

— Шеф, ау! Земля вызывает Шефа, прием! — сообщило азиатское лицо. Я не сразу понял, что оно обращается ко мне.

— Шеф? Кто шеф? Я шеф?! — отреагировал я слишком резко. — Ченг, ты что, с дуба рухнул, какой я на фиг тебе шеф? А, стоп. И правда Шеф.

Клоками начало приходить осознание. Так, будто мозг стал заново осваивать участки памяти, доступ к которым был заблокирован, чтобы конструируемая при погружении в альтернативную реальность субличность не испытывала шизофренических отклонений. Да, будто.

— Блин, Шеф, ты меня на секунду напугал. Думал, шарики отъехали. — Лицо Ченга выглядело взволнованно.

— Да они на секунду и отъехали. Твоя была идея меня выдергивать?

— Ага…

— Че «ага»? В чем ЧП?

— Да… Мы же мультиплеер тестировали. Ты последний остался, ждать еще. Да и машину лишний час зачем грузить?

Я вспомнил визг тормозов, сигнал какого-то авто, как закружился мир: желтый, красный, фары со всех сторон. Вспомнил момент удара — тупую тяжесть, навалившуюся в области груди.

— Машину тебе, значит, жалко. А меня не жалко? Технолюб, блин.

— Ну, просчитался. Ну, извини.

— А жареных гвоздей не хочешь? Мозги он мне чуть не расплавил. Просчитался! — Я в сердцах сорвал с головы порт альтернативной реальности — тонкий, почти невесомый обруч белого цвета. Я закипал. И хотя я понимал, что это наведенные эмоции, так просто остановиться уже не получалось. — Посидеть на попе пять минут было скучно! Придушил бы тебя.

Я аккуратно спустил ноги на пол и попытался подняться. Мозг еще не до конца чувствовал мое тело, я пошатнулся. Ченг удержал меня, не давая упасть.

— Ладно, Шеф, это была плохая идея. Прошу прощения.

Я скрипнул зубами. Топнул в сердцах ногой. Начало отпускать.

— Спасибо, что хоть убил. А то потом этого… Павла еще из себя выковыривать. Бр-р… — Меня передернуло.

— Ну я же не совсем тупой!

— Затем тебя и держу.

Я жестом показал Ченгу, что могу стоять сам, и осмотрелся. В комнате не было ничего, кроме пяти терминалов для входа в альтернативную реальность и консоли администратора. Впервые это пространство показалось мне пустоватым. Я вспомнил загроможденные интерьеры начала XXI века… Рефлект от этого погружения был удивительно сильным.

— Шеф, пойдем в лаунж. Там тебя все ждут, радостные, наверное, как слоны!

Я согласился, мы вышли в рабочее пространство — свободное помещение с несколькими консолями, расположенными без какого-либо порядка. Место вокруг каждой консоли было отделано под вкус владельца: на одной стене была панель, симулирующая фактуру дерева, на другой — мрамора, под одной консолью мягкий, слегка пружинящий пол, в одном углу горели искусственные свечи, в другом — неоновые лампы. Моя консоль стояла в глубине комнаты под угольно-черным принтом на стене.

Мы прошли пространство насквозь, дверь перед нами отъехала, и мы оказались в небольшом уютном лаунже. Комната была небольшой, теплого коричнево-оранжевого цвета. С потолка шел мягкий свет, по кругу вокруг столика с кофейной машиной и сладостями разбросаны пуфики. Здесь мы собирали брифинги, проводили праздники и киновечера, а также сюда уходили поработать уставшие и обиженные.

Вопреки словам Ченга, никто, кажется, не был особо рад меня видеть. Никто вообще не был особо радостным: Марк (Христофор в альте) с отрешенным видом жевал печенье и смотрел в стену, Юля (Жастя) прокручивала ленту, Славик (он же Глеб) сидел напряженный в углу, с видом, словно его происходящее не касается, а Софи (Маша), облепившись подушками, будто бы дремала, уронив голову.

— Глядите, кого я вам привел! — воскликнул с порога Ченг.

— Ей… — без особого воодушевления сказал Марк, уронив крошки изо рта, — давайте же узнаем, что все прошло безупречно, и пойдем отсыпаться.

«Все прошло безупречно» — коронная фраза Ченга. После нее обычно следует внушительный список вещей, которые на самом деле пошли не так.

Я прошел в центр комнаты, встал на колени и сделал себе улуна. Руки слегка дрожали. Я хотел было завалиться на привычное место между Ченгом и Софи, но, взглянув на нее мимолетом, я ощутил тупую боль в районе сердца. Замешкавшись на секунду в неудобной позе на одном колене, я все-таки сел возле Христоф… Марка, чувствуя себя полным идиотом. Я утопил взгляд в чае.

— Раз уж мы все тут… Все прошло безупречно, — начал Ченг. — Проблемы с подключением были только у терминала Шефа, но и того удалось потом подсоединить к идущей сессии.

Я вспомнил, как чувствовал себя малолеткой на первых встречах с группой. Еще удивлялся тому, что все в «Прокси-сетях» одногодки. Думал, возраст такой волшебный.

— Если говорить о синхронизации, то никаких проблем не наблюдалось, — продолжил Ченг. — Впрочем, я решил перенести Марка с Юлей на отдельный инстанс. Лучшее решение проблемы — это не допустить ее возникновения. К тому же проверил протокол переноса, все работает.

— То есть ты оставил меня одну с этим умником, только чтобы проверить протокол? — подняла глаза от телефона Юля.

— Он оставил тебя одну с этим умником, — ответил ей Марк, — потому что ему было скучно. Вот он и придумал себе проблему, чтобы руки занять.

— Так, на Ченга не наезжаем! — привычно поднял я голос, прежде чем брифинг перерос в перепалку. — Благодаря ему мы все здесь в здравом уме и трезвой памяти. Ченг, продолжай.

Внутри же я разделял недовольство Юли. Могла бы сессия сложиться по-другому, будь они с Марком на одном с нами инстансе и дальше?

— Да чего продолжать-то. Машина готова к работе, все прошло относительно безупречно. Поминутный отчет я уже отправил вам в рабочий канал — посмотрите, когда отоспитесь. Главное, что после этого теста нам не могут не выделить деньги на разработку.

Инкубаторская программа. Совсем забыл о ней. Надо будет прогнать команду через технопсихолога — проверить блок памяти.

— Погоди-ка, — подал голос Славик, — «никаких проблем». А с моим аватаром что?

— А что с твоим аватаром? — переспросил Ченг.

— А мой «Глеб» едва не зарубил аватара Шефа гребаным топором! Ты хочешь сказать, что это нормально? — рявкнул Славик. Повисла тишина. Сам Славик понял, что прозвучал слишком резко. Он отвел глаза и постарался принять безучастное положение.

— Ну, технически никакого сбоя не было. Глянь в личку. Показатели твоего тела повышены, как и в любой экшен-сцене, а машина работает штатно. Да ты подумай — он жену твою увел, нормальная же реакция.

— Не мою, а «Глеба», — сквозь зубы сказал Славик.

— Да не суть! Модель бандитских нулевых, вон, Марка спроси — там на каждом шагу кто-то кого-то топором из-за бутылки вообще.

— Вообще-то «бандитские девяностые», — сказал Марк, прокручивая в телефоне лог, — и нападение произошло в десятых. Но…

— Да не суть икс-два, мы дух моделируем, а не цифры! — ответил Ченг.

— Я не договорил! — сказал Марк. — В целом-то ты прав. В моделируемой эпохе такие преступления на каждом шагу.

— Да какая на хрен разница, на каждом шагу или нет! — вспылил Славик. — Один аватар напал на другого аватара, вот что важно! НПС пусть хоть сотнями режут, это игра, но убивать другого человека — это ненормально!

— Славик, успокойся, — подняла Софи лицо, казавшееся покрасневшим в коричневато-оранжевом отсвете лаунжа. — Для субличности это не игра. Особенно то, что касается других игроков. Другие игроки вообще привлекают повышенное внимание на фоне НПС. То, что сделала твоя субличность, — абсолютно нормально для тех условий, в которых мы ее моделируем.

— Так, так, так! — сказал я, немного повысив голос. — Славик не пытается сказать, что вы плохо делаете свою работу. Не важно, ошибка это или не ошибка. Важно — что мы не можем выпускать продукт, где один игрок может нанести прямой вред другому игроку. Я правильно сказал, Славик?

Говорил я это, держа голову прямо, глядя куда-то между Софи и Ченгом. Заставить себя посмотреть на Славика я почему-то не мог.

— Да, в общем, я примерно это имел в виду, — ответил он сухо.

— Но это невозможно, — сказал Ченг, — как мы можем поставить такие ограничения?

— Двадцать лет назад альтернативная реальность была невозможна. Год назад мультиплеер в альтернативной реальности был невозможен — именно поэтому мы с вами здесь и работаем. Суть в том, что я не буду считать этот тест успешным, пока мы не решим эту проблему.

Марк взглянул на меня, подняв брови:

— Погоди, ты хочешь сказать, что мы еще какое-то время будем сидеть без финансирования?

Ему вторил Ченг:

— Шеф, может, мы все-таки сначала возьмем деньги, а потом будем дорабатывать продукт?

— Утром деньги, вечером — стулья, — добавила Юля.

— Так! — опять поднял я голос. — Я не совсем сошел с ума, я буду договариваться. Но если будет выбор: выпускать продукт с этим багом или не выпускать вообще, я выберу второй вариант. Точка.

Я вспомнил тупые удары топора по двери моей, в смысле Павловой, ванной. Вспомнил трясущиеся руки, шарившие по карманам в поисках мобильника. Противное липкое чувство начало подниматься из глубины сознания. Захотелось умыться. Я отвлек их внимание, но сам не забыл — не было никакого бага, который бы заставил Славика вести себя так, как он повел. Славика! А я себя как повел? Не я, а Павел, но… Нам говорят, что субличности на то и другие личности, что мы не ответственны за их поступки. Поэтому мы с радостью вырезаем варваров в симуляциях римских легионов и топим неудобных свидетелей, попадая в бандитский Чикаго. Никаких угрызений совести. А на самом деле-то немного подавленных воспоминаний и новое окружение не может изменить личность под корень. Не становятся субличности из интровертов экстравертами, из сознательных — оторвами, из эмпатов — не воспринимающими чужие эмоции. И то, что мы там делаем, — делаем мы, иначе мы бы не испытывали по этому поводу эмоций после выхода из альтернативной реальности.

Неужели чуть менее цивилизованные времена, чуть более тяжелые условия делают из нормального человека — морального урода? Родись я сто лет назад, я был бы тем же? И главное — каким я стал теперь? И как я буду смотреть Славику в глаза — и как он будет смотреть в глаза мне?

Из потока мыслей меня вырвал голос Софи. Я уловил ее речь где-то на середине.

— А если дочь убьет мать? А если один возлюбленный будет пытать другого? Давайте не будем сейчас играть в дурачка и говорить, что все понимают, что они не ответственны за поведение аватара в альтернативе. Да хоть сто раз все пусть понимают — все равно ощущение будет, что тебя предали! Если «Альтерлайф» будет ломать жизни, то я в этом не участвую. Тут я на стороне Шефа.

— Послушайте, я уважаю принципы и все такое, — возвел руки к потолку Ченг. — Но принципы развитие технологии не остановят. Не мы, так кто угодно другой через полгодика выпустит мультиплеер. И проблему вашу кто-нибудь со временем решит. От нас вообще ничего не зависит! Только то, получим ли мы деньги и лавры первооткрывателей или умрем в безвестности и нищете.

Спор был готов разгореться с новой силой. Славик уже было открыл рот, чтобы возразить, но я успел его опередить:

— Хорошо, Ченг, я тебя услышал. До завтра-то, я надеюсь, никто мультиплеер не выпустит? Вот завтра об этом и поговорим. А на сегодня брифинг заканчиваем. Всем задание — прийти домой, принять душ и хорошенько выспаться. Кто не выполнит — оштрафую.

Подавая пример, я встал и демонстративно потянулся. За мной поднялись Юля и исполнительный Ченг. Марк завис в недоумении, словно ожидая подвоха, Славик и Софи остались сидеть.

— Так, выметаемся шустрее! Я все уберу и запру офис, чтобы у вас даже в мыслях не было зависнуть здесь и немного поработать. — Я пытался поддержать легкий тон, но выходило не очень.

Ченг вышел с расстроенным лицом. Надо ему какую-нибудь грамоту выписать, что ли. Он хорошо потрудился, а мы этого почти не отметили. За ним вышли Марк и Юля. Славик поднялся следом, но его задержала, потянув за рукав, Софи. Когда мы остались втроем, она сказала:

— Вы же понимаете, что это ничего не значит? Это как плохой сон. Буквально то же самое — вы знаете, как альтернатива работает. Вы же не выстраиваете свое поведение исходя из того, что случилось с вами во сне? Вот и сейчас не надо.

Она внимательно посмотрела на нас по очереди. В груди моей что-то дрогнуло, но я не смог не задаться вопросом — нас она убеждает или себя?

— Да понял я, — сказал Славик и заторможенно вышел из лаунжа.

Я начал собирать посуду. Софи попыталась мне помочь, но я жестом остановил ее.

— Я сказал, никакой работы сегодня. В том числе и над моей головой.

Она поджала губы, но поднялась и, попрощавшись, вышла. Мне стало чуть легче.

Я собрал посуду, раскидал пуфы и подушки по углам. Вышел из лаунжа. Свет за моей спиной погас. В офисе никого не осталось. Пустое разноцветное пространство было безжизненным, хотя будто бы очень пыталось казаться живым. Я дошел до туалета, ополоснул чашки под холодной водой. Отнес их на место. Походил туда-сюда, касаясь руками рабочих станций. В голове возникла мысль зажечь экран и покопаться в результатах теста, но я остановил себя. Никакой работы.

Без особого чувства удовлетворения вышел из офиса, коснулся картой датчика, запирая его. Пешком спустился в метро, поддавшись желанию размять ноги. Надо было выйти на улицу, конечно, — но одет не по погоде. Доехал до дома, на свой этаж поднялся уже в лифте. Коснулся двери, она считала отпечаток пальцев, открылась.

Вошел в идеально пустую комнату, отделанную в черных глянцевых тонах. Встал в центре, не зная, что делать. Перед глазами возникли грязные, захламленные пространства сегодняшней альты: нелепая узкая кухня с заснеженными елями за свистящим продуваемым окном, табуретки, чайники, разделочные доски, гитара в углу…

Я подошел к стене и легонько пнул ее, заставляя выползти кровать. Лег. Зажечь свет или нет? Может, включить релакс-эмбиент? Ручейки там, чириканье. Запустить консоль, зайти в Halo. Всегда успокаивает. С середины компании, хватит с меня мультиплеера на сегодня. Все-таки родство имени все еще работает, сколько бы тысячелетий ни прошло со времен, когда мы сидели в пещерах вокруг костра, дрожа от страха перед духом грозы. Раньше мы называли детей в честь богов, святых и полководцев, а теперь… Ну, теперь мы хотя бы не притворяемся, что наши герои не выдуманы.

И все-таки я не поднялся, виртуальности в моей жизни и так слишком много. Уткнулся лицом в кровать так, что стало трудно дышать. Невнятная тревога поутихла вместе с дыханием. Мысли растворились, отпустили. Сам не заметил, как задремал, медленно проваливаясь в зыбкую пустоту.

Проснулся резко, от ощущения, будто сорвался с края. Сердце бешено колотилось, а мышцы напряглись, словно я в самом деле был в свободном падении. Аккуратно поднялся и сел, утопив лицо в ладонях. Сердце успокоилось. Я протер глаза и увидел гитару. Из приоткрытой дверцы шкафа на меня смотрел гриф нетронутой сувенирной гитары — из тех ненужных подарков, которые жалко выкинуть.

Я встал, откатил дверцу, в который раз поклявшись починить механизм, и достал пыльный инструмент.

Сел обратно, пристроил гитару на коленях. Я никогда не играл, да и не горел желанием. Времени нет, надо заниматься серьезными вещами. Коснулся руками всех струн по очереди. Звук выдался резкий и совсем не красивый. Я провел по струнам еще раз. Лучше не стало.

Я посидел пару минут, чувствуя себя полным идиотом. Будто кто-то дал мне на руки младенца, а я не знал, что я должен с ним делать, но знал, что что-то сделать должен. В таких случаях сидишь очень аккуратно, надеясь не шелохнуться и молясь, чтобы у тебя его забрали до того, как что-то случится.

Я провел рукой по лицу, снимая остатки паутины дремоты, и решил, что гитару нужно настроить. Дотянулся до колков. Я стал вертеть их туда и сюда, брянькая вместе с тем по струнам. Вдруг я услышал, что две соседние струны звучат правильно. Так, как надо. Я не понял, как это получилось, но аккуратно, стараясь даже пальцем не задеть эти два колка, стал крутить остальные. Вдруг вспомнил, что две крайние струны должны быть в октаву. Настроил эту октаву, толком не зная, что это такое. Чудом добил оставшиеся ноты.

Рука сама потянулась к грифу, и я сыграл несколько аккордов. Они сложились в знакомую, очень знакомую последовательность. Пальцам было неудобно, это было криво и странно, струны врезались в кожу, но звучали аккорды правильно. Я повторил последовательность еще несколько раз. Мышцы кисти наливались непривычным напряжением. Но вместе с тем я чувствовал странную легкость. Мысли мои утекали. Я почувствовал, что могу вздохнуть полной грудью. Оказывается, что с момента выхода из альты я дышал короткими рваными глотками. А сейчас отпустило.

Дыша с удовольствием, я начал напевать какую-то старую знакомую мелодию, которая идеально ложилась на мои аккорды. Набрав побольше воздуха, чтобы запеть громче, я явственно услышал, как в голове что-то щелкнуло пониманием. И вместе с музыкой зазвучали слова:

За горизонтами прокси-сетей

Под светом бессмертных неоновых звезд

Встретимся там

Морфеус нас проведет

Чрез торренты Стикса на лодке своей

Навсегда