ИНСОМНИЯ34: УЖАС

В 1889 году 34-летний знаменитый трудоголик Макс Вебер впадает в состояние психического срыва, им овладевают «демоны». Пять лет они не отпускают его ни днем, ни ночью. Бессонница стала воплощением его страхов, вызванных перенапряжением. Жесткая рабочая дисциплина, которой он подчинялся многие годы, подразумевала аскетическое воздержание и использование каждой свободной от сна минуты для дела. Зато ночь стала сценой, на которой разгулялись бывшие под запретом чувства и образы: мрачные воспоминания, скрытые фантазии, эмоции, сексуальность, и какая! Вынужденное бодрствование перенесло Вебера в мир новых ощущений¹.

Час волка

Страхи и пессимизм часто идут рука об руку с ночной бессонницей. Сознание воспалено, потное тело безуспешно пытается улечься поудобнее среди смятых простынь, перед открытыми или закрытыми глазами мелькают бесконечные череды образов, по спине бегут мурашки. Напряжение не отпускает и не находит выхода. Это состояние совсем не похоже ни на глубокий сон со вздохами, стонами и бормотанием, ни на поверхностный сон с вздрагиваниями и подергиваниями мышц, ни на спасительную тяжесть полудремы. Изматывающее напряжение не дает забыться. Хочется спать, сон близок, но расслабиться не удается, и пребываешь, будто в лимбе, в состоянии полного опустошения².

Бессонницей сопровождается большинство меланхолических состояний, особенно часто она выступает в компании с акедией, тоской и нервозностью. Но в стародавние времена больше обращали внимание не на саму бессонницу, а на сопровождающие ее мрак, ужас, кошмары. Собачьим, кошачьим или заячьим сном называли тревожную и чуткую дремоту. Кажется, будто ночью активизируются силы подземного мира и мира теней, привидения и темные существа, будто границы между человеком и монстром, человеком и зверем расплываются. Все звуки, кроме шорохов, щелчков и стуков, исчезают. Иногда накатывает жуть, происходит взаимопроникновение времен, и выползает то, что считалось давно забытым и погребенным (этот мрак нельзя прогнать, просто включив свет). Комнату наполняют чужие образы, причем некоторые из них, оказывается, жили в самом человеке. Все происходящее напоминает сцену из готического романа или из современных произведений, например Йона Айвиде Линдквиста³⁵. Меланхолик XVII века Каспар Барлеус описывает ночные химеры как страх перед другим, опасным, внутренним «Я»³.

В XVIII веке кошмары бессонницы продолжали мучить людей: они цепенели, не могли встать с кровати, потели и боялись, теряли память, страдали от галлюцинаций и демонов похоти⁴. Классическое полотно Генри Фюзели «Ночной кошмар» (1781) запечатлело это состояние — женщина лежит на краю кровати в позе, выражающей одновременно ужас и сладострастие, сверху сидит коварная мартышка, сбоку выглядывает лошадиная морда с алчно горящими глазами.

При помощи понятий, введенных в обиход во времена романтизма, бессонница и ее формы — дремота и сонное оцепенение — могут быть представлены как отражение ночной стороны жизни человека, его темного полюса. К этой же сфере относятся фантасмагории (видения, призрачные образы), парасомния³⁶ (бормотание, стоны, беспокойная моторика, скрип зубов) и рауог посШпик (ночной страх, крики во сне). В XIX веке врачи часто фиксируют в историях болезни факты хождения во сне, массовая культура также с удовольствием эксплуатирует этот образ. Куда ни глянь, всюду лунатики — мужчины, женщины, дети и даже собаки. Постепенно медицина разработала целый репертуар «ночных диагнозов» с использованием специальной терминологии. Некоторые из них сложно понять современному человеку. Что такое, например, никтальгия (боли, которые одолевают человека по ночам) или никтофония (потеря голоса в ночное время)? Какие переживания были связаны с никтофо-бией (боязнью ночной темноты)?⁵

На приеме у врача бессонница конкретизировалась. Пациенты и доктора живо описывали страхи и «ползучие» ощущения, испытанные в «час волка». Инсомния относится к тем состояниям организма, о которых можно говорить вслух, не испытывая неловкости. Наличие общего опыта бессонницы может заложить у собеседников основы взаимной симпатии, подчеркнуть родство душ и высокий интеллектуальный статус человека. Бессонница — излюбленный мотив политических карикатур того времени. Оноре Домье³⁷ и другие художники изображали бессонницу в виде мрачного, одетого в ночной колпак человека с провалившимися глазами, в окружении целой толпы демонов. Этот человек был одновременно смешон и велик. Во время одного из таких беспокойных ночных бдений профессор Исраэль Вассер из Упсалы занозил босую ступню о доски деревянного пола и некоторое время спустя умер от гангрены⁶.

Со временем бессонница несколько видоизменилась. Сейчас нет видений и призраков, их заменяют «разбирательства» с собственным «Я» — переживание давно ушедших в прошлое неудач, несправедливостей и постыдных тайн. Все это, однако, с полным правом тоже можно отнести к фантасмагориям. «Мы отмахнулись от фантазий прошлого, сочтя их вымышленными, но эпистемология взяла реванш, и мы теперь считаем наши собственные призрачные мысли реальными, — пишет Терри Касл. — Мы верим в то, что мозг производит образы, что мы “видим” фигуры и ситуации, что чаще всего это происходит в пограничном состоянии между сном и явью. Но как можно думать, будто образы охотятся за нами, преследуют и пугают нас до умопомрачения?»⁷

В начале XX века Европу накрыла волна страхов, и спальня стала представляться людям не местом отдыха, а местом страданий. Об этом свидетельствуют письма, автобиографии, истории болезни. Оказавшись в кровати, человек начинал вспоминать все негативное, что скопилось в душе за день: нереализованные амбиции, нагрузки, обиды и оскорбления и подспудное желание взять реванш. И не только это. Находясь в расслабленном состоянии, тело открыто для запретных желаний и сексуальных фантазий, «ночного карнавала», который преследует добропорядочного буржуа во сне.

Картины, которые посещают человека в состоянии полусна и дремоты, отражают скрытые уровни сознания. И когда, наконец, человек засыпает, сны представляются ему искаженным бодрствованием. «Во сне все возможно и вероятно, — пишет Стриндберг в “Напоминании” к пьесе “Игра снов”. — Времени и пространства не существует. Цепляясь за крохотную основу реальности, воображение прядет свою пряжу и ткет узоры: смесь воспоминаний, переживаний, выдумки, несуразности и импровизаций»⁸. Фрейд был прав, когда говорил, что сон есть зеркало загнанных в подполье воспоминаний. И когда утверждал, что сон может сопровождаться самыми странными и жуткими образами. Ужас охватывает оттого, что вымысел вдруг кажется реальностью и то, что было мертво, вдруг оказывается живо»⁹.

Бессонница, таким образом, не исключает снов. Вирджиния Вулф, например, писала, что ночь без снов — для нее потерянная ночь.

Сон как пограничное состояние мозга очень интересовал ученых и общественность в конце XIX века¹⁰. Вместе с бессонницей его считали свойством чувствительной психики и атрибутом социальных групп, являющихся носителями культурных ценностей. Списки пациентов Фрейда вроде бы подтверждают этот тезис. «Многие здоровые и сильные крестьяне даже не знают, что такое сны», — писал один из известных европейских специалистов по нервным болезням в 1894 году. А вот что отмечал его коллега через несколько десятилетий, в 1940 году: «Часто полагают, будто бессонница встречается только среди представителей образованных классов, занимающихся умственным трудом. Это неверно. Поразительно, скольким крестьянам, живущим здоровой и размеренной жизнью, не имеющим повода для беспокойства и суеты, требуется врачебная помощь, так как они не могут спать»¹¹.

Оказалось, что ночные монстры одолевают не только тонкую психику представителей элиты.

Отступление: потерянный сон

Перебои со сном сами по себе не страшны. Не исключено, что представление, будто человек должен спать всю ночь беспробудно (на чем, собственно, и основан страх перед бессонницей), — феномен культуры. В предындустриальном обществе сон человека был поделен на две половины: первая, более длинная, затем бодрствование, и снова сон¹². Начальная фаза носила название первого (иногда мертвого) сна и объяснялась усталостью организма. После полуночи человек просыпался и проводил один-два часа бодрствуя, затем наступал второй сон, утренний.

В период бодрствования мозг человека пребывал в состоянии умиротворенной активности, высоко ценящемся в религиозной практике, сам человек выполнял в это время различные размеренные и спокойные действия. Кто-то, проснувшись, выходил погулять, выкуривал трубку, перекидывался несколькими словами с соседом, опорожнял мочевой пузырь. Или просто лежал в кровати, молился, говорил с тем, кто был рядом, размышлял о прошедшем дне или приснившемся сне. Половые сношения, на которые вечером не хватало сил, часто происходили именно в эти часы бодрствования.

Данный ритм жизни был характерен для представителей крестьянства и ремесленников и определялся их зависимостью от наличия солнечного света. В городах же было искусственное освещение, там вечерние мероприятия и развлечения задавали ритм жизни аристократии. В конце XVII века мещане тоже начали освещать свои жилища, и появилась мода на вечерние и ночные занятия, из-за которых время отхода ко сну отодвинулось.

Прежняя модель сна исчезла не сразу, и еще какое-то время проявлялась в привычках отдельных людей. Например, Роберт Луис Стивенсон, путешествуя однажды по Севеннам, в южной части Франции, съел на ужин кусок хлеба с колбасой, немного шоколада, выпил коньяку и заснул. Но после полуночи проснулся. Зажег сигарету, выкурил ее не спеша, поразмышлял, потом заснул снова. Это тихое и покойное бодрствование запомнилось ему на всю жизнь. Никогда больше не переживал он столь «совершенных часов»¹³.

Интересно, что именно современная культура навязала человеку представление о том, что отсутствие сна неестественно (если я сегодня не высплюсь, завтра не смогу продуктивно работать). Создав миф, люди стали лечить тех, кто отклоняется от «нормы». Хотя с исторической точки зрения нормой является именно «раздельный» сон. Современные эксперименты показывают, что без доступа к искусственному освещению испытуемые, определяющие ритм жизни по солнцу и ложащиеся спать с наступлением темноты, через некоторое время переходят на двухфазный сон, причем в период бодрствования человек не испытывает беспокойства, размышляет и отдыхает, находясь в медитативном состоянии¹⁴.

Как могло представление о беспробудном сне настолько завладеть умами людей, чтобы бодрствование стали воспринимать как нарушение сна, состояние, от которого нужно избавляться, вместо того чтобы его использовать? Возможно, этот стереотип сложился в среднем классе под воздействием многочисленных свидетельств XIX века, в которых бессонница ассоциируется с перемалыванием печалей и неудач (напоминающих о себе при ослаблении дневного самоконтроля), сексуальной неудовлетворенностью, а также боязнью, что из-за ночного бодрствования человек не справится с задачами, которые перед ним поставит завтрашний день.

Современного человека, ориентированного на постоянное достижение новых и новых высот, бессонница пугает своей «бесполезностью» — это время, не занятое ничем конкретным и потому опасное.

Бессонница. Примеры из жизни

Вернемся к Максу Веберу.

К лету 1898 года, сделав в рекордно короткие сроки академическую карьеру и еще до достижения 30 лет получив профессорскую должность, Вебер начинает ощущать все более сильную усталость от работы в Гейдельбергском университете. В 1899 году он просит освободить его от преподавания, а затем и вовсе уходит от дел. В течение последующих пяти лет Вебер совсем не может работать. Силы возвращаются к нему постепенно, и потом периоды активности в его жизни перемежаются с периодами бессонницы. На службу он возвращается лишь через 20 лет, в 1918 году.

Что же случилось?

Тревожные симптомы появлялись и раньше. Но они не влияли на работоспособность, напротив, Вебер считал, что интенсивный труд позволяет отгонять меланхолические мысли. Его, как и многих увлеченных работой людей, болезнь страшила прежде всего невозможностью работать. Пока человек выполняет свои функции и доктора не находят у него физических болезней, он здоров.

Весной 1898 года у Вебера произошла крупная ссора с отцом, который вскоре после этого скончался, а Вебер впал в состояние сильнейшего беспокойства. Ему хотелось перемен, и он отправился в Испанию, но во время всего путешествия пребывал в раздражении и возбуждении. Нервы его расшатались, однако Вебер настаивал, что нуждается в новых впечатлениях, чтобы поддерживать себя в форме в отсутствие работы. Расслабляться нельзя. По возвращении домой он с головой ушел в преподавание и поехал в лекционное турне: Франкфурт, Мангейм, Страсбург. Симптомы неблагополучия усиливались. Прием экзаменов изматывал его, голова «кипела», тело было напряжено. Вебер предпринимает длительные прогулки, чтобы физическим напряжением снять нервное. Однажды ему показалось, что переутомление вот-вот убьет его. Маска дала трещину. Из глаз полились слезы.

Жена Марианне описывает его тогдашнее состояние как «срыв» (АЬэШгг).

Сам он рассматривает свои ощущения как «перезарядку», необходимую для организма. «Моя болезнь имеет много преимуществ, — пишет он жене. — Я вдруг увидел иную, человеческую, сторону жизни, которая прежде была мне неизвестна. Болезненная склонность к научным исследованиям, заставлявшая меня судорожно цепляться за работу, как за талисман, ослабла, железная рука отпустила меня. <...> Потребность тянуть эту ношу отпала»¹⁵.

«Но то было лишь начало адских страданий», — пишет он позднее Марианне. Спустя несколько недель, во время которых Вебер активно читает лекции, наступают новый срыв и глубокое истощение, сопровождаемое бессилием всех членов. Жена обеспокоена. «Что делать с мужем, для которого любое интеллектуальное напряжение подобно яду?» — спрашивает она себя. Вебер может часами бесцельно сидеть, царапая ногтем крышку стола. Читать или писать он не в состоянии, чтение вслух не переносит. Расписаться в ведомости для него смерти подобно. Жена дает Веберу глину для лепки и конструктор из камешков. Вебер послушно, как ребенок, занимается игрой. Но руки дрожат, и камни плохо ложатся друг на друга. Малейший звук мучителен, мяуканье кошки выводит его из себя.

Вебер утрачивает веру в свои преподавательские способности (как в XVII веке профессор Барлеус) и, действительно, не может преподавать. Однако он беспокоится о впечатлении, которое его болезнь производит на окружающих, и утверждает, что это не «психическая апатия». «Болезнь физического происхождения, меня подводят нервы, — пишет он матери. — Меня раздражают даже собственные записи». Веберу одинаково тяжело выслушивать как комплименты его здоровому внешнему виду, так и участливые комментарии.

Врачи ставят диагноз «неврастения в результате многолетней работы». С началом нового семестра болезнь накидывается на Вебера с утроенной силой. Чтение лекций причиняет ему страдания, у Вебера появляются навязчивые идеи, ему кажется, будто на профессорской кафедре его лицо покрывает обезьянья маска. До конца семестра остается всего несколько недель, когда он, явно пребывая в состоянии сильнейшей паники, просит немедленно предоставить ему отпуск в связи с необходимостью лечения. Его заявление тут же удовлетворяют — к профессорам, страдающим нервными расстройствами, в то время относились с сочувствием и уважением.

Обливания холодной водой в санатории «Констанцер Хоф» на Боденском озере не принесли желаемого эффекта, Веберу делается все хуже. Его беспокоят проблемы со сном. Врачи пытаются лечить ученого гипнозом, но им удается ввести его лишь в состояние полудремы. Вебер злится на докторов и их профессиональную несостоятельность. «Каждая встреча с врачами для Макса словно нож в сердце», — пишет его жена.

Осенью он возвращается на службу, но работает с трудом, затем наступает новый срыв, и становится ясно, что проблема является хронической. Перед рождеством Вебер просит освободить его от должности. Этот шаг дался ему с большим трудом. Однако заявление не удовлетворили, предложив Веберу взять бессрочный отпуск. Ученый очень истощен, составление простого документа укладывает его на неделю в кровать. В июне 1900 года он пишет прошение в Министерство образования, где указывает, что «не может больше исполнять свои обязанности» по причине «постоянно повторяющихся приступов заболевания». В последующие годы ему несколько раз продлевают отпуск с сохранением содержания. Это продолжается более четырех лет, и, в конце концов, Вебер все же оставляет профессорскую должность.

Освобождение наступило, но облегчения нет. Вебер проводит еще несколько месяцев в санатории, специализирующемся на лечении нервных заболеваний, на этот раз в Альпах, и пробует на себе новые методики — гимнастику и глубокое дыхание. Порой он бродит по горам, но чаще лежит в саду. Драматизм горного ландшафта усиливает его страдания, и спустя всего лишь несколько дней Вебер впадает в летаргическое состояние и не способен даже написать весточку жене. Чтобы выйти из положения, он отправляет ей заранее заготовленные карточки, в которые вписывает только отдельные слова: сон «ужасный», ноги «слабые», голова «глупая».

Но и в самые тяжелые периоды болезни Вебера переполняет жажда жизни. В частности, он поддерживает пребывающего в тяжелой депрессии молодого родственника (который позднее кончил жизнь самоубийством). В 1901 году они вместе едут на Корсику, совмещая, как тогда было принято, лечение, реабилитацию и отдых. Путешествие началось безмятежно. Лежа под оливой и вдыхая аромат лаванды и тимьяна, Вебер впадает в блаженное оцепенение. Впервые за долгое время он пытается «обходиться без снотворного» и без успокоительного брома. Несколько недель они живут в отеле, постояльцы которого постепенно разъезжаются, гостиница пустеет. Родственник чувствует себя все хуже и уезжает домой. Макс и Марианне едут дальше: Сорренто и Капри, Швейцария, новые приступы бессонницы, возвращение в Италию. Вебер, как вечный скиталец, не может найти себе места.

1902 год. После четырех лет болезни и двух лет отсутствия Вебер с женой возвращаются в Гейдельберг. Начинается медленное возвращение к жизни. Ученый время от времени встречается с коллегами, хотя после этого ночью испытывает мучительное беспокойство и вынужден принимать сильное снотворное. Он пробует работать, понемногу, маленькими дозами, опять страдает от бессонницы, снова делает перерыв в работе. Болезнь дает рецидив. Вебер уезжает на юг, туда, где можно жить без обязательств, не сравнивая себя ни с кем, и прежде всего с самим собой периода расцвета творческих сил.

Демоны

Что мучило его сильнее всего?

Демоны. Так называл это сам Вебер. Они рвали его на куски. «Он всегда спал беспокойно, никогда не расслаблялся, боялся нападения демонов», — писала жена. Выходит, в то время как современная Веберу наука говорила о нервозности и строила предположения о взаимосвязи культуры и неврозов, Вебер боролся с демонами. Медицинская терминология и диагнозы его не устраивали. Его проблема имела более глубокие корни.

Данные медицинских осмотров Вебера до нас не дошли, его собственное описание хода болезни сохранилось плохо. Зато есть свидетельства его друга Карла Ясперса, богатая переписка с женой и письма жены Вебера к его матери Хелене. Последние поражают своей детализацией. Так, в течение многих лет Марианне подробно описывает свекрови ночные семяизвержения у супруга, видя в них причину его бессонницы.

Подобная откровенность нуждается в комментариях. В письмах нет даже намека на осторожность в описании интимной жизни мужчины: две женщины обстоятельно обсуждают сексуальные проблемы мужа и сына. Поневоле начинаешь ставить под сомнение правильность общепринятого тезиса о подавлении сексуальности в конце XIX века и выводы, сделанные Питером Гэем в его классическом исследовании интимной жизни буржуазии¹⁶. Подавление, возможно, имело место в обществе, но не на уровне частных бесед, писем и дневников, и уж конечно, не перед лицом многочисленных врачей, всегда готовых выслушать сексуальные признания пациента. Мишель Фуко назвал этот интерес экспертов «желанием знать»: секуляризованный мир изобрел новые техники, чтобы узнать то, о чем раньше говорили только в исповедальне¹⁷.

В буржуазном обществе произошло обособление сферы интимной жизни, спальня стала рассматриваться как место сугубо приватное, зона активизации сексуальности и телесности. (В спальне Вебера, например, хранилась серия эротических гравюр символиста Макса Клингера.) Болезнь также давала право открыто обсуждать вопросы, касающиеся физических проявлений. Разговор о болезни мог выступать в качестве субститута или кодированного сообщения об интимных и запретных предметах. Например, обстоятельные рассказы о работе кишечника (в то время это было комильфо) позволяли человеку, не нарушая приличий, поведать окружающим о своих осознанных и неосознанных проблемах.

В чем же состояли проблемы Макса Вебера?

Все началось с нарушений речи и моторики. На лекциях он запинался и долго не мог найти подходящее слово (вспомним Каспара Барлеуса!). Потом пришло бессилие. Он не мог заставить себя ни читать, ни писать, ни говорить, даже ходьба давалась ему с трудом. После короткой прогулки он чувствовал себя утомленным. Но все это были цветочки по сравнению с настоящим страданием, которое приносила ему бессонница. Она мучила Вебера долгие годы и стала для него подлинным проклятием. С самого начала болезни он вел дневник, где описывал свое состояние, принятые лекарства, их действие. Типичная запись выглядит так: «Принял много брома, спал плохо». Вебер рассказывает о бессонных ночах, о том, как воспаленный мозг мечтал навсегда погрузиться в растительное состояние. Вебер страдает от ночных фантомов и непроизвольного семяизвержения. Сон (скорее, не-сон) — постоянная тема разговоров между ним и его женой. Эта тема позволяла им закамуфлировано обсуждать свои сексуальные проблемы, обходить стороной чувствительные или острые моменты и, кроме того, объединяла, поскольку Марианне тоже страдала бессонницей.

Бессонница создавала в жизни Вебера массу сложностей и управляла его существованием. В поездках чета Вебер предпочитала самые спокойные места и самые тихие комнаты в гостиницах, без всякого стеснения пользуясь всеми преимуществами, которые давала принадлежность к высшим кругам общества. Некоторые местности, например альпийский ландшафт, полностью лишали Вебера сна. За любое усилие, приложенное днем, — чтение, оживленная беседа, прогулка — ночью он расплачивался бессонницей. Вебер с ужасом отказался от приглашения на свадьбу сестры — это стоило бы ему трех бессонных ночей. Он считает очень точно: например, одна прогулка в лесу — три четверти ночи. Ночь у него в прямом смысле слова является отражением дня. Иногда Веберу кажется, что он может достичь баланса путем точного планирования: четыре недели — работа, четыре недели — отдых. В 1906 году он пишет, что «неплохо» справляется с интеллектуальным трудом, но физическое напряжение, связанное с говорением лишает его сна. Беседы с коллегами Брентано³⁸ и Зомбартом* во время поездки на Гельголанд оставили его без сил и обернулись «новыми приступами бессонницы». Привычка тревожно прислушиваться к себе и не делать то, что ему делать не хочется, сближает Вебера с другими чувствительными и уязвимыми гениями и напоминает, например, Чарльза Дарвина¹⁸. Когда разразилась Первая мировая война и Веберу грозил призыв в армию, он написал официальное письмо, в котором отмечал, что не годен для военной службы, «так как полностью зависит от лекарств и сна». Бессонница стала для него козырной картой, которую он разыгрывал, когда нужно было от чего-то уклониться.

Что мы знаем о его бессонных ночах? То, что он постоянно думал о них днем и считал бессонные часы ночью. Что ночами вставал и объедался сыром. Утром жена по количеству оставшегося в кладовой сыра могла судить о том, сколько часов спал ее муж. Сигналом того, что ночь прошла тяжело, был также чулок, которым Вебер завязывал ручку двери, чтобы никто не вошел в спальню и не разбудил хозяина, если ему вдруг удастся заснуть.

Вебер стал специалистом по бессоннице. Он неоднократно предупреждал коллег об опасности перегрузок, за которыми следует интеллектуальный коллапс. В 1908 году он написал на удивление эмоциональное письмо с множеством восклицательных знаков и подчеркиваний молодому Роберту Михельсу, немецкому социологу, который подавал большие надежды:

«Если бы я не знал, какая беспокойная судьба уготована Вам при Ваших нагрузках и Вашем стиле жизни... Вы “сократили” ночную работу, но разве это поможет? Вы едете, “чтобы отдохнуть” (!!!) в Париж. И это — новые раздражители и новые нагрузки — не помогает (что ж тут удивительного!)? Поверьте мне, я прекрасно понимаю, что Вы находите в богемном стиле жизни, но знаю также, что, если продолжать в том же духе, неизбежно наступит срыв... Отложите на год все лекционные турне, все срочные дела, ложитесь каждый (каждый!) вечер спать в половине десятого, устройте себе отпуск на несколько недель и не берите с собой книг (никаких!) — тогда Ваш рабочий потенциал сохранится».

«Наступит срыв!» Складывается впечатление, будто в начале XX века эта угроза висела чуть ли не над каждым мужчиной, занимающимся интеллектуальным трудом. Сохранилось немало документальных свидетельств болезни, поражавшей, как правило, 30-летних мужчин. Веберу было 34, примерно таков же возраст пациентов стокгольмского доктора Фритьофа Ленмальма. Среди них много людей с университетским образованием, математиков, студентов. Их пример наглядно иллюстрирует общий тезис: карьеризм и форсированный темп работы, считавшиеся приметами времени, как оказалось, влияют на физическое самочувствие человека. Вебер видит опасность коллапса и предупреждает, что он может стать причиной самоубийства, если только человека не удержит ответственность за семью. Вообще, и он, и его современники на удивление открыто говорят о суициде, видя в нем мужественный выход из сложившейся ситуации в отсутствие других альтернатив.

Бессонница связана с другой, глубинной, проблемой — ночными семяизвержениями, которые Вебер называет «демонами», «мучителями», «катастрофами». Они приходят во сне и будят его. Из переписки с женой видно, что именно из-за них в 1898 году Вебер стал особенно сильно беспокоиться о своем здоровье. В одном из писем жена пишет Веберу: «Радостно слышать, что твой сон немного улучшился... У тебя только “извержения” или эрекция тоже?»

В то время на языке медицины эякуляция без эрекции, а также импотенция и другие сексуальные расстройства назывались сексуальной неврастенией. Пациенты часто жаловались на непроизвольные семяизвержения. Врачи объясняли эту проблему (в соответствии с господствующей тогда теорией) перевозбуждением нервной системы и считали симптомом перенапряжения. Пациенты принимали диагноз с облегчением, так как он освобождал их от страхов и комплексов, связанных с импотенцией. Жена Вебера видит в поллюциях основную причину страданий Вебера. В 1898 году она пишет его матери:

«Позапрошлой ночью опять поллюции (как результат отвратительных ночных образов, которые он так ненавидит и которых так боится). Вредного, конечно, в этом ничего нет, лишь бы они [поллюции] не повторились. Но он уже хандрит».

Итак, Вебера мучают эротические сны. Из-за них он становится мрачным и раздражительным. Когда брат приехал навестить Вебера, тот, не успев поздороваться с гостем, «воспылал гневом». Жена комментирует: «Видимо, у него плохое настроение после ночных поллюций». «Он всегда помнит о них, — пишет Марианне свекрови, — они влияют на его настроение, и его общее состояние сейчас хуже, чем когда бы то ни было». И Вебер, и она ведут учет поллюциям. Похоже, что их зацикленность на этом событии далеко выходит за рамки нормы. Они записывают интервалы времени между поллюциями, их количество в течение ночи, другие детали. В более поздние годы, когда Вебер уже вернулся на работу, спонтанное семяизвержение, случившееся ночью, лишало его сна и надолго выводило из равновесия, заставляя чувствовать собственную ущербность.

Что скрывалось за этими поллюциями? Судя по всему, Вебер боялся собственной сексуальности и не мог разорвать порочный круг: импотенция в период бодрствования и семяизвержение в состоянии сна. Ему было трудно признать, что сексуальность, подавленная напряженными интеллектуальными упражнениями, находит выход, который Веберу кажется порочным и неестественным. Своему другу Карлу Ясперсу Вебер рассказывал, как еще в школьные годы испытал сексуальное возбуждение, когда его отшлепала горничная. Но Ясперс сомневался, что в такой семье, как у Вебера, горничная могла отшлепать достаточно взрослого мальчика. Может, в действительности, это рассказ о матери?

Ясперс, вслед за консультирующими докторами, считает сексуальность основной проблемой Вебера. В 1909 году некоторые из врачей даже всерьез обсуждали возможность его кастрации (!).

Но у болезни есть и положительная сторона. Вебер всегда утверждал, что относится к работе с иррациональным трепетом (работа для него — талисман). Высокие требования, предъявляемые им к себе, имели налет мазохизма — Вебер был готов истязать себя работой. «Болезнь заставила его расслабиться. Годы недуга открыли его душу для новых интересов, — писала спустя много лет жена Вебера. — Например, он почувствовал вкус к поэзии и живописи. К тому же его состояние никак нельзя назвать подавленным, скорее для него характерны резкие перепады настроения». Они с женой были очень близки, и эта близость усиливалась благодаря постоянным беседам — про сон, здоровье, поллюции, необходимость поменять постельное белье, нотации детям, ночные прогулки к чулану в поисках сыра, покоя и защищенности.

Как и многие другие болезненные люди, Вебер быстро понял, что из болезни можно извлекать пользу: быть объектом заботы и уклоняться от нежелательных действий. Впервые он узнал это на своем опыте еще в детстве. Фрейд писал, что усиление родительской любви в период болезни может в сознании ребенка трансформировать болезнь в способ получения наград и поощрений.

«Мотивы к “бегству в болезнь” часто начинают пробуждаться уже в детстве. Жадный на ласку ребенок, который не очень-то охотно разделяет любовь родителей со своими братьями и сестрами, вскоре замечает, что та достается ему вновь целиком, когда родители становятся по-настоящему озабочены его болезнью. У него в руках оказывается мощное средство вымаливания любви родителей. Он легко прибегает к нему, как только в его распоряжении находится подходящий психический материал для продуцирования недуга»¹⁹.

У болезни были и другие преимущества. «Болезнь и роль больного человека могут рассматриваться как убежище», — писал Финн Скордерюд. Центральная функция убежища — защита личности. Отступить, уйти в себя — значит ограничить проявления внутреннего «Я», когда чувствуешь угрозу со стороны. Неумение регулировать нагрузку приводит к бегству. Оно может принять форму работы или постоянных разъездов, легализующих беспокойную неусидчивость²⁰. Это подтверждает пример Вебера. Как только «извержений» становится слишком много, а дозы снотворного возрастают, он отправляется на юг. Бессонница освобождает его от работы, еще больше освобождают путешествия. В частности, ему не нужно думать о многих социальных обязательствах. В 1910 году Марианне пишет своей свекрови, что «с удовольствием принимала бы вечером гостей, но господа нервы нам этого не позволяют».

Чета Вебер — прекрасный пример того, как можно сделать «нервы» общим знаменателем и сохранить с их помощью динамику в супружеских отношениях. Переписка Вебера с женой — настоящий кладезь информации о представлениях того времени — свидетельствует о том, что теории функционирования нервной системы в начале века не отличались единообразием и находились в постоянном развитии. Само понятие «нервы» не имело клинически точного содержания и потому употреблялось очень широко. Диагнозы — неврастения, нервозность — толковались неоднозначно. Они могли означать «ничего серьезного, всего лишь нервы», а могли служить этикеткой серьезного психического заболевания. Симптомы варьировались очень широко — от пассивности и бессилия до латентной агрессивности и взрывов эмоций, — и сопровождались алкоголизмом, депрессией, наркоманией и даже сифилисом. О «нервах» на рубеже веков говорят повсеместно мужчины и женщины, на работе и дома. «Нервы» становятся непременным атрибутом жизни людей, занимающихся напряженной умственной деятельностью, показателем приложенных усилий и сложности работы, интеллектуалы культивируют их как особую, лишь им присущую болезнь.

Вебер и его жена постоянно консультируются у новых врачей, однако никому не доверяют. Постепенно они сами начинают разбираться в «нервах» и стараются освободить свою психику от их влияния. В 1909 году Вебер пишет жене: «похоже, у меня неврастения... Это не депрессия, но я плохо сплю и не могу заниматься работой, требующей концентрации». В целом, однако, Вебер отрицал диагноз «неврастения» применительно к себе, считая, что это оскорбительно для его интеллекта. Веберу было нестерпимо думать, что нервы могут мешать работе мозга. «Моя проблема — бессонница», — твердил он и страшно боялся психических заболеваний. Пример Ницше пугал его.

Когда кризис остался позади и Вебер снова начал работать в полную силу, он обращал особое внимание на четкость методологии, очевидно, чтобы доказать другим и себе самому, что его мозг здоров. Он говорил о бесстрастности своего «холодного мозга», уточняя, что именно эта холодность спасала его в часы нашествия демонов. Эротические фантазии, пугавшие и истощавшие его долгие годы, оставили после себя страх перед безумием.

Бессонница, таким образом, освободила Вебера от рутины четко спланированной профессиональной деятельности. Его профессией была наука, но она не имела ничего общего с преподавательскими буднями. Одной мысли о семестрах, занятиях, преподавании предмета в рамках определенного количества академических часов было достаточно, чтобы болезнь вновь напомнила о себе. Много позже Вебер скажет, что в университетской среде преобладают механистичность, усредненность и карьеризм и что в ней мало кому удается выжить, не получив серьезных психических травм²¹. Освобождение наступило лишь в 1903 году, когда Вебер оставил должность. В том же году он начал работать над книгой, которая принесла ему известность и стала классикой социологии — «Протестантская этика и дух капитализма». В книге, в частности, говорится о трудовой этике пуританства, которая рождает «ощущение неслыханного дотоле внутреннего одиночества отдельного индивида»²². Вебер неоднократно возвращается к обсуждению широко распространенного в то время предрассудка: полноценным человеком является лишь тот, кто усердно работает. Это слабое место Вебера. В течение нескольких лет этот тезис так давил на него своей тяжестью, что Вебер не мог свободно дышать.

Анестезия

Для облегчения тяжелых состояний используются специальные препараты.

Вебер живет с бромом, засыпает с бромом. При комнатной температуре бром представляет собой жидкое вещество, присутствующее в морской воде и соленых источниках. Лекарство, сделанное из него, считалось относительно безвредным стандартным средством помощи при нервных расстройствах. Его успокоительный эффект открыли в 1850-е годы и прописывали прежде всего женщинам. Но после того как диагноз неврастения получил распространение в Европе в 1890-е годы, потребление брома резко возросло. В 1930-е годы препараты брома рекомендовали всем, кто страдал неврозами и бессонницей. Достоинством этих препаратов считалась естественность происхождения и отсутствие снотворного эффекта. Они давали «успокоение», и сон наступал «сам собой». Однако длительное применение и высокая дозировка лекарства приводили к отравлению, симптомами которого были апатичность, депрессивные состояния, ослабление сексуального желания, замедление речи и движений.

Правда, по сравнению с другими препаратами, имевшими хождение на рынке, действие брома было относительно мягким. Опиаты (опиум, морфин, героин) и хлорал имели серьезные побочные эффекты²³. Морфин вызывал головную боль, кошмары и зависимость. К хлоралу тоже быстро развивалось привыкание, и у пациентов проявлялись различные осложнения в виде сыпи, катара желудка, нарушений памяти. Это было первое полученное синтетическим способом снотворное средство, которое стали активно применять, так как оно облегчало наиболее распространенные симптомы нервных и психических заболеваний. В массовой культуре, и в частности в комедиях, хлорал был известен как «нокаут-капли» (англ. knockout drops) — ими одурманивали героинь перед соблазнением. Лекарство имело резкий вкус и оставляло после себя неприятный запах изо рта и желтые пятна на одежде и постельном белье. Но несмотря ни на что, этот препарат позволял пациентам из высшего общества облегчать свое состояние в домашних условиях, без помещения в клинику. Иногда его использовали как средство скорой помощи. Например, один известный стокгольмский врач прописал хлорал девушке из высшего света накануне свадьбы. Диагноз: «бессонница, сексуальная неврастения»²⁴.

Следующая группа препаратов состояла из барбитуратов, созданных немецкими химиками в начале XX века и названных по имени возлюбленной одного из ученых, Барбары. Барбитураты имели целый ряд преимуществ: форма выпуска — белый порошок без запаха и неприятного вкуса, эффективность в малых дозах (в отличие от брома, который, как и хлорал, был неприятен на вкус и обладал высокой токсичностью). Барбитураты действовали быстро и имели мало побочных эффектов. Названия первых препаратов — веронал и мединал (трионал был их конкурентом) — быстро вошли в массовый лексикон. Барбитураты успокаивали страхи, облегчали меланхолию, оказывали снотворное действие.

Веронал был очень популярен в частных клиниках нервных болезней (психиатрические лечебницы предпочитали пользоваться более дешевыми средствами — бромом и хлоралом). Во многих детективах Агаты Кристи фигурирует веронал, писатель Стефан Цвейг (и не только он) ушел из жизни, приняв большую дозу этого снотворного. Со временем веронал стал обычным домашним средством, которое доктора рекомендовали дамам, страдавшим от приступов тревоги и депрессии, вплоть до 1960-х годов.

Вебер перепробовал все существовавшие тогда лекарства и постоянно писал о том, как коварны снотворные препараты. В те времена, как и теперь, пациенты прекрасно понимали, что постоянно принимать успокоительные средства нельзя. Глотая порошок или капли, Вебер знал, что на следующее утро в голове будет туман и будет трудно концентрироваться. Побочные действия могли продолжаться до недели, но бессонница казалась страшнее. «Чтобы обеспечить себе несколько дней работоспособности, мне приходится злоупотреблять довольно сильными снотворными средствами, и те, кто видит меня уже “готовеньким”, не знают, каково мне приходится на самом деле», — пишет он в 1909 году, когда его хотели избрать председателем Немецкого социологического общества. Приняв на себя это бремя, ему пришлось бы попасть в зависимость от ядов, утверждает Вебер. На это он пойти не может. Вебер снова, уже в который раз, пользуется своей бессонницей, чтобы отказаться от дел, которые его не привлекают.

Вебер делает все возможное, чтобы избежать зависимости, но безрезультатно. Даже на отдыхе он чувствует сонливость, одно из побочных действий успокоительного лекарства. Когда бром не помогает, Вебер принимает трионал. Сначала, как это всегда бывает, лекарство дает положительный эффект, но вскоре проявляются осложнения. Такое впечатление, будто Вебер пытается решить уравнение с тремя неизвестными: наркотик — сон — работа. Есть, например, рассказ о том, как они с женой уехали на восемь дней к морю после «усиленной работы на фоне трионала».

Так оно и шло: сначала снотворное и работа, потом период без снотворного, но и без работы. В 1901 году Вебер пробует опиум, в 1909 останавливается на героине. Последний был выпущен на рынок немецкой фирмой Bayer в конце XIX века и усиленно рекламировался как средство, не имеющее побочных эффектов, первая помощь при кашле, удушье и болях.

Вновь обретя работоспособность, Вебер мучительно осознавал, что работа требует от него постоянного приема успокоительных препаратов, отравляющих организм. В конце жизни (уже с новой женой) Вебер дает выход скорби и гневу по поводу саморазрушительного поведения и пишет, что беспокойство, лишавшее его сна, на самом деле было тоской по жизни и любви. Оно негативно влияло на его потенцию и от этого усиливалось само — порочный круг замыкался.

В начале XX века тема сна активно и всесторонне обсуждалась в обществе, в науке и в средствах массовой информации. Происходившее можно сравнить с эпидемией: в разговорах, дневниках, письмах то и дело упоминались «час волка», бессонница, наполненный неясными воспоминаниями и образами полусон-полубодрствование. Записи в историях болезни как две капли воды похожи одна на другую: лег поздно, спал плохо, без конца просыпался, утром принял кофеин, никотин и алкоголь в шоковых дозах, чтобы найти в себе силы выйти из дому. Большинство из этих пациентов были люди, ориентированные на карьеру²⁵.

Некоторые переворачивают сутки с ног на голову. Пруст из-за лекарств, в буквальном смысле слова, стал «ночным» человеком. Он спит днем, с восьми до трех, а работает ночью. После 35 лет он проводит большую часть суток в спальне, лекарственная зависимость все увеличивается. Йод и дурман от астмы, опиум, веронал и трионал от бессонницы, кофеин и адреналин — для бодрости²⁶.

Вирджиния Вулф засыпает с бромом, вероналом и хлоралом²⁷. Врачи называют ее неврастеником, хотя, видимо, более правильным был бы диагноз маниакально-депрессивное расстройство (которое следует лечить в больнице). Ей прописывают хлорал для успокоения, но в больших количествах препарат вызывает эйфорию, возбуждение и болтливость. Несколько капель лекарства на язык — и психика писательницы переходит в пограничное состояние между сном и явью, дремота сопровождается видениями. Возможно, она пользовалась этим средством для активизации подсознания: все хорошо знают, что действие в романах Вирджинии Вулф не линейно, а прерывается ассоциативными цепочками, которые сплетаются в особый, образный язык.

Одной капли лекарства на язык достаточно, чтобы ощутить каждую клеточку своего тела и усилить его восприимчивость. Вирджиния Вулф наблюдает за тем, что происходит в ее организме в преддверии сна. В письме к Вите Сэквилл-Уэст*, датированном 1928 годом, Вирджиния Вулф пишет: «Доброй ночи. В крови бурлит хлорал, и я засыпаю, не могу больше писать, но не могу не писать. Я, словно мотылек, с тяжелыми глазами карминного цвета и мягким пуховым тельцем — мотылек, которого ждет чудесное ложе на цветущей ветке — вот, если бы и я — ах! — Нет, это невозможно!»²⁸