5
Я позвонила по телефону. Представилась: так и так, журналистка, работаю там-то и гам-то, хочу написать о нем.
Он замялся: вот, родилась внучка — времени совсем в обрез…
Я сказала: прочитала его книгу о живописи, не все поняла…
И он начал диктовать адрес.
Я остановила его:
— Борис Викторович, я знаю. Я живу в том же доме и в том же подъезде — тремя этажами выше… Я знаю вас всю жизнь…
— Ну да? — воскликнул он. — Очень интересно. Приходите.
Дверь открыл он сам.
— Мамуля, мамуля! — закричал он жене куда-то в глубь квартиры, где — слышно было — шипел чайник и шумела, переливаясь, вода. — Ты посмотри, кто к нам пришел!
Вера Михайловна — высокая, статная, с косой темных волос на голове — протянула мне руку:
— Здравствуйте, Женя. — Сказала так, как если бы я каждый вечер приходила к ним в гости. — А вы действительно подросли…
— Ты посмотри, — радостно продолжал Борис Викторович, — это же та девочка, та девочка с двумя косичками, в очках, с заклеенным глазом, что бегала по нашему двору… Ха-ха-ха, а теперь у меня берет интервью! Ха-ха-ха…
Так я впервые пришла в квартиру «странного дяденьки» с четвертого этажа.
Потом мы сидели в большой комнате за большим овальным столом и вспоминали. Вспоминали, что наш подъезд был богат на близняшек, долго выясняли, кто из нас с сестренкой в юном цветении сидел на коленях у Бориса Викторовича, кому он показывал «козу» и отчего его занимала наша игра в «классики»; говорили о том, почему оказались так непохожи и по нутру его близняшки — Оксана и Вера. Оксана — она появилась на свет на тридцать пять минут раньше — давно кандидат физико-математических наук, занимается моделированием процессов, связанных с заболеваниями маленьких детей, претворяет науку в практику; недавно родила девочку. Вера защитилась несколько месяцев назад. Борис Викторович объяснял мне, что за тема: каюсь, вынесла лишь одно — биология, что-то там с липидами… в общем, ничего близкого с занятием родителей (Вера Михайловна — археолог, начинала — уборщицей в Государственном историческом музее, выходила на пенсию — заместителем директора этого музея); потом еще что-то вспоминали, потом обменивались опытом, как лечить простуду у детей…
— Кнопка у нас очень занятная, так с ней сейчас интересно… а родилась худенькая, слабенькая, — с видимым удовольствием говорили о внучке Раушенбахи-старшие…
В общем, все трое мы пребывали в состоянии прекрасной размягченности и умиления, мы действительно были очень давно знакомы…
Я тем временем еще и оглядывала комнату.
Слева от стола была горка, вся уставленная маленькими зверюшками, скрученными из шоколадной фольги: олени, каланы, слоники, жирафы.
Наверху — три скульптурных тонированных бюста: Иван Грозный, девушка возрастом в пять тысяч лет и китаянка чуть помоложе — семи столетий.
Автором и этих зверюшек — он крутил их из серебряной конфетной фольги, когда приходил в гости, — и этих удивительных портретов был друг дома, знаменитый антрополог, анатом и художник Михаил Михайлович Герасимов, восстанавливавший из тлена лики сотни и тысячи лет назад ушедших людей.
Проследив мой взгляд, Раушенбах сказал:
— В детстве я одно время собирался стать археологом…
Дальше на большом желтом поролоне висело причудливое, диковатое, в чехлах и с ручками из кожи настоящих крокодилов, оружие. Африка. Прошлый век. Дальше — старый черно-белый телевизор. Потом окно с цветочными горшочками, диван, книжный шкаф, дополна набитый книгами: Гёте, Достоевский, Гоголь, Голсуорси, альбомы и каталоги по искусству, что-то на английском, немецком, французском — все глазами не вобрать.
Над ними — черный, бронзовый, развеселившийся Бахус.
В общем, до удивления ничего космического. Довольно старомодно, а оттого уютно и тепло.
Осмелев, я попросила посмотреть фотографии, особенно детские. Одна была очень старой — 65-летней давности. Но время мало тронуло эту картонку, и на ней легко можно было разглядеть женщину, строго и прямо смотревшую в камеру, и мальчика — маленького мальчика, стоявшего возле нее. Мальчик был мне чужой и совсем незнакомый… В руках он держал игрушку — небольшого мишку.
— Любимый мой мишка, — сказал Борис Викторович. — Такой страшненький, из темно-зеленой брезентовой ткани, набитый жесткой соломой, — семнадцатый год… Однажды я решил его согреть: положил около печки, и огонь наполовину сжег одну лапу… Как я горевал…
Он вдруг резко поднялся и со словами: «Сейчас я вам что-то покажу…» — ушел в другую комнату.
Когда вернулся, одна рука у него была спрятана за спиной, а в глазах играл озорной огонек. Он весь улыбался.
— Посмотрите еще раз на фотографию, а теперь…
Борис Викторович, как фокусник, выбросил руку вперед, и я увидела… того самого мишку. Одна лапа, зашитая на конце, была короче другой.
— Я его лечил, — сказал академик.
Согласитесь, такое встретишь не часто: один и тот же человек сначала разрабатывает теорию управления космическими аппаратами, потом — теорию построения перспектив в живописи. Если очень постараться, можно, наверное, найти сходство: и там и там — теория, и там и там — выход в практику, и там и там — необходима математика, геометрия, психология восприятия.
На этом все. Дальше начинаются невообразимые различия.
Мне могут возразить: людей, которые счастливо соединяют в себе две противоположные страсти, много. Не много, но есть. Я знаю инженера, который прекрасно рисует, математика, пишущего литературоведческие статьи, профессора-стоматолога, издающего сборники стихов. Да что говорить: физик, академик А. Б. Мигдал занимается скульптурой, режет по дереву, химик, академик И. Л. Кнунянц реставрирует старые полотна.
И ладно бы эти люди не реализовались в своем основном деле, в своей профессии: тут все просто — в молодости постучались не в ту дверь, теперь наверстывают упущенное. Так нет же! Нет! С радостью ходят на работу, делают открытия, пишут статьи…
Тогда откуда эта — другая страсть?
Я не сомневаюсь, что Аркадий Бейнусович Мигдал прекрасно лепит, а Иван Людвигович Кнунянц прекрасно реставрирует. Ибо убеждена: талантливые люди талантливы во всем.
Однако, думаю, и для того, и для другого это отдых, увлечение. Возможность переключиться, выйти за рамки формализованности, неизбежной в точной науке, наконец — в чем-то зримом проявить свою индивидуальность: ведь законы природы беспристрастны, и они не веселы оттого, что их открыл веселый человек, и не грустны оттого, что открыл грустный…
Думаю я и о другом — о том, что время Леонардо да Винчи и Ломоносова, к сожалению, прошло, и прошло, по-видимому, безвозвратно. (Вспомните, — я не ищу параллелей, а лишь привожу пример — Гёте кроме того, что он был поэтом и философом, был еще и пейзажистом, скульптором, архитектором, алхимиком, физиком, геологом, биологом, оптиком. А мы помним его тем не менее как автора «Фауста» и «Вертера».)
Потому-то и в памяти потомков Мигдал останется физиком, а Кнунянц — химиком, и за то мы благодарны им.
А Раушенбах?
Космос — это его профессия. Сегодня, завтра, может быть, и послезавтра, сообразуясь с его теорией, будут летать в безвоздушное пространство ракеты и корабли. Появятся новые двигатели, другая оптика, уже бортовая ЭВМ заменила полупроводниковое логическое устройство — принцип же управления, им разработанный, во всяком случае в обозримом будущем, останется прежним.
Но и сегодня, и завтра, и, может быть, послезавтра искусствоведы и художники будут обращаться к его книгам, к его теории перспективы в живописи. Хотя бы потому, что нет другой.
Значит, живопись — не просто увлечение, не хобби — такое модное сейчас слово! — а дело, профессия, в которой, смею утверждать, он достиг не меньшего, чем в первой.
Вопрос: почему?
— Гляньте на паркет вот отсюда, видите?
— Что?
— Параллельные линии чуть-чуть расходятся, и дальние паркетины выглядят немного большими, чем ближние.
— Борис Викторович, но вы же сами говорили: так бывает только вблизи…
— Смотрите внимательней, и вы увидите мир таким, каким впервые узнали его ребенком.
— В обратной перспективе?
— Да, но в очень слабой. Только в детстве мы видим мир своими глазами. Потом наш взгляд корректируется различной оптикой. Наш мозг привык к этому и уже не замечает искажений. Знаете, а я научился смотреть в обратной перспективе.
— Зачем?
— Любопытно. Любопытно увидеть мир таким, каким впервые узнал его ребенком…
Ребенком — я об этом сознательно умолчала — рядом с журналом «Самолет» он носил в портфеле книжку про египетских фараонов, знал наизусть многие мифы и легенды Древней Греции, пробовал рисовать, но художник из него не получился. Зато им стал его сосед по парте, с которым они вместе после уроков ходили в Русский музей.
Тут, конечно, свои истоки, тут причины и завязи судьбы. Но не это главное.
Главное — «любопытно»!
Однажды, еще студентом, заболел. И решил поставить эксперимент: почему градусник под мышкой надо держать именно десять минут? Посчитал, построил график, вывел уравнение…
Во дворе института как-то увидел: у одних машин выхлопные газы крутятся по часовой стрелке, у других — против часовой. Не успокоился, пока не понял: все дело в том, где расположена выхлопная труба…
Дома заметил: у жены регулярно подгорает пирог, причем только с одной стороны. Посмотрел, посчитал направление пламени в духовке. Понял и поправил как надо горелку…
На даче им кто-то подарил цыплят. На свою голову начал наблюдать за ними; теперь два раза в неделю — и зимой, и летом — ездит туда их кормить…
Спрашиваю: как времени хватает? А он только смеется:
— Теперь вы понимаете: я все время делал вид, что я серьезный человек, а занимался всякой чепухой…
Уже в зрелом возрасте, при всех степенях, увлекся древнекитайской литературой («Народные эпосы и классическая поэзия Востока — самое большое литературное открытие в моей жизни»): построение этих романов резко отличалось от законов развития и композиции в европейской прозе. В результате прочитал все (!) древнекитайские литературные памятники, изданные на русском языке, пробовал выучить язык, но дальше десятка иероглифов дело не пошло — даже для него это оказалось трудным…
Он говорит:
— Надо заставить себя привыкнуть к необычному, потом зато получаешь огромное удовольствие. — И снова отшучивается: — Есть много способов бесполезной потери времени. У одних карты, домино. Я ж нелюдим, одиночка теоретик, в гости на аркане не затянешь. Потому вот и играю во всякие непонятные вопросы. Огромное большинство из них разрешается так: либо это совершенно очевидно — и ты чувствуешь себя дураком, либо находишь ответ в книжках — это скучно, либо, если этого там нет, ищешь сам. Это самое интересное…
В одном популярном журнале увидел анатомическую карту человека. Долго ее рассматривал и… занялся математическими аспектами кровообращения. Естественно, снова считал и выводил уравнения, но скоро бросил. Почему? Узнал, что подобные модели строят многие, и тут же потерял к ним всякий интерес.
Он всю жизнь не любил работать там, где кроме него в мире над проблемой бьется больше чем десять — пятнадцать человек.
Помните, Борис Викторович сказал: «Второго старта Гагарина уже не будет, моя вершина была пройдена тогда…» Так вот, это не фраза и даже не констатация факта: он действительно мучился ощущением собственного спуска «с горы».
— Я тогда подумал, — скажет он в минуту откровенности, — неужели я сам, без моих ребят, уже ничего не могу? Пробовал вести исследования один, писал статьи — вижу: они ничуть не лучше, чем у моих сотрудников… Значит, я больше не тяну… И когда я наткнулся на перспективу, я буквально был счастлив.
Это свойство характера, потребность души — браться за задачу, в которой все неизвестное, и решать ее, доведя до логического конца.
Потому он и стал сподвижником Королева, потому первым разработал теорию управления движением космических аппаратов, потому и создал современную теорию построения пространства в живописи.
…Вечером выпал снег. Он надел пальто, шапку-пирожок, поднял воротник. Пешком спустился вниз, прошел двор, повернул налево в арку и пересек улицу Королева.
На пустыре не было ни души. Снег покрыл поле, оставив лишь клочки — квадратики черной, измерзнувшейся в ожидании одеяла земли… Я наблюдала за ним из окна и вдруг вспомнила — кто-то сравнил жизнь с шахматной доской: белый квадратик — черный, черный квадратик — белый. Весь вопрос в точке зрения: один оглядывается назад и видит белое поле, по которому разбросаны черные квадратики, другой — черное, где лишь изредка просматривается белизна…
Он шел один по белому полю. Так, как шел всегда.