ЧТО ЧЕЛОВЕКУ НАДО

Люди привыкли объяснять свои действия из своего мышления, вместо того чтобы объяснять их из своих потребностей.

Энгельс

Мой знакомый однажды рассказывал об особо памятном ему дне в блокадном Ленинграде. Он сидел в каком-то театре (каким чудом и что за театр оказался тогда в осажденном городе, — «может, вообще самодеятельность», забыл) и смотрел «На дне». Было холодно и сыро, сидели одетые. Основным, ни на минуту не оставлявшим ощущением был сосущий голод, и оттого он ослепительно ярко запомнил, как вдруг вместе со всем залом взбудораженно и ожесточенно захлопал на слова Сатина «человек выше сытости». Все хлопали, переживая, должно быть, в ту секунду пронзительное чувство истинности этих слов. И возможно, добавил он, это кажется за давностью лет, но уж слишком отчетливо в памяти острое ощущение счастья. Счастья — обратите внимание — вопреки напряженной неутоленности в самой главной, казалось бы, центральной человеческой потребности — в еде. И тем не менее психологи подтвердят правдоподобие и возможность рассказанного.

Ибо давние попытки свести потребности человека к двум отчетливым и несомненным — «любовь и голод правят миром» — оказались несостоятельны. Древнее утверждение «не хлебом единым жив человек» повседневно и всюду напоминает о своей правоте. Кстати, побуждая исследователей куда уважительней отнестись к мотивам поведения и влечениям человека. И даже инстинкт сохранения жизни — могучий и извечный мотив — не удалось бы назвать главным: перед лицом истории человечества это оказалось бы подтасовкой.

Нет, не только жаждой жизни жив человек. И не хлебом единым. И не одной любовью. И не этими тремя влечениями вместе. Человеку надо еще очень много. Причем сплошь и рядом неясно, чего именно.

Осторожно распутывая этот сложнейший узел, исследователи психики неизменно обнаруживали, что великие писатели уже многое заметили задолго до них. Когда-то оброненная Лецем мысль, что хороши лишь сатирики, которые точат свое перо о философский камень, относится к писателям вообще. Поэтому науки о человеке еще много раз с благодарным удивлением будут констатировать чисто научный приоритет Гёте и Шекспира, Толстого и Данте, Бальзака и Достоевского.

В собранном и предельно лаконичном виде обозначил влечения человека Достоевский. Назвав первой потребность в «хлебе», с очевидностью имея в виду всю совокупность чисто физиологических, как сказали бы сегодня, потребностей, он привел еще два извечных «мучения» человека. Вот второе: «Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы». И еще о том же самом: «Ибо тайна человеческого бытия не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить».

Потом психологи по-разному станут называть эту группу влиятельных мотивов: то потребностью в смысле жизни, то потребностью в идеалах. Мы еще поговорим подробней о расшифровке гениального понимания человека, проявленного великим писателем. А следующим он назвал вот что: «Потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей. Всегда человек в целом своем стремился устроиться непременно всемирно».

Предыдущее, второе «мучение» никаких разъяснений не требует. Множество людей, ощущавших себя несчастными, неудачниками, утерявшими всякую радость существования, устно и письменно говорили о бессмысленности своих жизней, о своей ненужности, непристроенности, неприложенности. И наоборот — высокий прилив жизненных сил очевидно и явственно чувствуют люди, обретающие приложение энергии и души. Здесь не надо лабораторных экспериментов. Их в изобилии ставила и ставит жизнь, демонстрируя широчайший диапазон иллюстраций — от непостижимой жизнестойкости летчика Мересьева до предсмертной записки самоубийцы: «Жизнь потеряла смысл».

Пути утоления этой чисто человеческой потребности простираются от сжигающей преданности делу или идее до коллекционерской страсти, похожей со стороны на безумие. От беззаветного героизма и подвижничества до нелепой, рабской и слепой преданности только чьим-то узким интересам. От готовности к смертельному риску до дрожания над крохотной мелочью. От чувства полноты жизни, яркости надежд, устремленности и перспектив до пустоты отчаяния, нежелания назавтра проснуться. Жизнь обязательно должна иметь смысл, и люди обретают его в занятиях разных. Потребность в смысле жизни — это необходимость для человека ощущения своей нужности, своей полезности, своей причастности.

Кстати, потребность в убеждениях и идеалах, мировоззрении входит сюда органично и неотрывно. Ибо ведь именно идеалы служат той духовной материей, которая осеняет служение.

А комментаторы третьего «мучения» полагают, что Достоевский имел в виду острую человеческую потребность ощущать разделенность своих мыслей и убеждений, испытывать чувство единства с окружающими.

Самые разные исследователи принимались с тех пор за составление подробного, детального перечня мотивов человеческих поступков, но разве только чуть или более расширяли названное Достоевским, а правоту его — не опроверг никто.

Психологи-систематики на сегодня насчитывают в человеке несколько десятков разных инстинктов, мотивов и влечений. Все дискуссии сводились и сводятся доныне лишь к сокращению и обобщению. Так было предложено числить основными, коренными четыре потребности: безопасности, признания, дружбы и нового опыта. Создатели других обобщений полагали единственно верным посмотреть, за что в ходе истории боролись наиболее яростно, и именно эти потребности признать за основные. Боролись за средства существования, за любовь, за свободу и за веру (за идеи, убеждения, идеалы). Не правда ли, представляется достоверной и такая постановка вопроса? Только хорошо бы добавить отчетливый мотив престижа и чести, самоутверждения и славы. Впрочем, мы еще вернемся к этому. А пока рассмотрим пристальней несколько таких коренных психологических пружин, каждая из которых была итогом скрупулезных многолетних наблюдений, обобщений в статьях и книгах, предметом споров и специальных экспериментов.

Стремление познавать, интерес и влечение к новизне и неизведанности природа воспитала в каждом живом создании. Сквозь безжалостный фильтр естественного отбора проходили только существа, способные реагировать на новое и неожиданное вниманием, любопытством, обязательным настороженным исследованием. На всех ступенях лестницы эволюции прослеживается это неугасающее свойство, естественно достигая наибольшего накала и обостренности в человеке.

У человека трудно в совершенно чистом виде наблюдать случаи, где эта потребность безраздельно торжествует над всеми другими, и потому особенно интересен один блестящий эксперимент группы американских исследователей из университетского городка Боулинг-Грин.

Подопытным крысам были созданы все условия для абсолютно безоблачного существования в небольшом замкнутом мирке. Вдоволь хватало пищи и воды, не было и речи о нехватке самки или самца. Было достаточно места для заведения гнезда и выкорма потомства. Были даже комнаты, где подопытные могли утолять свою потребность в новизне — менялся цвет и рисунок стен, были педали, рычаги и беличьи колеса. Словом, делалось все возможное, чтобы у подопытных не могло возникнуть ни малейшего желания покинуть этот уютнейший мирок, предусмотрительно и комфортабельно обеспеченный, казалось бы, всем необходимым для несложной крысиной жизни.

А возможность покинуть этот рай была. В том-то и состоял эксперимент. Была дверь, за которой таилась полная, абсолютная неизвестность. Там было темно, и ничто не манило запахом; ощущалось пространство, а крысы терпеть не могут открытых пространств; словом, не было ничего привлекательного.

И отдельные крысы шли в эту пугающую и ненужную дверь! Шли, превозмогая жуткий страх (что вполне достоверно фиксировали и приборы, и наблюдения), шли, уходя от всего и ни за чем, шли, повинуясь очень глубинному и, очевидно, очень мощному стремлению.

Их было немного, но наличие чистой потребности исследования подтвердилось ярко и впечатляюще. Экспериментаторы назвали этих одиночек «бескорыстными искателями». Опыт был чрезвычайно приятен психологам. Настолько, что мне довелось даже как-то слышать застольный тост во здравие хвостатых пионеров, убедительно показавших природные механизмы стремления к познанию и новому поиску. У человека это высокое стремление стало, естественно, свойством еще более очевидным и влиятельным.

Его уровень у человека интересен тем, что потребность в притоке новых сведений значима, остра, влиятельна, веско сказывается на устройстве жизни, на поведении и духовной ориентации.

А разная настроенность этого механизма, разница личных предпочтений утоления любопытства и познания — от лабораторий и книг до невыключаемого радио и соседской кухни — только оттеняют глубинное разнообразие каждого.

Во всем мире эксперименты по обнаружению потребности человека в притоке информации ставились приблизительно одинаково: испытуемого лишали всякого сообщения с внешним миром, перекрывая информацию, добываемую нашими органами чувств. Звуконепроницаемое помещение, наглухо закрывающие свет очки на глазах, специальные перчатки или картонные футляры на руках, резиновые заглушки, погружение в воду в специальном снаряжении, чтобы тело тоже ничего по возможности не ощущало и в мозг не поступали даже сигналы о напряжении многочисленных мышц. Стремительно реагировал мозг на такую лишенность всяких ощущений из мира. Могучие добровольцы — испытуемые сдавались через короткое время. В разных экспериментах приводятся различные цифры: от шести — десяти часов до двух суток. Испытуемые сами просили и требовали прекратить опыт. Они начинали чувствовать беспричинную тревогу, страх, панический ужас. Путаются мысли, беспричинная слезливость, вязкая паутина обволакивает мозг, резкая утомляемость при попытках сосредоточиться. Помраченное сознание, расстройство ориентации во времени и пространстве, самые разные виды невротических состояний зафиксировали экспериментаторы в подобных опытах. Очень точно обобщил свои ощущения один из участников такого эксперимента: «Из-под ног «я» как бы вымыта существенная основа».

Не правда ли, уместно вспомнить здесь древнюю легенду об Антее? Наша земля действительно питает нас жизненно необходимыми соками, мы действительно теряем силы, оторвавшись от нее и утеряв с ней чувственные связи. О необходимости которых даже не подозреваем всю жизнь. Теперь это показано с достоверностью.

И настолько же мы нуждаемся друг в друге.

Потребность в общении, контакте, солидарности и единодушии с возможно более широким кругом людей — столь же явственное и неотъемлемое влечение человека. Неоспорима и влиятельна наша потребность в поддерживающем, одобряющем контактном обществе с себе подобными. Занимать среди людей достойное место и чувствовать общность, плечо, взгляд, любовь, согласие, преданность — существенный мотив поведения каждого. Эта необходимость в коллективе, общности, единении порой осознается, а чаще неосознанно участвует в формировании поступков, в интересе к жизни и мыслям окружающих и человечества в целом, в неугасающем стремлении к множественному общению. Одиночество человек воспринимает как тяжелейшее наказание людей или судьбы, и в одиночестве продолжая жить мысленным общением с другими, ожиданием перемен, согласованием и соразмерением своих поступков и мыслей с мнением той части человечества, к которой привык себя относить. Человек — существо общественное в гораздо большей степени, чем доступно повседневному взгляду.

А как же удаляющиеся от мира отшельники? Они, утверждают психологи, только кажущимся образом опровергают наличие в человеке потребности жить среди людей. Ибо их душевные контакты с человечеством сохраняются в значительной мере: они молятся за грехи человечества, общаясь с неким высшим существом (в разных религиях способ общения различен, но всюду существует устный или мысленный диалог), они чувствуют себя представителями человечества, и здесь вряд ли стоит говорить о полном разрыве контакта с миром. Интересней специально проводимые эксперименты с одиночеством, когда исследователь по самому своему духовному складу и образу мышления принадлежит земному миру и на время отторгает себя от людей — сознательно, чтобы испытать одиночество. Множество опытов такого рода было проведено недавно — эти эксперименты были связаны с интересом к проблеме длительных космических полетов. Но ставились такие опыты и раньше. Так, еще в тридцать восьмом году известный полярный исследователь адмирал Бирд провел шесть месяцев в маленькой хижине в Антарктике. Это был человек достаточно мужественный, достаточно стойкий, видевший в своей жизни всякое и сознательно пошедший на этот эксперимент.

Уже через три месяца он впал в глубочайшую депрессию. Появилось множество необоснованных страхов. Он боялся отравления угарным газом от печи, обвала крыши, боялся, что его забудут или он не сможет выбраться отсюда. Были и беспричинные острые приступы тревожности. Он перестал заботиться о еде, тепле и чистоте. Он сутками лежал без движения, переживая острые слуховые и зрительные галлюцинации.

Нельзя, к слову, не вспомнить (от великого до смешного слишком близко), что известнейший вопрос «ты меня уважаешь?», несмотря на свою осмеянную обиходность, выражает очень глубокие мотивы, проявляя вполне острую и животрепещущую необходимость в общности, контакте, единении.

То и дело возникает сегодня в статьях психологов очень обязывающее понятие: «давление потребности». Не правда ли, оно говорит о необходимости, а то и о возможности не сегодня завтра его измерить? Да, но как и чем? Нету покуда измерительных линеек, нету эталонов измерения в этой области познания.

Так ли это? Психологи отыскали иные (тоже неизмеряемые, правда ) эталоны. Нашу уверенность в безотказности органов чувств, умеющих измерять реальность. И наше душевное чувство меры. Чувство милосердия и сострадания. Речь идет о двух удивительных, воспроизведенных многими лабораториями экспериментах, показавших чрезвычайно высокий уровень давления потребности в единении.

Восемь человек стоят у стола экспериментатора и оценивают на глаз сравнительную длину четырех начерченных линий (или четырех полосок картона, или палочек — это безразлично). Которая из них длинней? Отвечает первый, второй, третий… Каждый слышит ответы остальных. Стоящий последним с непреложностью (он же верит своим глазам!) видит, что все они единогласно называют совсем не самую длинную. Но единогласно — одну и ту же! Он не знает, что семеро остальных — подставные лица экспериментатора, он не знает, что назначение эксперимента — как раз в том, чтобы столкнуть в нем (и тем самым измерить) очевидность видимой им реальности и потребность быть со всеми и не плоше других! А разница, между прочим, в длинах довольно велика, в иных экспериментах она доходила до четырех сантиметров.

И очевидности переставали верить. Значительное число испытуемых называло более длинной ту же полоску, что и остальные. Существенно и зримо колебались и волновались все. Были и те, что отвечали верно. Только чего им это стоило, видно было невооруженным глазом. Очень сильное, чрезвычайное порой нервное возбуждение охватывало их со всеми его наружными проявлениями.

А во втором эксперименте (его провел исследователь Милгрэм) участвовало четверо испытуемых. Один из них — ученик — запоминал и воспроизводил читавшиеся ему сдвоенные слова. Трое остальных — учителя. В случае неправильного ответа ученик получал удар электрическим током. Начиная от слабого (напряжением в пятнадцать вольт) до очень болезненного (напряжение — четыреста пятьдесят вольт). Шкалу интенсивности удара меняет один из учителей, он же и нажимает кнопку. Силу наказания определяют все трое, но свои суждения первыми произносят двое других, а за нажимающим кнопку — только последнее слово и исполнение. При ударах током от источника до 75 вольт ученик не высказывает видимого неудовольствия, выше этого — ворчит и хмурится. Со 159-ти — жалуется на боль, выше — кричит и корчится, требует прервать эксперимент. Можно за него не беспокоиться: это актер, такое же подставное лицо, как двое других учителей, проявляющих настойчивость и неумолимость. С каждым неправильным ответом они требуют все более и более ужесточить наказание. Цель эксперимента — выяснить податливость третьего (того, кто нажимает кнопку), сопоставить, столкнув, его стремление не противоречить групповому единству и его чувства при виде стонущего от боли человека.

Восемьдесят человек таких испытуемых прошли лабораторию Милгрэма. Двадцать семь из них под давлением группы согласились наносить удары выше ста пятидесяти вольт. Интересно, что в параллельно идущих контрольных опытах (когда вопрос о мере наказания каждый испытуемый решал самостоятельно) до такого уровня дошли только двое. Яркая, не правда ли, иллюстрация давления потребности быть со всеми и как все?

А теперь — о мотиве прямо противоположном.

Павлов, почитавший в исследователе главным «наблюдательность, наблюдательность и наблюдательность», не мог пройти мимо странного поведения одной своей подопытной собаки. Приветливая, ласковая и послушная, она превращалась в исчадие ада, как только на нее надевали лямки и устанавливали в станок для опыта (не болезненного, не страшного ей любого опыта). Она металась, безостановочно выла и лаяла, остервенело грызла ремни. В это время враждебная всем, она тут же теряла всякую агрессивность и злобность, спрыгнув со станка на землю. Павлов предположил у живых существ наличие рефлекса свободы, преувеличенно развитого у наблюдавшейся собаки, и написал об этом специальную статью. Многократно оспоренная впоследствии, столь же часто поддержанная, его гипотеза, говорят психологи, во многом правдоподобна. Ибо если и отсутствует в человеке специальная обособленная потребность в свободе, то острое и яркое проявление какой-то из сокровенных его необходимостей выглядит вовне именно так. Человеку свойственно глубочайшее стремление поступать по собственной воле, думать и решать самостоятельно, а главное — непременно ощущать наличие этой свободы. Если в чем-то и передавая, вручая кому-либо право решать вместо себя, то и это делая добровольно, по собственной склонности и признанию, по собственному нежеланию нести бремя выбора и ответственности. Навязанность и принуждение, давление и зависимость человек воспринимает как ущемление, как гнетущее неудобство и соответственно своим возможностям реагирует на них.

Существенно и важно, что потребность в свободе непрерывно и неминуемо входит в противоречие с потребностью в человеческой общности, объединенности, причастности. Схватка двух этих могучих мотивов — удел душевной жизни любого. Исходы ее разнятся у разных людей в зависимости от личности, общества, самой атмосферы времени и конкретной ситуации.

Двигаясь дальше по обобщенному перечню мотивов и устремлений, подчеркнем еще раз (это скоро понадобится нам) противоречивость тех глубочайших пружин, о которых мы упоминали.

Человеку свойственна потребность отдавать — не менее острая, чем брать, — но отдавать со смыслом и знать, во имя чего. Человеку жизненно необходимо принадлежать — не менее, чем быть свободным, — но принадлежать по собственной склонности и воле. Человеку жгуче необходимо одобряющее спокойствие совести — вопреки всем жизненным ситуациям, в которые он попадает.

Здесь никак (употребив слово «совесть») нельзя не упомянуть о явной (и тем не менее остро дискуссионной) альтруистической потребности человека — о мотиве, тоже противоречащем многим другим. Не имея ни права, ни желания ввязываться в профессиональные споры, напомню лишь о некоем явно существующем душевном механизме, побуждающем людей помогать друг другу даже в ситуациях, чреватых гибелью спасителя. И бессмысленно приводить примеры, ибо нет им числа в истории человечества. Знаменательна для этой темы классическая фраза мудрого циника: «Бойтесь первых побуждений души, они всегда благородные».

Обратимся к прямым экспериментам на крысах (классически безжалостных животных).

Опыт этот производился в лаборатории физиолога Симонова, сравнивались в нем (сопоставлялись) исконный страх крыс перед открытым пространством и… их способность к состраданию (сочувствию, сопереживанию, жалости, — какое слово ни отыщи, все равно оно будет понятием из словаря человеческих переживаний). Крысы запускались в помещение, размер которого явно пугал их, и они немедленно бежали в специально сделанный для них небольшой домик. Только пол в этом домике был педалью, нажав которую, крыса замыкала электрическую цепь, и сильные удары током сыпались на другую крысу, находящуюся за тонкой и прозрачной перегородкой. Крики боли были слышны, корчи от боли — видны крысе, забежавшей в домик. Связь между забеганием в домик и немедленным началом страданий за перегородкой крысы улавливали очень быстро. И что же? Треть из них (а всего их было много — больше сотни) сразу перестала ходить в домик — вопреки своему природному страху перед открытым пространством. Треть (немного даже больше) перестала пользоваться домиком после того, как сами попробовали мучения под током. Треть продолжала забиваться туда, хотя тоже познакомилась с ударами тока.

Самая удивительная здесь, конечно, первая группа. Интересно (и очень важно) заметить, что при подробном изучении именно у этих крыс оказалась высокая исследовательская активность, низкий уровень агрессивности и низкий показатель страха.

Симонов пишет: «Эта способность, по-видимому, представляет самостоятельную линию эволюции, «вертикаль», пронизывающую все этажи животного мира». Доходящую, естественно, до человека, добавим мы, и становящуюся в нем еще одним властным мотивом поведения. Гармоничным или противоречащим другим душевным пружинам.

А теперь о несколько ином.

Наш пещерный предок, тратя все усилия и время на жестокую борьбу за жизнь, оставил, однако, образцы прекрасного искусства. Наскальная и пещерная живопись, дошедшая до нас, — лишь ничтожная часть того, что рисовали и, возможно, лепили эти люди. А какие песни они пели — нам уже никогда не узнать. А пели наверняка. И о музыке — только догадываться по сохранившимся инструментам. До сих пор спорят ученые о назначении первобытного искусства, отчего-то уверенные, что, поскольку времена были тяжкие, от искусства непременно должна была являться практическая польза. Или хотя бы вера в нее.

Однако, оставив специалистам этот уже неразрешимый и оттого вдвойне увлекательный спор, согласимся, что не было с той поры ни одного кратчайшего момента в истории, когда человек — в любом уголке планеты — обходился вовсе без искусства. И расцветало-то искусство неисчислимых видов лишь оттого, что всегда у него находился зритель, слушатель, соучастник и сопереживатель. От младенчества до старости, меняя обличия, сопровождают человека цвета и звуки, линии и формы. Сама природа — великий мастер гармонии, и ее высшее творение получило в дар способность и потребность эту гармонию с наслаждением воспринимать. И, похоже, настаивают исследователи человеческой личности, что тоска, апатия и общая угнетенность, многократно описанные самыми разными заключенными разных эпох, развиваются не только из-за лишения свободы и общения с людьми, но и вследствие однообразной серости казематов. С ними спорят. Но целебное воздействие на человеческую психику яркой цветовой гаммы — даже просто окраски стен — столь убедительно показал в своих опытах еще Бехтерев, что сегодня это просто стало одной из лечебных методик и успешно применяется во всем мире.

Эстетическая потребность хотя существует в нашей психике явно и неоспоримо, часто подвергается уважительным по форме и убийственным по сути попыткам растворить ее в общей потребности познания. Доводы приводятся солидные и красивые: например, что искусство — это просто такой отличный от научного способ постижения мира, отчего вполне справедливо приписать эстетические устремления где-нибудь по ведомству любопытства и любознания. А на самом деле в этой логике скрыто содержится давно опровергнутый тезис о том, что хорошо сшитые сапоги выше Шекспира. Нет, скорее всего она существует сама по себе, эта счастливая чисто человеческая потребность, вовсе не обслуживая какую-нибудь вышестоящую. Иногда она вдруг ослабевает, будто вянет, и тогда большие группы людей становятся лишь потребителями искусства, соответственно и относясь к нему. Но в каждом личном случае утрата резко сказывается на самых разных других качествах обделенной личности. И, будто реагируя на противоестественную недостачу, с острой жаждой тянется к эстетическим переживаниям следующее поколение. Потребность в прекрасном — прекрасная потребность и, кажется, неистребимая в человеке.

Интересно здесь хрестоматийное ныне признание великого Дарвина, с отчужденной объективностью исследователя описавшего наблюдения над самим собой:

«До тридцати лет и даже позднее я очень любил поэзию… Но вот уже много лет, как я не могу вынести ни одной стихотворной строки… Я почти потерял вкус к живописи и музыке. Вместо того чтобы доставлять мне удовольствие, музыка обычно заставляет меня еще напряженнее думать о том, над чем я в данный момент работаю. Прежнюю любовь я сохранил только к природе, но и она уже не приводит меня в такой чрезмерный восторг, как в былые годы… Утрата этих вкусов равносильна утрате счастья и, может быть, вредно отражается на умственных способностях, а еще вероятнее — на нравственных качествах».

Поразительна искренность и беспристрастие этих наблюдений, а уважение к ним возрастает еще более от интересной чьей-то мысли, что Дарвин, очевидно, сетовал совершенно напрасно, отчасти оговаривая себя, просто все эстетические эмоции переместились у него в сферу науки, в область максимальной в те годы концентрации всех сил его интеллекта и души. Ибо само исследование, сам поиск, само мышление чреваты для многих ученых эстетическими переживаниями не в меньшей степени, чем восприятие искусства. И дарует такое же (что доказано) эмоциональное утомление. Только вот как здесь быть с утратой счастья, грустно замеченной Дарвиным, как быть с его подозрением о вредоносности такой утраты для умственных и нравственных качеств? Ответить трудно. Ведь каждый человек проживает свою жизнь единожды, здесь невозможен второй эксперимент с иными параметрами личности и судьбы.

Здесь только есть еще иная сторона, к ней приковано сегодня, пожалуй, куда более пристальное внимание психологов.

В связи с естественным происхождением эстетической потребности интересно и важно заметить прямо проистекающий вред и пагубность любых подделок под искусство, выхолощенного искусства, всяческих суррогатов.

Яростно оспаривает большинство психологов некогда предположенный у человека инстинкт агрессии, разрушения, уничтожения (в том числе и самоуничтожения), но никто не отрицает несомненного:

Есть упоение в бою

И бездны мрачной на краю.

Пушкин точно обозначил наше «упоение» в ситуациях экстремальных, крайних, но и сниженное до будничных житейских горизонтов, искони существующее в каждом строе наше общее пристрастие к наличию переживаний и эмоций — безусловно и очевидно. А в каких размерах и как оно утоляется — хоккеем, творчеством, карьерой или детективами, наукой, общением, интригами или телевизором, — зависит уже от свойств и качеств личности. Эмоциональный голод — столь же постоянная и неумолимо возобновляющаяся психологическая потребность, как голод информационный. А пищей для его утоления может служить, повторяю, решительно все на свете. И если переживаний не хватает для нормы личного «рациона», человек сам немедленно ищет, устраивает, сотворяет себе повод и ситуации. Есть классическое выражение физиологов: орган требует функции. Точно так же и струны чувств требуют игры. Это потребность неодолимая и ничуть не менее влиятельная, чем другие.

Психологи издавна пытаются внести сюда ясность если не понимания, то классификации, и вот одна из таких попыток. Пять типов личности выделено здесь по наиболее значимым для них чувственным переживаниям.

Первый — альтруистический тип. Человек испытывает чувство радости, подъема и удовлетворения, когда удается сделать что-либо полезное окружающим, ему неприятно от бессилия, от невозможности вмешаться. Неблагодарность причиняет обиду, ничуть не мешающую, впрочем, тут же продолжать свою линию. Реализуемое сочувствие — главный источник жизненных удовольствий для такого человека.

Второй — практический тип. Это деятель, делатель, производитель и созидатель. Человек ощущает возбуждение и удовольствие, когда совершается, продвигается, спорится практическое дело. Неприятное чувство вызывают в нем всякие остановки, помехи и неудачи, — конечно, из круга тех, к коим человек имеет отношение собственным участием, прямым или косвенным интересом, просто сочувственным одобрением.

Третий — гностический тип. Основные радости его — от познания, от притока новых сведений, узнавания, понимания, постижения сути и смысла. Задержка, тупик, вынужденный перерыв — досада, неутоленность, ярость, как от физической преграды. Тут необходимо оговориться, что если из описания третьего типа встал перед вами обязательно и непременно ученый — значит, я нашел не те слова.

Четвертый — эстетический тип переживания мира — образован вполне очевидными основными источниками наслаждения. Они разнятся лишь в зависимости от личных пристрастий и склонностей, в отношении к искусству или природе. Отрицательные эмоции вызываются чувством дисгармонии и неэстетичности.

Пятый — гедонический тип. Сильнейшее наслаждение от веселья, беззаботности, покоя, хорошего самочувствия и всяких радостей жизни. Апатия и тоска при невозможности безмятежного существования, досада перед лицом необходимости и обязательности.

Конечно, совершенно чистых типов из этой классификации в мире не существует. Но одно, а то и два жизненно важных переживания — обычно влиятельны в человеке. Ибо интересно другое. Уже столько десятилетий копят психологи свои наблюдения, обобщая их сообразно разным школам и направлениям, а процесс описания никак не может завершиться.

Проходит время, и меняется ситуация: теперь уже физиологи и врачи, собрав новые сведения и поставив новые опыты, передают эстафету психологам. Публикуются работы самых разных специалистов, и внезапно кем-то замечается в них нечто общее. Об одной из новых концепций, возникших буквально только что, интересно поговорить особо, ибо удивительно ярко виден в ее истории и структуре общий ход человеческого познания: углубление (уточнение), обобщение того, что было уже отчасти известно давным-давно, а убедительной научной конструкцией стало только что, в свою очередь побуждая физиологов на движение по новым маршрутам.

Речь идет о том, что существует некая очень общая потребность живого существа (достигшая высшей своей формы в человеке) — потребность в поисковой активности. Авторы гипотезы москвичи Ротенберг и Аршавский описывают такой эксперимент: в клетке две крысы, и каждая получает одинаковый (по силе и длительности) удар электрическим током. (Памятник подопытной собаке уже существует в Колтушах под Ленинградом, есть в Париже и Токио памятники лягушке, можно ручаться, что, преодолевая свою глубинную неприязнь, человек увековечит и крысу, очень уж наука обязана этому несимпатичному зверю.) Условия, казалось бы, одинаковые, но существенна деталь: одна из крыс имеет возможность поискать, попробовать и найти способ разомкнуть электрическую цепь, чтобы удары током прекратились, вторая крыса этой возможности лишена. А удары прекратятся и для нее, только первая мечется и пробует найти спасение, а вторая ждет его пассивно. Физиологам известно, как сказывается на организме крыс такое обилие экспериментальных несчастий, так что остается только сравнить результат. У крысы, обреченной на пассивную покорность, множество язв по всему желудочно-кишечному тракту. У крысы, активно искавшей и находившей выход, несравненно меньше таких язв. Может быть, причина — просто в двигательной активности первой крысы? Нет, показали специальные эксперименты, дело не в обилии движений.

В русло выдвинутой идеи о жизненно важной потребности поисковой активности ложилось множество самых разнообразных опытов и наблюдений. В том числе — и непосредственно над людьми. Так, два американских врача — Энхел и Шмайл — задались недавно чисто психологической проблемой: расспрашивали множество пациентов о настроении их в период, предшествующий, различным заболеваниям. Обнаружилась поразительно однородная картина: больные описывали свое психологическое состояние как потерю надежд, уход и отказ от прежних жизненных планов и вожделений, капитуляцию перед жизнью, бегство в пассивность. Правда, эти врачи совершенно по-иному (следуя своим концепциям) объясняли последующее развитие болезней у пациентов тем, что истощились у них, были на исходе некие жизненные силы, запас энергии для продолжения существования. Но слабо выглядит это утверждение, если вспомнить, какие неожиданные запасы жизненных сил и энергии обнаруживают в человеке разные катастрофические события.

И еще: почему тогда бегство в пассивность, сохранение жизненных ресурсов не спасло все же от заболеваний всех этих пациентов?

И еще: разве мало известно случаев, когда люди на пределе и душевного, и телесного истощения, в состоянии подавленности и депрессии вдруг обретали неизвестно откуда силы чрезвычайные и явные — если с близкими случалось несчастье и требовались решительные поступки?

Приводя эти примеры, авторы гипотезы о поисковой активности рассматривают прямо противоположные ситуации человеческого бытия: предел успеха, крайности жизненных достижений. И здесь — давно описанные клиницистами болезни. Кстати, они так и называются: «болезнь успеха», «депрессия достижения». Что же происходит здесь, на пике и гребне положительных, казалось бы, эмоций? Может быть, просто надорвался человек, истощил свои жизненные ресурсы, отчего и картина его болезни такая же, как при попадании в тупик и капитуляция перед цепью неудач?

Нет, непохоже. Полон сил и вполне сохранен человек (и врачи, описывающие болезни такого рода, это с удивлением констатируют), но порвалась в нем как будто некая пружина, а точнее — механизм, взводящий пружину сил, способностей и интересов. (Именем героя такой классически описанной жизненной ситуации — именем Мартина Идена предложили исследователи называть подобное состояние, приводящее безо всяких видимых причин к самым разным болезням, депрессиям, даже самоубийству.)

Чрезвычайно разнообразные множественные опыты и наблюдения обретают стройное единство, рассмотренные с точки зрения идеи о необходимости для каждого живого существа непрестанной поисковой активности. Авторы гипотезы сами провели интересный и показательный эксперимент с леммингами. Эти зверьки хотя и живут в Арктике, но не приспособлены к холоду, и двигательная активность тоже не помогает им согреться, так что они прячутся в норы. Группа леммингов, по условиям эксперимента помещенная в условия холода, погибла; вскрытие показало типичную картину стрессового изменения, истощения коры надпочечников. Исследователи предоставили другой группе леммингов возможность в тех же условиях холодового стресса вертеться в колесе — они так же любят эту игру, как белки. Повторим, что само движение не спасает леммингов от холода, так что действовал иной фактор — включенность в поглощающее их занятие: в игру, в активную жизнедеятельность. И лемминги не погибли от холода. В тех же самых условиях, что предыдущие, лишенные игровой активности.

Гипотеза о жизненно важной необходимости в активном поиске весьма противоречит укоренившемуся представлению о гомеостазе — необходимости равновесия организма с окружающей средой как главного условия выживания. Жизнь любого живого существа, утверждалось в этой общепринятой только вчера концепции, — постоянное уравновешивание со средой, ответы и реакции на ее запросы и требования. В совсем недавние годы это представление разделяло большинство исследователей. Абсолютное притом большинство. Но были уже и первые сомнения. Так, например, Павлов на одной из своих знаменитых сред, где сотрудники, специально собираясь, свободно обменивались идеями, говорил: «…Когда обезьяна строит свою вышку, чтобы достать плод, то это условным рефлексом объяснить нельзя…»

А молодой в те годы физиолог Бернштейн изучал механику движений и действий человека, слаженную игру конечностей и всего тела, калейдоскоп двигательных возможностей. Все богатство и целесообразность действий и движений при овладении сложными двигательными навыками никак не объяснялось набором условных связей, явно не исчерпывалось ими. Что организовывало слаженность действий, когда человек впервые садился на велосипед, бежал по незнакомой пересеченной местности, осваивал гимнастический этюд или балансировал на канате?

Фактов для появления нового взгляда накопилось достаточно. В пятидесятых годах Бернштейн объединил их теорией, предложив совершенно новую идею: мозг активен. Мозг не пассивно воспринимает информацию из внешней среды и по сотням каналов временной связи отвечает на нее действием, но сам непрерывно создает прогнозы близкого будущего и планы — модели необходимых действий. Были сформулированы новые представления об управлении в живом организме, в частности — о непрерывном сообщении с места о ходе выполнения действия. (Без таких корректирующих сообщений ни одно действие не могло бы совершиться, достигнув цели, — теперь это прочно введенное в биологию инженерное понятие называется обратной связью.)

Эти ультрасовременные идеи кибернетики были сформулированы Н. Бернштейном еще в тридцатых годах.

Идеи физиологии активности стремительно обрастали подтверждениями. Их равно приносили кибернетики, занятые проблемами управления, и психофизиологи, ставившие эксперименты. В Московском университете в лаборатории Крушинского собаки и черепахи демонстрировали способность прогнозировать ближайшее будущее (безошибочно «вычисляли», куда приедет скрывшаяся из глаз кормушка с едой). Наличие в мозгу человека аппарата вероятностного прогнозирования убедительно показали в опытах психологи. Идеи активности мозга уже стали сегодня так очевидны, словно даже и не оспаривались никем еще два десятилетия назад.

Кажется, не будет преувеличением заметить, что развитие всего комплекса идей об активности живого мозга — может быть, самое существенное из всего, что достигнуто в последнее время в постижении его работы. И не случайно разные исследователи, строя теории и ставя эксперименты, очень разно разрабатывают эти идеи: со многих сторон подошли они почти одновременно к явлению грандиозному и не поддающемуся краткому взгляду; наблюдения, гипотезы и описания виденного, естественно, не могут совпадать.

В этом климате принципиально нового понимания работы мозга должна была и, естественно, родилась гипотеза о жизненно важной потребности живого мозга — активном поиске. Родилась и уже отстояла, кажется, в специальных дискуссиях свое место в перечне человеческих потребностей.

Ярко показанная исследователями жизненная необходимость для живого существа активного поиска — на уровне человека — тесно срастается, очевидно, с осознанной потребностью в наличии смысла существования, уже упомянутой в начале главы.

Я сознательно оставил напоследок (чтобы помнилась до последней главы) еще одну — по счету, но не по важности. Потребность в самоуважении. Потребность в ровном и уверенном ощущении, что ты не хуже (пусть не лучше) других. Потребность в чувстве собственной полноценности, правоте и справедливости своих слов и поступков, в высоком и неприкасаемом образе «я».

Как лаконичней обозначить важность потребностей в объяснении человеческих поступков? Может быть, просто цифрами? Не имеющими (казалось бы) никакого отношения к науке? Так вот, в настоящее время в Соединенных Штатах число специалистов-мотиваторов достигает семи тысяч человек, работающих в более чем восьмидесяти учреждениях, включая специальный институт психологического мотивирования. Да, конечно, большинство работ этих исследователей носит чисто прикладной характер, но собираемые ими сведения вливаются широким потоком в чистую науку, занятую изучением человеческого мышления и действия.

Мотивы могут противоречить друг другу, вступая в отношения конфликтные и неразрешимые (например, стремление к верховодству и потребность в моральном одобрении окружающих), — подобного рода столкновения наш мозг способен улаживать на уровне, сознанию недоступном (но об этом — специальная чуть позже глава). А пока что — мотив становится стимулом и пружиной действия, движущей основой поведения человека. Организует же поведение — разум. Этот клубок исследователи разматывают давно.