НЕРВОЗНОСТЬ: ТРЕВОГА

Когда Август Стриндберг в 1890-е годы приехал в Париж, чувства его пребывали в смятении. «Железнодорожная тряска основательно перетряхнула мою мозговую субстанцию», — утверждает он. Стриндберг не может разобраться в потоке новых впечатлений. Органы чувств подводят его. Здания словно отодвигаются при его приближении, аллеи сдавливают его, как щипцы. Площадь разверзается, будто пропасть. Чтобы пересечь ее, он прячется за спинами других пешеходов, но вскоре обнаруживает, что придавлен к фонарному столбу. Однако и тот оказывается «с подвохом» и прогибается под тяжестью писателя. Стриндберг приходит в ужас. Его бросает от одного человека к другому, чужие тела сдавливают его и «вот-вот уничтожат». Стриндберг в панике спасается бегством.

В другие дни писатель пребывает в эйфории. Камни улицы передают ему свою энергию, и она «переполняет его нервную систему, чувствительность которой обострилась от душевных и телесных страданий». Стриндберг открыт миру и дышит полной грудью.

Весь следующий день он лежит в кровати без сил, переживая неизвестно откуда взявшуюся меланхолию. Он берет гитару, ищет «аккорды своих нервов» и, «поднявшись с аккорда ре-минор на фа-мажор, уже чувствует себя новым человеком: боевым, полным энергии и оптимизма».

Немного спустя он опять впадает в состояние глубокой подавленности. На него всей тяжестью обрушивается сознание «никчемности и тщеты существования».

Порой у Стриндберга бывают странные ощущения, и он находится в состоянии полусна-полубодрствования. Три дня он лежит и неотрывно смотрит на картины, висящие над кроватью, и ему кажется, будто с каждым днем они все больше съезжают набок. Стриндберг засыпает, а когда просыпается, замечает, что плакал. Но и сон, этот милосердный спаситель, зачастую предает его. «Нет никакой возможности контролировать чувства! Они идут своим путем и подчиняются только своей воле». Стриндберг вспоминает неудачи и ошибки прошлого, все, что «заставляло его краснеть. <...> Я не хочу об этом думать... Мне душно... Я вскакиваю с кровати».

И так без конца из одной крайности в другую.

«Что со мной происходит», — спрашивает он себя. «Я беззащитен, словно рак, лишившийся панциря, уязвим, будто шелковичный червь в минуты превращения». А может, это «эволюционируют и становятся более тонкими нервы, а чувства приобретают восприимчивость? И сам я становлюсь тонкокожим? Превращаюсь в современную личность?»¹

Перед нами замечательное описание нервозности, широко распространившейся в начале XX века по Европе и ставшей визитной карточкой целого поколения. Ощущения очень личные и, в то же время, типичные для людей, живущих в эпоху интенсивных перемен. Отличительной чертой данного состояния является обострение чувствительности и резкие перепады настроения, причем и приподнятое настроение (эйфория), и подавленное (меланхолия) характеризуются беспокойством и раздражительностью.

Новый человек

Каким образом состояние, характеризующееся быстрыми переходами от здоровья к болезни и обратно, могло приобрести ореол светскости? По мнению Питера Гэя, среди «освоенных» обществом научных понятий нервозность занимает особое место именно потому, что средний класс очень быстро приписал ее себе². Таким образом, были определены новые требования, предъявляемые к человеку работой, карьерой и социальным кругом. Доктора связывали это с систематическим перенапряжением, которое стало для людей типичным. Начиная с 1880 года и до Первой мировой войны наука, критика культуры, искусство, пресса, реклама и стремительно развивающийся рынок медицинских услуг рассматривали нервозность как синдром развития цивилизации, болезнь культуры. Человек живет в «век нервозности». Нервозность чувств и стиля жизни конкретного человека подкрепляется нервозностью общества.

Чтобы понять, что это означает, нужно рассмотреть нервозность в двух аспектах. Как общественный диагноз и как доминирующую структуру чувств. Нервы и их статус определяют самосознание человека, дают ключ к пониманию здоровья и болезни, классовой и гендерной принадлежности, тела и таких категорий, как утонченная ранимость и общественные язвы.

В XXI веке в культуре распространяется понятие стресса, и история повторяется: образ социума и восприятие коллективом самого себя в прямом смысле слова проецируются на отдельных людей.

Культура сенситивности, господствовавшая в XVIII веке, объясняла чувствительность раздражением нервов в результате взаимодействия личности и ее социального окружения. С течением времени концепция претерпела изменения и, в конце концов, преобразовалась в модель стресса. Ей свойственны две комбинации симптомов, соответственно отражающих возбуждение и усталость. Первый тип характеризуется раздражительностью и беспокойством, второй — психическим выгоранием и бессилием.

Как маркер классовой принадлежности понятие нервозности было принято «на ура» и сразу соотнесено с «лицом нации» — работниками умственного труда, учеными, политиками, врачами, банковскими работниками и бизнесменами. Нервозность переняла у меланхолии статус типично-творческого состояния, но она имеет много общего и со стрессом (который уже не так однозначно соотносится с творчеством). Нервозность проявляется во множестве вариантов в зависимости от особенностей конкретного человека. Она тесно связана с нервной системой и биологическим организмом и потому обособлена от психики, так что поведение, выходящее за рамки нормы, может рассматриваться как результат напряжения нервов, а не болезнь. Рамки понятия «нервозность» очень расплывчаты: оно может применяться как к амбициозным людям, работающим «на результат», так и к «мимозам». Так же широк спектр симптомов и моделей поведения: от агрессии и обидчивости до самокритики и летаргии. Однако это состояние не является патологией, и его не следует смешивать с неврозом и неврастенией.

Нервозность процветала в суетливой городской среде, где человек страдал от оглушительных звуков, толчеи и тесноты, пребывания «на виду», клаустрофобии и присутствия чужих людей. Сумасшедший ритм жизни и постоянная спешка. На фотографиях и кинокадрах того времени из Парижа, Берлина, Вены или Стокгольма видно одно и то же: люди, общественный транспорт, и легковые автомобили снуют по улицам, каждый переход оживленного перекрестка сопряжен с риском для жизни. Символом нового стиля жизни стал электрический трамвай (в Стокгольме трамваи появились в 1895 году). Громкоголосый, дребезжащий и скрежещущий, он то разгоняется, то резко останавливается, появляется по одному ему ведомому расписанию, лишен уюта и комфорта, всегда битком набит чужими потными телами. По словам одного из врачей, «горожанин должен иметь способность к быстрому восприятию и мгновенную реакцию». Эта тема активно и с большим чувством обсуждалась в разных источниках:

«Повсюду шум и грохот современного города, резкий уличный свет, давка и неразбериха... раздражение и суета...

Я выхожу из дому, и вижу, как подъезжает трамвай. Иду к нему через улицу, но дорогу мне преграждают дрожки, внезапно появившиеся из-за угла. Следующий трамвай приходит переполненный, и я с трудом помещаюсь в него. Мужчина рядом со мной курит ужасную сигару, его пепел летит на воротничок моей чистой рубашки; вагон сильно качает: трамвай то разгоняется так, что мы едва удерживаем равновесие, то резко тормозит»³.

Помните фланёров, неспешно прогуливающихся по улицам города и отстраненно наблюдающих за происходящим? Этот текст предлагает нам сильно модернизированный тип наблюдателя, рожденный современным постоянно изменяющимся обществом. Для такого человека характерны нетерпение, возбуждение, смены настроения, эмоциональность. Современный человек окружен реальностью, в которой все, «что было прочно, становится текучим», сказал много позднее Маршалл Берман', ссылаясь на слова Маркса. «Быть современным — значит находиться в среде, которая обещает приключения, власть, развлечение, карьеру, изменение нас самих и окружающего мира и которая может в мгновение ока уничтожить все, что у нас есть, все, что нам знакомо, все, что есть мы сами»⁴.

В современном обществе человеку нужна сильно развитая способность к рефлексии. Появилась даже новая психическая разновидность человека — нервный человек, отличающийся беспокойным нравом, гиперчувствительностью, резкими перепадами настроения.

Возникновение этого понятия совпало по времени с активными клиническими экспериментами по изучению человеческого организма. В больнице Сальпетриер Шарко исследует истерию как форму нервной патологии, а также меланхолию, фугу, посттравматическую гиперчувствительность. Жане, Брей-ер* и Фрейд пытаются при помощи гипноза разобраться в таких явлениях, как внушаемость и подсознание. Авангардисты живут в пограничном мире снов, воспоминаний и лекарственного дурмана. Помните, как у Пруста (начало романа «В сторону Свана») внутреннему взору открываются все новые и новые картины? Символизм также поменял местами внешний и внутренний мир и активно использовал ресурсы внушения, культивировал чувство. Представители модерна, работая с формой, проявляли интерес к интерьерам и прикладному искусству, поскольку архитектура, дизайн и предметы быта должны воздействовать на воображение плавными линиями и оттенками цвета³.

Весь этот опыт нашел выражение в широком спектре различных ощущений и состояний, которые можно отнести к нервозности и которые одновременно стимулировались окружающей действительностью и адаптировались к ней. Нервозность проникает в самые сокровенные глубины личности, беспокоит душу и выводит из равновесия тело.

Нервозность, как структура чувств, на редкость хорошо документирована. Письма, дневниковые записи, истории болезни свидетельствуют о том, как влияют изменения в темпе и качестве жизни на отдельную личность и какой дискомфорт она испытывает. Томас Манн пишет, что рубеж веков отличается почти невыносимым напряжением нервов.

Однако именно в качестве приметы времени нервозность приобрела невыразимую привлекательность. В 1920-е годы это состояние считалось признаком элитарности и интеллектуальности. Современный человек должен быть нервным. Человеку, который что-то собой представляет, следует быть нервным. Это состояние, пограничное между болезнью и здоровьем, между ролью, позой и гендерной идентичностью, — неопределенность придает ему очарование. Нервозность давала право вести особый образ жизни, много ездить, посещать модные курорты, общаться. Гостиницы на водах стали своего рода подиумом, где нервная личность могла продемонстрировать себя окружающим. «Самое приятное, что можно вращаться в кругу неврастеников», — писал Уильям Тейлор Мэррс в «Исповеди неврастеника»⁶. С одной стороны, обостренная чувствительность вроде бы приносила страдания, с другой, люди сами искали новых, экстравагантных ощущений, которые подпитывали их нервозность.

Но нервозность также рождала стресс. Человек был очень раним и страдал от невозможности соответствовать предъявляемым к нему требованиям.

Йоахим Радкау³⁹ считает, что эпидемия нервозности, разразившаяся в Западной Европе в конце 1880-х годов, заложила основы современной «моды» на стресс. В нашем распоряжении находится огромное количество медицинских источников, посвященных обсуждению проблемы нервозности. Некоторые врачи даже ставят этот диагноз себе. (Яркий пример — Пауль Юлиус Мёбиус**, который утверждал, что заболел импотенцией и тяжелой формой нервозности после выступлений шведских феминисток, спровоцированных его статьей о женской неполноценности⁷.)

Как соотносится нервозность с меланхолией, праформой психического страдания? Многие состояния, «причисляемые к “нервозности”, в действительности являются меланхолией», — констатирует шведский психиатр⁸. Структура чувств у них сходная — в основе ее лежит чувство потери (в данном случае потери способности к социальной адаптации) в сочетании с мучительной саморефлексией и резкими перепадами настроения. Отмечаются также чувство внутренней неудовлетворенности, ранимость, летаргия и саморазрушительное поведение. Но есть и отличия. Во-первых, нервозность соотносится с конкретным моментом. Она не имеет ничего общего с решением экзистенциальных вопросов, сомнениями по поводу устройства жизни и окружающего мира (только по поводу себя самого!). Во-вторых, она четко ориентирована на телесные ощущения. Обычно нервный человек кажется вполне социализированным, однако иногда это состояние может проявлять себя так же ярко, как «волчья» меланхолия, ипохондрия и истерия⁹.

Нервозность, как и меланхолия, сохраняет связь с элитой и творчеством. Письма и дневники Вирджинии Вулф будто сотканы из разнообразных нюансов настроения. Для нее нервозность — пограничное состояние мозга, ключ к эмоциям. Она приписывает этому качеству собственную эстетику и говорит о «наготе и нервной красоте» текстов. С детства привыкнув объяснять все происходящее «нервами», Вулф часто упоминает свою «знаменитую чувствительность», иногда сопровождая это замечание ироничной гримаской: «Я вела себя до неприличия невежливо. Во всем виновата жаркая погода, от которой разгулялись нервы».

Кое-кто эксплуатировал феномен нервозности в своих интересах. Ее распространение было на руку представителям различных профессий: врачам, пропагандистам здорового образа жизни, производителям лекарств и товаров для здоровья. Современным языком можно сказать, что это был проект популяризации страдания, учитывающий выгоду рынка и адаптированный к вкусам и предпочтениям элиты общества. Лечение расшатанных нервов превратилось в услугу. Многие прежние гостиницы на водах стали курортами, модными санаториями, специализировавшимися на нервных болезнях. У каждого была своя клиентура. Например, Макс Вебер, делая выбор, писал, что не хочет ехать туда, куда ездят «надменные аристократы-сифилитики», завсегдатаи элегантных курортов. Лечение предлагалось традиционное: диета, питье минеральной воды, массаж и комфортные условия проживания — примерно так описывает Томас Манн жизнь в санатории «Бергхоф». Предпочтение отдавали натуральным препаратам, в отличие от психиатрических лечебниц, где пациентов пичкали лекарствами. Кроме того, активно поощрялись различные культурные мероприятия — музыка, литература и лекции (в «Бергхофе» посетители с восторгом слушали лекцию доктора Кроковского о симптомах, «принимающих форму любовной игры, и болезнях, как метаморфозах любви»¹⁰.

Благодаря рекомендациям врачей лечение нервов превращалось в приятный отдых: «Подъем в восемь утра. Теплая ванна, затем отдых, завернувшись во влажные простыни, потом — растирание жестким полотенцем. Завтрак — рыба или жаркое... тосты из хлеба мелкого помола. Чтение газеты (разделы о политике или финансах — под запретом). Прогулка примерно на час или катание на лошади. Обед в половине второго, четыре раза в неделю — устрицы. <...> Во второй половине дня моцион, затем ужин в семь часов. Перед ужином — турецкая баня. На ужин не более четырех блюд, никакой сдобы или крепких напитков. За час до сна — бутылка сельтерской или другой минеральной воды с лимонным соком»¹¹.

Наука тоже сумела извлечь пользу из нервозности. Врачи, специализирующиеся на нервных болезнях, психиатры и эксперты-психологи упрочили позиции в обществе благодаря увеличению количества высокопоставленных пациентов, пытавшихся облегчить свои страдания.

Триумфальное шествие нервозности в обществе, таким образом, было подкреплено действиями самых разных действующих лиц. В качестве структуры чувств нервозность получила поддержку представителей культуры, рынка, средств массовой информации. Она дала толчок проведению интенсивного культурологического анализа. Поставленные вопросы оказались столь же провокационными, как и сам объект изучения. Что есть нервозность — издержки развития культуры или феномен ее самопознания? Общество ставит слишком высокие требования или человек слишком слаб? А может, нервозность — ни то, ни другое, а непомерная боль, кризис, вызванный проблемой адаптации человека к новому, которое обрушивается на него нескончаемым водопадом.

Термин «новый нервный человек» тоже понимался по-разному. Некоторые описывали его как «морально беспомощное существо, лишенное кожи, чувствительное к каждому слову, беззащитное, окровавленное и нагое»¹². Были мнения, что нервозность — явление декаданса и вырождения. В литературе рубежа веков нервный человек представлен как человек высокой культуры, непостоянный и чувствительный, харизматичный и бесплодный.

Бледный, увядающий в парнике цветок.

Отступление: феноменология нервозности

Что же конкретно вызывает нервозность? Какие ощущения лежат в ее основе? На эту тему в свое время были написаны сотни книг, причем большинство — в популярной и компактной форме справочника по борьбе со стрессом.

Я выбрала одну из книг, наиболее известную, — «Нервозность и культура» Вилли Гельпаха¹³. Этот ученый специализировался на применении психопатологических понятий к социальным феноменам — так называемая психопатология культуры. Эта проблематика очень интересовала Макса Вебера, и он состоял с Гельпахом в оживленной переписке. Из писем видно, как Вебер, озабоченный повторяющимися нервными срывами, пытается разобраться, насколько его состояние обусловлено процессами, происходящими в культуре. Его отчаянно угнетала собственная неспособность выполнять ключевые требования современности: делать карьеру и работать по заданному графику. После размышлений Вебер, однако, приходит к выводу, что никакого конфликта нет — его стиль работы не противоречит «культуре»¹⁴.

«Нервозное состояние не может быть объяснено с медицинской точки зрения», — утверждает Гельпах. Нервозность живет в теле общества. Эмоциональная жизнь человека «распалась на тысячи отдельных чувств и состояний», которые управляют взаимодействием личности и общества. Преимуществом нынешней ситуации является открытость человека к разным ощущениям, недостатком — «опасность захлебнуться резкими перепадами настроения и контрастами чувств... Многие почти хвастаются своей нервозностью или неврастеничностью, поскольку это вполне соответствует духу времени».

Как же совершается перенос информации от общества к человеку? Гельпах является приверженцем феноменологии. Соотношение между личностью и обществом может быть понято только через бессознательное восприятие общества телом индивида¹⁵.

Возникает вопрос: как социальные изменения отражаются на чувствующем и воспринимающем теле субъекта?

Гельпах делает краткий социальный анализ и приходит к выводу, что нервозность — привилегия элиты. У современной буржуазии есть «новое психическое качество» — раздражительность, в отличие от рабочего класса, который является ведомым, то есть «эмоционально несамостоятельным». Раздражительность подразумевает резкие перепады чувств и характеризуется укорачиванием связей между восприятием, телом и чувством. Привычная среда обитания разрушена, перспективы искажены, границы подвижны, на субъекта волнами, потоками и валами обрушиваются новые впечатления. Обычная площадь кажется ему огромной пустыней. «Перед пересечением открытого пространства нервный человек может испытать приступ ужаса и вспотеть от страха» (Стриндберг, прижатый к столбу на парижской площади, ведет себя ничуть не более странно, чем наш современник, боящийся лифтов или пауков).

Нервозность — это чрезмерная раздражительность. Она бывает нескольких видов. Первый — раздражение органов чувств звуками, светом, запахом, вкусами, которых в большом городе очень много. При этом сила воздействия — не главное, главное — его новизна для организма. Интенсивность воздействия в городе, наоборот, меньше: скотину забивают на специально оборудованных бойнях, и вокруг не витает удушливый запах сырого мяса; дороги выложены асфальтом, экипаж едет мягко — не то что телега по кочкам и булыжникам; электрический фонарь, в отличие от газового, работает бесшумно. Таким образом, раздражение уменьшилось количественно, но увеличилось качественно за счет новизны раздражителей, их неизвестности для организма.

В начале XX века уделяли много внимания тому, как органы чувств человека регистрируют информацию¹⁶. Глаз сравнивали с мозгом: он принимает информацию, сортирует ее и может, при необходимости, отсеять. Но широко открытый глаз беззащитен. Культура может «засорить и повредить» глаз.

Уши также могут засориться. В старые времена слушание приравнивалось к прикосновению — слух помогал человеку ориентироваться в пространстве и обеспечивал безопасность. Современный человек, напротив, должен научиться отгораживаться от звуков. Шум транспорта, который мы сегодня едва замечаем, для древнего человека был бы нестерпим. Описывая Вену на рубеже веков, Роберт Музиль называет ее «клокочущим кипятком в сосуде», какофония звуков режет ухо. Изнеженным людям, которые «носили на белье свои со значением вышитые инициалы», трудно лавировать и выживать в такой обстановке¹⁷.

Обоняние, осязание и вкус привыкают к новому еще дольше. Они моментально выстраивают вокруг себя стену из отвращения и неприятия. В начале XX века в качестве примера ситуации, провоцирующей возникновение нервозности, постоянно приводили трамвай, где люди сталкивались с непривычной и неприличной близостью чужих тел и запахов. Например, у Эльфриды Елинек в романе «Пианистка» трамвай описывается как место невротической агрессии.

В городской среде данные, полученные при помощи органов чувств, подкрепляют представления о классовых различиях. Людям физического труда приписывается грязь, неприятный запах, отталкивающая жестикуляция, — от них следует держаться подальше. Низкое и нечистое противопоставляется высокому и чистому, «сливкам общества»¹⁸. Ссылаясь на тонкость обоняния, элита решает социальную задачу: отделяет тех, кто грубо материален, занят физическим трудом и имеет примитивный вкус, от других — тех, кто живет духовной жизнью, способен испытывать удовольствие от абстрактных наслаждений и потому вправе демонстрировать свою чувствительность. Различие между грубостью и чувствительностью органов чувств получило социальное наполнение.

Вернемся к тексту Гельпаха. Если первой причиной нервозности является перевозбуждение органов чувств, то его вторая причина — темп. Спешка и жесткий график городского жителя вызывают у него стресс. Горожанина со всех сторон «толкают, топчут, отодвигают и ругают». Тело его должно приноравливаться к коллективному ритму, который далеко не всегда совпадает с его собственным. Третья причина нервозности — избалованность. Центр удовольствия подвергается постоянной стимуляции за счет увеличения количества универмагов, галерей, театров, ресторанов и кафе, а также за счет необходимости их посещать. Четвертая причина — консюмеризм: потребности замещены желаниями и «стремлением получить больше жизненных благ, чем человек способен потребить». Пятая — честолюбие, инстинкт постоянно «говорить, быть на виду, действовать» и зависимость самооценки от того, насколько хорошо это удается.

Пять вышеназванных причин раздражительности (несколько упрощенно можно сказать, что они актуальны и поныне при объяснении стрессового синдрома) убедительно показывают нам, что наша личность постоянно находится под воздействием новых впечатлений, ощущений, чувств и импульсов. Человеку приходится постоянно быть наготове — парировать, направлять, сдерживать, защищаться, терпеть. Одним словом, адаптироваться. Это вызывает у него хроническое нервное напряжение.

Образ задерганного и спешащего человека стал типичным для Европы в начале XX века. Диагноз гласил: «лихорадочная суета, требующая огромных затрат сил, энергии и времени»¹⁹. Расплатой за технические и материальные блага стали эпидемии нервозности и меланхолии. Газеты вносили свою лепту и рассказывали душераздирающие истории про жизнь и смерть современников. Городская жизнь представлялась водоворотом, вселяющим ужас в души людей и перемалывающим их. Люди — «аморфная масса» — беззащитны, сбиты с толку, руководствуются мелкими эгоистическими интересами. Карьеризм и конкуренция истощают нервные силы. Самодеструкция и страхи «распространяются как инфекция»²⁰.

В Швеции мы наблюдаем ту же картину. Врач Фритьоф Лен-мальм, один из самых известных в Стокгольме специалистов по нервным болезням, характеризует нервозность как новое и очень заразное явление. Он связывает его с повышением уровня жизни и всеобщим желанием приобщиться к финансовому благополучию. Нагрузки возрастают, и одновременно возрастает конкуренция. Люди не жалеют себя, делая карьеру. «Теперь уже и в университетах разыгрывается это драматическое действо: каждый знает, что у него сотни конкурентов, имеющих одну с ним цель... и стремится вперед, не зная покоя, без сна и отдыха, вперед любой ценой!» Удовлетворение амбиций сопряжено с увеличением ответственности и неуверенностью в будущем. Особенно уязвимы коммерсанты и ученые, а в некоторых профессиях — служащие низшей категории (почтовые работники, телеграфисты и телефонисты)²¹.

Из сказанного можно сделать вывод — когда состояние становится критическим, происходит срыв. Наступает гиперчувствительность к запахам, звукам, цветам, головокружение, бессонница и бессилие. Хаос чувств. И комок в горле.

Типы неврозов

Из историй болезни видно, что большинство пациентов, приходивших в начале XX века на прием к европейским (и в частности шведским) специалистам по нервным болезням, — мужчины, представители уже перечисленных социальных групп: коммерсанты, банковские работники, чиновники, люди с высшим образованием²².

Приведем примеры из журналов Ленмальма.

Он перечисляет весь известный репертуар симптомов. Раздражительность из-за мелочей. Грызущее чувство тоски и бессилия. Перепады настроения — от экстаза до отчаяния, причем по одному и тому же поводу. Панические состояния, сопровождающиеся дрожью и потливостью, сердцебиением и резким покраснением кожных покровов. От напряжения — головные боли. Недостаток внимания, невозможность читать и слушать музыку и даже, как ни странно, писать — из-за судорог в кистях.

Многие пациенты жалуются на гиперчувствительность. Квартира кажется тюрьмой. Малейший звук заставляет вздрагивать, причиняет физическую боль. Мучительно все — звуки пианино, мяуканье кота, скрип стула, звяканье прибора о тарелку. Свет настольной лампы кажется светом прожектора, от упавшей на пол пуговицы вздрагиваешь, как от выстрела. Нарушения зрения. «Извращенные фантазии». Навязчивые мысли. «Глаза на мокром месте», частые приступы рыданий. Кошмары и бессонница.

И тело и душа находятся в пограничном состоянии. Это не болезнь, но все чувства преувеличены. Сначала пациенты пытаются справиться с ситуацией сами и обращаются к врачу, лишь когда видят, что их работоспособность или сексуальные качества снижаются. О сексуальности они говорят много. Буржуазные условности не запрещали обсуждать эту тему с врачом. Поэтому в историях болезни содержится много детальных описаний эротических снов, мастурбаций и непроизвольных поллюций. Макс Вебер, как вы помните, открыто обсуждал ночные переживания с женой и матерью. Для нервного человека ночь перестает быть временем отдыха. Кровать превращается в «место пыток».

Со стороны невроз выглядит как резкие «переходы от экзальтации к унынию», нестабильность и противоречивость характера. С чужими людьми такие пациенты обычно обаятельны, а дома становятся «несносны, ворчливы и подозрительны». Их «эго» теряет целостность. Они могут производить впечатление высокомерных, чрезмерно требовательных, эгоистичных людей. В действительности им невыносимо тяжело, они пребывают в отчаянии, занимаются самокопанием и страдают от комплекса неполноценности. Отношение к самому себе в высшей степени критическое: «Он не может быть таким, каким хочет быть, и таким, каким в глубине души является... Он либо болтлив, либо скован и неловок, либо возбужден, либо застенчив»²³.

Есть несколько особенно ярко выраженных типов неврозов²⁴.

Например, гипомания. Она характеризуется непомерными требованиями к себе самому. Хорошо известный пример — Рудольф Дизель (1858-1913), изобретатель дизельного двигателя²⁵. Его описывают как человека, «постоянно живущего под прессом», но страдающего не от депрессии, а от перфекционизма. Его требования к себе постоянно растут, кажется, будто он не человек, а машина. Он гонит себя вперед и вперед, постоянно находясь в «напряжении и возбуждении» и остро реагируя на любой импульс извне. Посетив Всемирную выставку в Париже в 1889 году, он пришел в такое волнение, что чуть не умер. «Я бегом выбежал оттуда, остановил извозчика и помчался к доктору... Успеть, пока не закончился прием... Я был так возбужден, что не мог...», — пишет он, и сумбурный стиль письма отражает сумятицу, царившую в душе изобретателя. Окружение Дизеля привыкло к его перепадам настроения. По свидетельству одного из друзей, жизнь знаменитого инженера представляла собой череду «прекрасных и кошмарных ситуаций, триумфов и унижений, небесного восторга и отчаянной меланхолии».

В 1898 году (в том же году, когда у Макса Вебера случился нервный срыв) Дизель жалуется, что «мозг кипит» и кажется, будто рядом разверзается пропасть. От всего этого он боялся сойти с ума. Врачи запретили ему работать и послали на полгода в санаторий (откуда он пишет письма и комментирует социальные причуды пациентов в стиле, свойственном Томасу Манну). Вскоре он снова возвращается к привычному темпу. По словам близких, он «то раздражен, то пребывает в возбужденно-приподнятом настроении», увлеченно занимаясь продвижением своего двигателя и реализацией утопических политических проектов. Изобретатель живет на пределе возможностей и сжигает себя на работе. Потом происходит самоубийство.

Дизель заранее наметил для него день, поставив в календаре карандашный крестик рядом с соответствующей датой.

Этот гиперактивный тип будет неоднократно описан в XX веке в книгах по психиатрии. Для таких людей характерны высокие амбиции, сильное психическое напряжение, неконтролируемые телодвижения и тики, работа на износ, компенсируемая жадным потреблением пищи. Список симптомов очень напоминает меланхолию XVIII века, представленную на примере Сэмюэла Джонсона.

Данный тип является непосредственным отражением современной действительности, которая находит в нем свое воплощение. Говоря о себе самих, они часто используют слова из области техники: набрать обороты, сбросить скорость, газовать, притормозить. Образ человека, страдающего гипоманией, ассоциируется с такими понятиями, как темп, включенность, скорость реакции. В 1920-е годы немецкий художник Фриц Кан создал серию иллюстраций с использованием визуальных метафор — моторов, нефтеперерабатывающих заводов, динамо-машин, коммутаторов и телефонов, — чтобы с их помощью изобразить символический организм. Его нервная система имела вид электронной сигнальной системы с кнопками, диаграммами и контроллерами. Мозг — фабрика, где находятся прожекторы, транспортеры и экраны. Движение крови по сосудам изображалось в виде поезда дальнего следования²⁶.

Следующий тип нервного человека называется гиперчув-ствительным. Многие считают его интересным и полагают, что он возник под влиянием образа дез Эссента, персонажа романа Гюисманса. Для таких людей характерна зависимость от эстетической стимуляции, которая приводит их в состояние хронической гиперчувствительности. (В наши дни к этому расстройству также относят «синдром Стендаля», состояние эстетического перевозбуждения, в результате которого человек может слечь в постель на несколько дней²⁷.)

Люди, страдающие данным типом нервозности, проявляют ее в виде обостренной чувствительности. Они полностью сфокусированы на собственных чувствах и ощущениях. Некоторые чувствительны к звукам, свету или погоде. Другие испытывают боли при грозе, кто-то реагирует на понижение давления. (Помню сама, как в детстве мои родители активно обсуждали погоду и, в зависимости от метеопрогноза, предполагали, насколько продуктивным будет день.) Подобная чувствительность в глазах общества свидетельствовала о неординарности человека и была привлекательной. Согласно расхожим представлениям, таким людям полагалось быть бледными и тонкими, с особым меланхолическим очарованием.

У этого типа нервозности есть множество различных проявлений, и врачебная документация предоставляет нам обширные материалы бесед с пациентами. Многие, по свидетельству врачей, «описывают свою чувствительность с болезненным удовольствием». «Гиперестезия, странности восприятия: гусиная кожа, покалывание, жжение, зуд, миражи, обострение слуха, особая чувствительность к звукам»²⁸. Все это находится на границе с патологией. Проявлениями «аномальной чувствительности», по словам одного из докторов, являются анестезия (понижение чувствительности), гиперестезия (повышенная чувствительность) и гипералгезия (чрезмерно высокая чувствительность к боли).

Где проходит граница между болезнью и здоровьем, когда речь идет о нервозности? Несмотря на уязвимость, это состояние имело в обществе высокий статус, к людям, страдающим им, относились с пиететом. «У нервных людей часто встречается особая разновидность чувствительности, которая придает им сходство с цветком мимозы — они плохо реагируют на любые прикосновения жестокой жизни», — такую неожиданно поэтичную характеристику дал нервным людям один из шведских психиатров²⁹. Достижения современной психофизиологии свидетельствуют о том, что повторяющееся раздражение приводит к привыканию. Но случается и обратное: раздражительность усиливается. Внезапное, сильное и болезненное потрясение, а также постоянное беспокойство увеличивают риск повышения чувствительности³⁰.

Третий тип неврозов называется фобинеским и представляет собой еще одно символическое отражение современного стиля жизни. Изучение фобий, характерных для определенного периода времени, очень полезно — они дают представление о том, какие угрожающие образы на данный момент существуют в обществе. Особенно богаты на фобии эпохи социальных перемен. На рубеже XIX и XX веков доминировали агорафобия (боязнь публичных мест), нередко в сочетании с социофобией (например, невозможность есть в чьем-либо присутствии), и мизофобия (страх испачкаться от прикосновения к другим людям или предметам). Некоторые «мылись по сто раз на дню, чтобы очиститься от мнимых загрязнений». Другие распространенные фобии — антропофобия (боязнь толпы), монофобия (страх одиночества), пантофобия (боязнь всего, что может произойти), фобофобия (боязнь страха)³¹. От всех этих фобий нервный человек мог совсем потерять рассудок. «Он был бледен, пульс частил, тело и ноги дрожали, голова тряслась, выступил холодный пот».

Еще один тип неврозов называется «расслабленным». Раздражитель настолько велик, что организм в прямом смысле слова лишается сил. Врачебная документация дает свидетельства крайних проявлений расслабленности: были случаи, когда во время приема пациент «сползал со стула и оставался лежать на полу, раскинув руки и ноги»³².

Нервный срыв

Когда ранимость доходит до предела, наступает нервный срыв³³. Число зарегистрированных случаев достигло пика в 1900 году. Почему? Возможно потому, что в обществе существовало представление о творческой личности с мощным интеллектом, работающей на износ ради блага цивилизации. Макс Вебер открыто рассказывает о своем нервном срыве, коллеги и начальство относятся к его заявлению с уважением.

Есть и другие примеры. В 1906 и 1918 годах в подобной ситуации оказался американский композитор Чарлз Айвз, и его окружение назвало это «сердечным приступом». После первого такого эпизода один из родственников Айвза пишет ему: «Неудивительно, что при Вашей работе [Айвз работал тогда в сфере страхования] у людей случаются срывы. Вам приходится трудиться почти на пределе возможностей, и если напряжение еще возрастает, сил, чтобы ему противостоять, нет». Несколько лет спустя жена Айвза проявляла беспокойство: он «опять находится на грани нервного срыва». По мнению близких, совмещение двух профессий изматывало композитора, и после второго срыва он перестал сочинять музыку. Не исключено также, что специфический музыкальный стиль Айвза, допускающий использование резких высоких звуков, «фальшивых нот» и дисгармонических сочетаний, провоцировал его нервозность³⁴.

Что же в начале XX века считали нервным срывом? Депрессия, психосоматика, нерешенные конфликты — все эти термины, широко употребляющиеся постфрейдистами, — в то время еще не были в ходу. Под нервным срывом понимали буквально следующее: внезапное напряжение нервов приводит к их «разрыву». И Вебер, и Айвз по рождению, образованию, профессии и стилю жизни принадлежали к группе риска. Обоим было важно знать, что их «срывы» не являются болезнью.

В целом понятие «срыв» было абстрактным и порой сопровождалось целым рядом эмоционально-окрашенных синонимов: коллапс, крах, расстроенные и растерзанные нервы. Симптомы этого состояния были очень разнообразны: легкая печаль и «тяжелая» тоска, тихие слезы и безудержное отчаяние. Границы между нормой и патологией размыты. Диагнозы — меланхолия, неврастения, истерия или ипохондрия — ставятся не по медицинским показаниям, а в зависимости от классовой или гендерной принадлежности пациента.

За терминами, однако, стоят страдание конкретного человека, сумбур в чувствах, ужас и мрак. Срыв может произойти внезапно — со слезами, дрожью, ночными кошмарами, а может подкрадываться постепенно — неделями, месяцами. О его приближении человеку нередко сообщает тот, кого Сельма Лагерлёф называла «духом с ледяными глазами», «богом саморефлексии, самоуничижения и самокритики».

И врачи, и пациенты знали, что нервный срыв не оказывает негативного влияния на интеллект. Многие пациенты воспринимали происходящее с ними, как будто на расстоянии, сохраняя прекрасные аналитические способности. Как сказал один врач: речь идет о «совершенно здоровых, но глубоко несчастных людях»³⁵. Таким образом, нервный срыв не соответствовал общепринятому представлению о психических заболеваниях, как нарушениях способности трезво и разумно мыслить. Диагноз «нервный срыв» неоднократно спасал людей от психиатрической лечебницы (а порой от еще менее популярных диагнозов «алкоголизм» и «сифилис»), хотя многие из них мучались галлюцинациями и маниакальными идеями, одной из которых, например, был навязчивый страх безумия.

Врачи старательно маскировали собственную неуверенность и в присутствии больных авторитетно ставили диагнозы и делали назначения, но между собой обсуждали проблему гораздо более свободно. Состояние пациентов из привилегированных социальных групп было принято объяснять неврологией, то есть физическим нарушением. Вплоть до Первой мировой войны в медицинских справочниках неврозы рассматривались в разделе функциональных нервных расстройств. То есть относились к числу нервных, а не психических заболеваний, болезней тела, а не души. «Нервный срыв, — пишет Фрэнсис Гальтон", — означает, что мозг вывихнут, как бывает, вывихнешь ногу или руку»³⁶.

Понять, что в действительности в начале XX века понимали под нервным срывом, трудно. Как пишет Джанет Оппенхейм в книге «Расшатанные нервы: доктора, пациенты и депрессия в викторианской Англии», «ловушек было много». Не наблюдалось единообразия в диагнозах, в использовании самого термина «нервы», в понимании нормы, в диагностировании и лечении людей, относящихся к разным социальным группам. Историческая дистанция не позволяет нам сейчас в подробностях рассмотреть симптомы. В идеале каждый известный случай следовало бы анализировать отдельно.

Однако мы не можем согласиться с Оппенхейм, когда она утверждает, будто нервным срывом в то время называли депрессию. Такое толкование является упрощенным и не учитывает острый характер и физиологическую составляющую данного нарушения. Понятие «нервный срыв» восходит к тому пониманию нервов, которое господствовало еще в XVIII веке и было окрашено классовыми представлениями о сенситивности и допустимости выплеска эмоций. Ранимость считалась не изъяном, а необходимым компонентом чувствительной личности. Срывы были своего рода доказательством чувствительности и долгое время сохраняли в обществе высокий статус. В Европе ими страдали мужчины, занимающие самые высокие посты, например рейхсканцлер Германии Отто фон Бисмарк. Со временем,

* Фрэнсис Гальтон (1822-1911) — английский исследователь, географ, антрополог и психолог.

однако, эта тема становится все более закрытой, теперь мужчины предпочитают не сообщать о своей ранимости. В частности, сообщение о нервном срыве премьер-министра Норвегии Челя Магне Бундевика несколько лет назад вызвало в обществе такой шок, что пришлось немедленно изобретать для него персональный диагноз: «депрессивная реакция».

Картина нервных срывов прошлого в значительной мере расширяется за счет огромного количества писем, мемуаров и литературных произведений, посвященных этой проблеме. Здесь нервозность рассматривается не только как пережитый опыт, но и как социальный шаблон: «нервозный человек — бледный и возвышенный носитель культурных ценностей».

Чтобы, по возможности, услышать рассказ об этом состоянии из первых рук, я обратилась к записям, сделанным частнопрактикующим доктором Ленмальмом в журнале приема пациентов в 1880-е и 1890-е годы. Они довольно однотипны: «Очень нервозен, плаксив и беспокоен», — говорит о себе консул, проживающий по адресу Стюреплан, 2. Фредрик Альмквист, студент-математик 24 лет, боится сойти с ума. Он не переносит интеллектуального напряжения, от чтения кружится голова, колотится сердце, охватывает ужас. Если себя заставлять, результат может быть один — полный коллапс.

Были среди пациентов и женщины, например Марина Френкель, 45 лет, жалуется на «бессонницу, нервы, боится поправиться»; Матильда фон Хартмансдорф, 39 лет, морфинистка; фрекен Сёдерберг, «худая, нервная... все плохо, скучно». Но на женщин, как известно, врачи смотрели иначе и диагностировали их проблемы иначе³⁷.

Нервозность и мужественность

Итак, нервозность считалась привлекательным социальным капиталом, но при определенном условии. Современная культура требовала от мужчин, чтобы они, даже будучи гиперчувстви-тельными, не были слабыми. В XX веке медицина понемногу перестает пользоваться термином «нервы» и начинает объяснять нервозность неустойчивостью психики. Теперь считается, что это состояние вызвано недостаточной сопротивляемостью человека, а не слабыми нервами. Ответственность за состояние индивида тем самым перекладывается на него самого. Раньше «нервы» были спонтанной реакцией человеческого тела на изменение общества, за это человек отвечать не мог. Теперь бессилие, которое раньше называли симптомом срыва, стало его непосредственной причиной. Термин Пьера Жане «психастения» («бессильная душа») зафиксировал происшедшие изменения. Натянутые нервы превратились в вялую психику. (Тогда еще не существовало фрейдовской классификации психических процессов.)

Эффект получился поразительный. Ранимость потеряла статус элитарности. Нервный срыв приравняли к фиаско, поражению. Его окончательная дискредитация произошла, когда психиатры XX века заменили понятие «психастения» понятием «психическая недостаточность».

Нервозность и ранимость плохо вписывались в образ современного мужчины³⁸. Они противоречили представлениям о стабильности и самодостаточности мужской личности. Кроме того, в лечебницы для душевнобольных стали все чаще попадать представители низших классов и женщины: жестоко притесняемые рабочие, измученные портнихи, в общем простой люд обоих полов, тоже жалующийся на нервозность. В начале ситуацию пытались спасти путем постановки различных диагнозов: у высших классов нервозность, у рабочих — истерия; у мужчин — нервный срыв, у женщин — невроз.

Постепенно чувствительность начала ассоциироваться с женскостью и даже инфантильностью (плачущий ребенок) и автоматически перешла в разряд слабостей. Особенно плохо страхи и неуверенность в собственных силах сочетались с ролью мужчины-профессионала: нервный человек не оправдывает ожиданий коллег. В этом видна одна из основных примет современности — ценность мужчины определяется его профессиональными успехами. Работа — его гордость (вспомните драматические переживания Макса Вебера). У мужчин не может быть неустойчивости к стрессам и тем более нервных срывов. В случае повторяющихся срывов и приступов меланхолии настоящий мужчина должен уйти из жизни. Об этом много писали и говорили, не смущаясь откровенной жестокостью темы.

Некоторые проявления чувствительности находились под особенно жестким запретом. Мужчине не подобало реагировать на внешние стимулы (звуки, запахи, скопления людей). Тяжким грехом считался недостаток самоконтроля. Снижение самоконтроля означает, что глубоко личные чувства выходят наружу, а внешние стимулы, напротив, проникают внутрь. Прежде всего общество требовало контроля над сексуальностью. В нашем распоряжении имеется множество документальных свидетельств. Своему врачу пациенты признаются в различных нарушениях и проблемах, принимающих форму мастурбаций, влечения к детям или юношам, гомосексуальных фантазий. Мужчины рассказывают об усилиях, которых от них требует половой акт, об импотенции и посткоитальной депрессии, о мучительных эрекциях в самой неподходящей обстановке и ночных поллюциях — все это воспринималось как потеря контроля над импульсами (и здесь опять самое время вспомнить Вебера и его страхи)³⁹.

Нервная слабость, таким образом, разрушает границы личности. От мужчин во всех ситуациях требовали сохранения жесткого «каркаса» и естественной способности отгораживаться от внешних импульсов и помех. Заодно эта скорлупа мужественности предполагала частичный отказ от выражения чувств.

Норберт Элиас обратил внимание на типичное для современности замыкание тела в собственных границах. Даже психическая норма определяется через дисциплину и самоконтроль. Выражения скорби и страха оказались загнаны вглубь. Мужская слеза стала восприниматься как жест почти неприличный, сигнал того, что личность вот-вот потеряет самоконтроль.

Кому же разрешалось плакать?

Если верить историям болезни, на приеме у доктора Лен-мальма его пациенты (как на подбор — представители высшего общества) лили слезы рекой. Это противоречило их классовой и гендерной идентичности и делало рыдания мучительными вдвойне. Слезы, которые когда-то были признаком возвышенной натуры, маркером принадлежности к элите общества, потеряли свой статус и начали ассоциироваться с дефицитом мужественности и сентиментальностью. Агрессивно критикуя общество в книге «Вырождение», Макс Нордау представляет плаксивую чувствительность болезнью дегенератов. Они «смеются до слез или горько плачут по какому-нибудь сравнительно пустому поводу. <...> Они приходят в экстаз от заурядной картины или статуи, в особенности же их волнует музыка, как бы ни было бездарно данное произведение»⁴⁰. «Душевное бессилие и уныние» Нордау также относит к состояниям, свойственным низам общества. Меланхолика он характеризует как «унылого, мрачного, сомневающегося в себе и во всем мире... терзаемого опасением неизвестного и видящего вокруг себя разные ужасы»⁴¹.

Дневниковые записи начала XX века свидетельствуют о внутренней борьбе, которую мужчины вели с эмоциями ради сохранения самоконтроля⁴². Запрет на слезы привел к появлению новых условностей изображения: на фотографиях мы больше не увидим меланхолических мужчин, склонивших голову на руку. Теперь те, кто позирует, стоят прямо, глядя строго перед собой (на более поздних снимках мужчины улыбаются — раньше улыбка была атрибутом только женского фотопортрета).

Итак, слезы, которые раньше считались признаком избранности и особой тонкости чувств, не свойственной низшим слоям общества, радикально меняют классовую атрибуцию. Журналы осмотра пациентов клиники нервных болезней при стокгольмском госпитале св. Серафима свидетельствуют о том, что слезы в первой половине XX века становятся основным языком страдания⁴³. Большинство пациентов принадлежат к рабочему классу или низшим категориям служащих, в отличие от частных заведений, где клиентура была более привилегированной. Две трети больных, наблюдавшихся в клинике, — женщины. Причины нервозности тоже меняются: теперь это безработица, бедность, развод. И плачут пациентки, судя по всему, тоже как-то иначе — отчаянно всхлипывая. Кажется, будто слезы — слова, при помощи которых они, за бедностью другого языка, пытаются выразить свои чувства. Врачам трудно оценить степень страдания пациентов, так как они не могут выразить его словами.

Нервозность окончательно лишилась своей ауры, нервного человека стали называть невротиком. Правда, для элиты сохранилась небольшая безопасная ниша на возвышении, зато все остальные пали во мнении общества безвозвратно. «Нет ситуации более безвыходной, чем та, в которой находится нищий и нервный человек», — пишет один из врачей в 1940 году. «Куда ему обратиться за помощью? Какой выход у него есть, кроме самоубийства, когда душой овладевает отчаяние?»⁴⁴

Дрожащий и плачущий мужчина лишен мужественности. Однако еще в 1920-е годы это зрелище было не редкостью. Особенно среди банковских служащих. Говорили, что в этой сфере столько нервных людей, что даже бизнес страдает. «И так везде: дома, в школе... нервозность превратилась в гнойник нашего времени»⁴⁵. Имеющий колоссальное количество пациентов, врач Пол Бьерре, один из самых известных в Стокгольме специалистов по нервным болезням, подтверждал, что потребность в помощи очень велика. Во многих историях болезни содержатся душераздирающие свидетельства глубокого кризиса. Один отчаявшийся мужчина «из образованного среднего класса» оставил доктору целый список своих симптомов⁴⁶.

«Сильно краснею в следующих случаях:

? если замечу, что на меня смотрят;

? если ко мне обращаются;

? если в обществе, где я нахожусь, кто-то попадает в неловкое положение.

Не способен управлять мышцами лица, особенно губами, сильно краснею и не могу произнести ни слова:

? если мне делают замечание;

? если ко мне в общественном месте обращается кто-то или если третье лицо включается в разговор, который я веду с кем-то, например, в трамвае;

? если я оказываюсь в центре внимания (эта особенность причиняет мне столько страданий, что я чураюсь общества и приобрел репутацию необщительного и робкого человека).

На сердце постоянная тяжесть, которая увеличивается, когда у меня много работы или когда работа очень ответственная или срочная, мозг отказывается напрягаться, и я подолгу сижу, уставившись в бумаги, но не понимаю, что от меня требуется.

Сильнейшее чувство нервозности словно разлито по телу. Долгие и мучительные головокружения. Приступы начинаются в груди, словно по спирали поднимаются в голову, и я лишаюсь чувств».

Несмотря ни на что, представление, согласно которому между нервозностью и горением ума существует тесная связь, продолжает оставаться актуальным. В кругу интеллектуалов и ученых, как в заповеднике, нервность сохраняет свои позиции, причем даже применительно к женщинам. «Я до краев переполнена отчаянием, — пишет журналистка Клара Юхансон в 1913 году. — Сегодня мои нервы покрылись тысячью язв». Агорафобия, библиомания, бессонница и интеллектуализм — таковы, по мнению К. Юхансон, ее «физические недостатки»⁴⁷.

В этой самооценке явно просматривается желание подчеркнуть собственную исключительность. Среди людей умственного труда нервы еще долго будут служить эмблемой избранности.

Гуннар Мюрдаль⁴⁰, например, рисовался своей ранимостью и культивировал состояние невроза. «Ты думаешь, Альва, что моя чувствительность к малейшим движениям нервной системы свидетельствует о неполноценности?» «У меня порой случаются приступы истерии и паранойи. Я ведь рассказывал о своих фобиях и боязни телефонов?»⁴⁸