8. На земле найманов

Неожиданная торжественная встреча. — Способы ношения монгольской одежды. — Глинобитные юрты. — Что-то черное мчится по воздуху. — Город Радости. — Немного языкознания. — Общее собрание под открытым небом. — Пляски в юрте. — Спрятанная невеста. — В больнице. — Бишак. — Гора Пяти Богов.

Сначала из темноты вырисовываются флаги, потом головы людей, выстроившихся вдоль дороги. Машина тормозит. Какой-то человек выходит из рядов и сердечно лас приветствует. Отвечаем прямо с грузовика импровизированной речью. Все это кажется нам чем-то нереальным. Полдня проискать дорогу в пустыне — и вдруг встретить толпу и услышать приветственные речи! Трудно поверить, что все эти люди пришли сюда только ради нас, и все-таки это так. Позже узнаем, как дошло сюда сообщение о нашем приезде: его принесла обычная телеграмма из Юсун-Булака. Но как могли встретившие нас люди узнать, что мы сбились с дороги и приедем к ним с противоположной стороны, навсегда останется для меня тайной. В гостинице для нас уже готов горячий чай. Хозяева терпеливо ждут, пока мы приводим себя в порядок, а затем приглашают пройти во двор, где собралось несколько местных жителей, которые хотели непременно встретиться с нами. Мы очень устали, но Вандуй с гордостью поясняет собравшимся, кто мы такие и чем занимаемся.

Дарив — сомонный центр. В этом сомоне проживает 3821 человек в 940 юртах. Скота насчитывается здесь 164 тысячи голов, из них 4,8 тысячи верблюдов, 10,8 тысячи лошадей, 3,7 тысячи яков и крупного рогатого скота, 101 тысяча овец и 43 тысячи коз. В сомонном центре две школы — семилетка и десятилетка. В семилетке обучаются 80 детей, в десятилетке — 120; преподавателей девять. Одноэтажное школьное здание хорошо видно из окна гостиницы. Рядом со школой еще одно глинобитное строение меньших (размеров; это — интернат. Зимой здесь живет около 100 ребят. В Дариве есть маслобойня, сапожная мастерская и предприятие, изготовляющее традиционную домашнюю утварь, главным образом сундуки. Древесина местных пород не годится для производства утвари, поэтому дерево приходится завозить из столицы. В Дариве, кроме магазина, есть еще обычная сельская лавка, где можно купить все что угодно. Кроме того, по степи кочуют три передвижных ларька, торгующих прямо с грузовика. Ларьки эти передвигаются по определенному маршруту, и стоит им только где-нибудь остановиться, как со всех сторон начинают стекаться всадники. Торгуют они главным образом бакалеей — мукой, сахаром, конфетами, — а также одеждой, сапогами, инструментами. Но в ларьке можно купить и книгу и даже аккумуляторный радиоприемник.

В этом сомоне тоже занимаются земледелием; на площади 755 гектаров выращивают ячмень, овес, картофель, в небольшом количестве капусту и кукурузу. Орошение по соседству с пустыней Гоби доставляет немало хлопот. На пастбищах вырыто 73 колодца для водопоя. Сомонный центр служит одновременно центром врачебно-санитарного обслуживания; в нем работают три фельдшера и шесть ветеринаров. Местные скотоводы в основном — члены сельхозобъединения. Наша беседа затянулась до поздней ночи. Мы так устали, что даже радио не мешает нам спать. Электричества здесь нет, но аккумуляторный приемник превосходно справляется со своими обязанностями.

Утром возвращается Сумья, проведший ночь где-то поблизости у своих родичей. Он кладет на стол сверток, из которого появляются присланные нам гостинцы — жареная баранина и монгольская простокваша — тараг. Не заставляем долго себя упрашивать и тут же принимаемся уничтожать гостинцы, а когда нам приносят на завтрак томатный суп с фрикадельками, мы уже так сыты, что едва до него дотрагиваемся, чем обижаем своих радушных хозяев. Кёхалми расспрашивает местного ремесленника. Кара записывает народную песню, а я интересуюсь тем, как устроены здесь юрты.

Времени у нас немного, отъезд назначен на десять часов. Снова шеренги людей выстроились у выезда из сомонного центра, снова раздаются речи, на этот раз прощальные; все машут нам руками, и машина трогается.

Проезжаем через маленькие оазисы: вокруг песок да песок, лишь на склонах холмов кое-где зеленеет трава, и там обычно стоят три-четыре юрты и пасутся стада. Вокруг юрт я замечаю плетеные изгороди. Через четверть часа подъезжаем к небольшой роще — вот откуда берутся прутья для изгороди!

Из юрты выбегают люди, родичи Сумьи: отец, мать, брат с женой, сестра и двое племянников. На головах у всех женщин завязанные сзади платки. У детей, даже у мальчиков, волосы заплетены в маленькие косички; у молодых женщин они уложены в прическу, у старухи распущены по плечам.

Мужчины и женщины одеты совершенно одинаково. Детская одежда по покрою и материалу тоже ничем не отличается от костюма взрослых. Монгольская национальная одежда очень практична. Внимательно присматриваюсь к ее деталям. У мужчин застежка идет от ворота по груди к плечу, верхняя часть одежды прихвачена поясом. Женщины используют свою одежду как колыбель для ребенка. Расстегнув верхнюю пуговицу, можно положить у груди младенца, который будет в полной безопасности у скачущей верхом матери. Верхняя часть одежды служит также карманом, благодаря тугому поясу, перехватывающему платье у талии. В таком кармане кочевники хранят пиалу, очки, карандаш и т. п, К сожалению, у нас мало времени для беседы с родичами Сумьи: нам предстоит в этот день долгий путь. На ночь мы собираемся остановиться в Кобдо.

Около часу дня на горизонте показывается небольшое селение — сомонный центр Дзэрэг. Уже издали нам бросаются в глаза два замечательно красивых здания. Меньшее из них, украшенное позолоченным тимпаном и двойными колоннами у входа, сверкает свежими красками. Здесь помещается сомонный комитет партии. Второе здание занимает школа-семилетка. Остальные строения глинобитные, Мы быстро обедаем, чтобы успеть прогуляться по маленькому поселку. Неподалеку от школы обнаруживаем интересное здание, очень похожее на большую юрту, только с глинобитными стенами. Мне сообщают, что это школьный интернат, построенный из кирпичей, но в форме юрты, с той только разницей, что здесь нет верхнего дымового отверстия. Население этого сомона состоит из 2300 человек. Знакомясь с составом поголовья скота, отмечаем, что доля коз значительно (выше, чем в предыдущем районе; значит, пустынность усиливается. В общем стаде, состоящем из 90 тысяч голов, насчитывается около 34 тысяч коз, В местных сельскохозяйственных объединениях работает около 90 процентов населения. Поля занимают 5 тысяч гектаров, выращиваются тут ячмень и пшеница. Сев производят в первых числах июня, а снимают урожай в сентябре.

Вскоре за Дзэрэгом вдоль дороги появляются щиты от ветра, сплетенные из камыша, совершенно такие же, какие еще совсем недавно можно было увидеть в венгерском Альфёльде. Их назначение — защитить путников от ветра. Прошу шофера остановить машину, чтобы поближе их рассмотреть; уж очень необычно найти камыш на окраине пустыни! Как могло попасть сюда это водяное растение? Подхожу ближе и убеждаюсь, что щиты действительно сделаны из настоящего камыша, ровно обрезанного и скрепленного посередине проволокой. Казалось, что они изготовлены на настоящей «камышовой фабрике». Вскоре загадка разъясняется. В песчаной пустыне внезапно возникает островок зелени — небольшая роща у родника. Этот оазис до такой степени напоминает описания путешественников по пустыне, что кажется не реальным, а взятым из хрестоматии. Синевато-зеленая листва резко выделяется на фоне желтых песков, а под деревьями — буйные заросли камыша.

Проходит полчаса после того, как мы миновали оазис, и вдруг Кара обнаруживает, что пропал его фотоаппарат. Обыскиваем машину. Безрезультатно. Что делать? Вернуться назад? Но тогда мы не попадем к вечеру в Кобдо, Все же поворачиваем обратно. Стоим в кузове и, распределив между собой участки дороги, внимательнейшим образом осматриваем пустыню. Но фотоаппарат как сквозь землю провалился. Хорошо помним, что фотоаппарат был у Кары после того, как мы покинули Дзэрэг. Встречаемся с машиной скорой помощи, следующей за нами из Дзэрэга, но сидящие в ней люди нигде не видели фотоаппарата. Мы еще некоторое время продолжаем безуспешные поиски, а затем, потеряв всякую надежду, снова поворачиваем к Кобдо. Потеряно два часа. Нагоняем всадника и просим его повернуть назад и поискать фотоаппарат, что он исполняет незамедлительно с величайшей готовностью. Мы, впрочем, не верим, что аппарат будет найден. Если даже кто-нибудь его и обнаружит, откуда нашедшему знать, кому он принадлежит?

Вдруг вдали, на самом горизонте, появляется что-то чрезвычайно странное. Навстречу нам как бы по воздуху движется с огромной скоростью какой-то черный предмет. «Автомобиль», — думаю я, но тут же убеждаюсь, что это конь. Он мчится с такой быстротой, что кажется, будто, оттолкнувшись едва от земли, он затем три-четыре метра летит по воздуху. Но чем ближе мы подъезжаем к всаднику, тем медленней становится бег коня. Он как бы спускается на землю, и сказочный крылатый конь превращается в обычную лошадь, трусящую мелкой рысцой по бездорожной степи. Я различаю на ней всадника. Опять раскаленный воздух пустыни подшутил надо мной. Зато я теперь понимаю, как возникла легенда о сказочном коне, мчащемся с быстротой мысли и уносящем всадника так стремительно, что даже дракон не может его догнать. Ведь я видел всю эту картину собственными глазами.

Через четверть часа мираж сыграл такую же шутку с тремя верблюдами и с двумя грузовиками. А когда солнце начало склоняться к горизонту, на песке вдруг появились розовые верблюды. Вот и озеро Хара-Ус-Нур. Оно кажется меньше своих подлинных известных по карте размеров. Посреди озера остров. Из камышей подымается пестрая стая птиц. Дорога начинает извиваться и петлять, машина взбирается по скалистому склону. На вершине две темные скалы. А вдруг это не скалы, а автомобили? Кара в шутку заявляет, что это, безусловно, посланные за нами легковые машины; кто-то нас пожалел, понимая, как мы устали от долгого стояния в кузове грузовика, И, представьте, Кара угадал: на вершине нас действительно ожидают легковые машины; в них приехали за нами руководящие работники из Кобдо. Быстро пересаживаемся и не теряя времени едем дальше. Наконец, в лучах заходящего солнца перед нами открывается вид на Кобдо, самый большой и древний город Западной Монголии.

Кобдо, или Ховд, как его называют монголы-халха, носит еще одно наименование: Джаргалант, или Город Радости. Расположен он в межгорной котловине. Улицы обсажены деревьями, и везде установлены дорожные знаки. Через Кобдо протекает множество ручьев; кое-где через них переброшены мосты, но чаще приходится перебираться вброд. Это чудесный способ вымыть машину. Заметим, что легковые машины в Монголии очень комфортабельны. Наша, например, покрыта внутри персидскими ковриками, и в ней есть радиоприемник. Все строения в Кобдо одноэтажные. Заезжаем во двор одного из длинных одноэтажных зданий, и через несколько минут распаковываем чемоданы в благоустроенной гостинице. Стол уже сервирован, по радио передается концерт. На ужин подают мясной суп с овощами, жаркое с картофелем, простоквашу, чай, сливочное масло, хлеб. За едой обсуждаем программу. Мы собираемся провести здесь несколько дней, чтобы познакомиться с местными этнографическими группами и диалектами. После ужина идем в баню, находящуюся в здании школы. Сидячие жестяные ванны наполняются горячей водой из стенного крана. Вода нагревается в находящейся снаружи печи.

На следующее утро встречаемся с местными руководителями. Они рассказывают нам, что современный Кобдо построен около 1735 года на месте древнего города. Кобдоский аймак подразделяется на 12 сомонов и 82 бага; его население достигает 43 тысяч человек. В Кобдоском аймаке насчитывается 43 тысячи верблюдов, 99 тысяч лошадей, 82 тысячи голов крупного рогатого скота и яков, 830 тысяч овец и 338 тысяч коз. В 1957 году одну треть населения составляли члены сельхозкооперативов. Поля занимают здесь 6 тысяч гектаров; выращивают ячмень, рожь, картофель, капусту, репу, тыкву, дыни, арбузы, огурцы, кукурузу, земляной орех, коноплю и яблоки. Недавно начались опыты по культивированию винограда. В Кобдо есть маслобойня, сахарный и винокуренный заводы, хлебопекарня, швейная кооперативная мастерская и три кустарно-промысловые артели: одна занимается пошивом одежды, вторая выпускает утварь и обстановку для юрт, третья ведет строительство. В городе процветает торговля, так как он расположен сравнительно близко к Цаган-Нуру, одному из значительных центров советско-монгольской торговли.

Мы собрали сведения о расселении представителей различных этнических групп.

Этнографическая карта Кобдоокого аймака очень пестра. Олеты (Эрдень-Бурэнский район), мингаты (Мянгат), торгоуты (Булган, Манхан), дзахачины (Буянт, Дзэрэг, Мунх-Хайрхан), урянхайцы (Манхан, Дзэрэг), дербеты (Дэргэн), хотоны (Мянгат, Дэргэн) говорят на диалектах ойратского языка. Ойраты, которых называют также калмыками, родственны калмыкам далеких приволжских степей, но представители этой народности встречаются и в Китае. Монгольская группа ойратов входит в западную семью монгольских языков. Во времена Чингис-хана в Западной Монголии жил Восьмиплеменный народ — мощный племенной союз найманов, а после краха Монгольской империи здесь образовалось Ойратское ханство. Именно на ойратских землях и началось знаменитое антиманьчжурское восстание 1754–1758 годов под предводительством Амурсаны. Ойраты — единственное монгольское племя, у которого была своя особая письменность. Всем этим местные жители очень гордятся. Из проживающих здесь тюркоязычных групп самые крупные — казахи, чанту-узбеки и сартулы. В Кобдоском аймаке проживает значительная группа китайцев.

В местном музее знакомимся с хорошо организованной выставкой, показывающей природные богатства аймака. Кёхалми обнаруживает чрезвычайно интересный материал в отделе древностей, а мы с Карой роемся в книгах. Находим полное собрание буддийских священных канонических книг тибетского Ганджура. Нам удается установить, что изданы они были в самой Монголии и не так уж давно. Не успеваем закончить просмотр, как нас приглашают в школу. Это одна из самых старых школ в Монголии, основанная еще в 1924 году. В 1936 году она превратилась в семилетку, а в 1946 — в десятилетку. В настоящее время в ней работают 32 учителя и обучается около тысячи детей. Директор встречает нас очень приветливо. От него мы узнаем, что в Кодбо есть еще ветеринарная, зоотехническая и механическая школы. В 1957 году должен открыться сельскохозяйственный техникум.

Присутствуем на уроке монгольского языка. За партами сидят, сосредоточенно слушая преподавателя, монгольские девочки и мальчики; на стенах развешаны различные таблицы. Класс занимается грамматическим разбором текста.

Венгерскому уху трудновато привыкать к звучанию монгольской речи, вернее сказать, к произношению. Монголы очень любят «глотать» гласные, начиная со второго слога, особенно в длинных словах, где эти фонемы почти не звучат. Слово «джаргалант» (радость) произносят примерно как «джарглнт». Трудно привыкнуть и к звучанию некоторых фонем, которые для простоты обозначаются в книгах как «ё» и «ю». На диалекте халха говорит более 70 процентов населения Монгольской Народной Республики. В настоящее время он положен в основу создаваемого общемонгольского языка. На этом диалекте «ё» произносится как нечто среднее между «ё» и «о», а «ю» звучит почти как «у». Так, имя великого монгольского революционера было бы правильнее транскрибировать Сюхе-Баатар, но, европейское ухо восприняло его как Сухэ-Батор, и таким оно вошло в историю. Люди, говорящие на ойратских диалектах Западной Монголии (например, в окрестностях Кобдо), очень ясно и хорошо произносят звуки «ё» и «ю». венгерское слово «ёкёр» (вол) здесь произносят «юкхр», а на диалекте халха оно звучит почти как «ухр».

Один из учеников склонял имена существительные. Он отдельно назвал падежные окончания мужского и женского родов. Род существительных зависит не от их значения, а от того, какие гласные встречаются в слове. В существительных мужского рода могут быть только гласные нижнего ряда: «а», «о», «у», женского рода — «э», «ю», «ё». «И» встречается и там и здесь. Такой же принцип и в венгерском языке, только мы называем это не родами, а нижним и верхним рядом гласных, а само Явление — гармонией гласных. То же самое наблюдается и в родственных монгольскому языках — тюркских и маньчжуро-тунгусских. Последние вместе с монгольским принято называть алтайскими. Из-за этой примечательной общности языков и по ряду других признаков некоторые лингвисты выделяют так называемую урало-алтайскую языковую семью. Но все эти теории малосостоятельны. В языках уральской группы (угро-финны и самоеды) и алтайской (тюрки, монголы и маньчжуры-тунгусы) очень мало общих слов. Заимствованы ли они в далекие времена или представляют собой пережитки общего еще более древнего языка, в настоящее время не установишь. Больше того, родство языков угро-финской группы, видимо, доказано, чего нельзя сказать о языках алтайской группы; внутренние связи между ними до сих пор еще спорны.

Миловидная молоденькая учительница ничего этого, конечно, не знала, сообщая детям, что их ответы слушают люди, говорящие на родственном языке. Некоторые представители монгольской интеллигенции твердо убеждены в родстве между монголами и венграми, а поверхностному наблюдателю может показаться, что в этих двух языках существует целый ряд общих слов. В качестве примера можно привести уже упомянутое венгерское слово «ёкёр», или «батор», означающее по-венгерски «храбрый» или «храбрец», а по-монгольски «богатырь». То же самое можно сказать о слове «эрдем» (заслуга), одинаково звучащем как на венгерском, так и на монгольском языках, и о слове «кеек» (синий), которое халха произносят как «хох», а ойраты как «кхёкх». Откуда такие совпадения? Наука уже дала ответ на этот вопрос: венгры заимствовали от тюрков слова, которые также входят в общий словарный фонд монгольского и тюркского языков. Итак, монголы и венгры очень дальние родственники, если вообще можно говорить о родстве.

Отвечавший у доски мальчик ничего подобного, конечно, никогда не слыхал, но если он когда-нибудь попадет в университет, то узнает и об этом. Очень приятно смотреть на школьников в монгольской национальной одежде. Загорелые до черноты, они стекаются к школе верхом на конях. Чтобы разбирать предложения и склонять существительные, они прискакали сюда из степных юрт, расставшись со своими стадами. Так было вчера и сегодня, так будет и завтра.

В полдень мы присутствуем на торжественном обеде, а вечером созывается большое собрание в нашу честь. Оно должно состояться в Большом театре. Но когда мы туда приходим, оказывается, что митинг произойдет на окраине города под открытым небом, потому что театр не в состоянии вместить всех желающих встретиться с нами. Когда Кара заканчивает свой доклад на монгольском языке, один из присутствующих встает с места и просит его произнести несколько слов по-венгерски, чтобы услыхать звучание нашего языка. Приветствуя собравшихся на своем языке, я постарался включить в текст как можно больше слов, по звучанию близких к монгольским, и мою короткую речь сопровождал гром аплодисментов. Тут же решаем, что, если нам придется еще выступать с докладом и речами, всегда будем вставлять в них несколько венгерских слов.

Вечером идем в театр. Здание драматического театра в Кобдо построено в 1951 году. Играют профессионалы. Вместе с обслуживающим персоналом в театре работает в общей сложности 120 человек; в его репертуаре более 20 пьес. Сценическое оборудование и освещение на современном уровне.

Сегодня в театре идет сатирическая пьеса из жизни крупного государственного хозяйства, высмеивающая различные неполадки. Комические ситуации вызывают у зрителей звонкий смех.

Во время антракта нас приглашают в кабинет директора. На столе стоят вазочки с конфетами. Нас просят отведать, но не успеваю я протянуть руку к одной вазочке, как меня тут же останавливают:

— Не из этой! Возьмите из той… Конфеты здешнего производства.

В голосе говорившего сквозят горделивые нотки. Через несколько минут я замечаю, что один из собеседников по рассеянности протянул руку к привозным конфетам, но тут же ее отдернул и укоризненно прошептал:

— Нет, я лучше нашу съем!

Думаю, что рабочие местной конфетной фабрики не меньше гордятся своим театром.

Кёхалми договаривается с директором, что завтра он покажет ей театральные костюмы. В Драматическом театре много подлинной национальной одежды.

На другой день утром беседуем с пожилым урянхайцем. Просим его пригласить к нам по одному представителю от каждой народности, живущей в окрестностях Кобдо. Урянхаец принадлежит к так называемой монголо-урянхайской группе. Урянхайцами монголы когда-то называли некоторые тюркские племена. Часть урянхайских племен полностью омонголилась, и лишь на самом юге в окрестностях Кобдо живут еще немногочисленные представители этой народности, в частности наш новый знакомый.

29 мая мы едем машиной на берег озера Хара-Ус-Нур, где живут дзахачины. Останавливаемся в аиле, состоящем из пяти юрт. Все его обитатели принадлежат к одной большой семье: трое братьев и три сестры вместе с потомством. Из трех женщин две овдовели и вернулись к братьям, а у третьей вообще нет мужа. Всего в пяти юртах — с гордостью объясняют они нам — живут 34 ребенка. Старшая 67-летняя сестра принимает нас в старинном дзахачинском платье. Оделась она так не по случаю нашего приезда, о котором ничего не знала. Старшая женщина в семье — это мы наблюдали и в других аилах — обычно носит старинный дзахачинский костюм, а остальные одеты в монгольское платье. Дзахачинские национальные костюмы — одни из самых красивых в Монголии. Нас зазывают в юрты. Церемонии приема гостей здесь придают очень важное значение. Случалось, что хозяева долго совещались с сопровождавшими нас лицами, кто из двоих старше, Кара или я, и кому, следовательно, надо первому поднести угощение. Кёхалми всегда оставалась последней: до женщин очередь доходит лишь после того, как насытились мужчины, В одной из дзахачинских юрт я вижу в углу двуструнный музыкальный инструмент и спрашиваю, кто играет на нем. Мне объясняют, что молодая женщина, живущая в этой юрте, — знаменитая танцовщица из далеких краев; ее танцам и аккомпанируют на этом инструменте. Вскоре появляется сама танцовщица. Я замечаю, что она беременна, и отказываюсь от своей просьбы, даже прошу, чтобы на этот раз обошлось без «представления», но не могу убедить хозяев. Старуха, вероятно, свекровь танцовщицы, начинает перебирать струны, а невестка танцует на небольшом пространстве между дверью и очагом. Еще до начала танца в юрту битком набились любопытные соседи; в полном молчании с напряженным вниманием следят они за движениями танцовщицы. Именно тут-то я и понимаю, что монгольский танец — пантомима труда. Танцовщица просыпается, причесывается, пьет, готовит еду, ест, скачет на коне. В танце принимает участие лишь верхняя часть туловища: плечи и руки. Движения рук необычайно пластичны; начинаются они в кистях, переходят к предплечью, а затем в игру включаются локти и, наконец, плечи. Движения то плавные, то порывистые, всегда торжественны. На меня этот танец производит впечатление обрядового, отнюдь не развлекательного. Глядя на присутствующих, я еще больше укрепляюсь в таком мнении. Маленькая девочка лет шести-восьми подражает в углу танцу матери. Потом и ее заставляют танцевать. Смущенная, она делает несколько простых движений, но смысл их тот же: торжественное воспроизведение труда.

Вечером мы смотрим в театре обработанные профессионалами танцы населения Кобдоского аймака и других народностей Монголии. Несмотря на стилизацию танцев и приближение их к европейскому балету, в них вложен тот же смысл, как и в те пляски, которыми мы любовались в юрте. Большей частью это тоже «трудовые танцы», и я теперь окончательно убеждаюсь, что характерная особенность монгольского стиля заключается в полной неподвижности нижней части тела. Кроме монгольских, нам показывают еще узбекский танец с пиалой, который очень напоминает известный венгерский танец с бутылкой. Танцы сопровождаются исполнением народных песен.

У дзахачинов мне удалось разузнать и о некоторых брачных обрядах. Здесь когда парень сватается к девушке, он посылает вместо себя какого-нибудь старшего родственника поречистей. Сват идет в юрту родителей невесты с куском синего шелка и кумысом. Родители девушки долго не поддаются уговорам, отказываясь под различными предлогами: у них, дескать, слишком много работы по хозяйству, не могут они обойтись без дочери, да она еще и чересчур молода для замужества и т. д. В длительных препирательствах участвуют все родичи невесты. Разумеется, в конце концов они уступают просьбам свата и тот уходит, оставляя хадаг[61] и кумыс. Только через несколько недель родители жениха идут в юрту невесты. Они приносят в подарок кумыс и брынзу, и тогда начинаются переговоры о свадьбе и приданом. Если сторонам удается обо всем договориться, то тут же назначается день свадьбы. К этому дню должно быть готово и приданое, над которым трудятся все женщины из семьи невесты.

В день свадьбы с утра в юрту невесты приходят два гонца, за которыми следуют родственники. Начинается пир, гостей обносят угощением. А невесту в это время в соседней юрте обряжают подружки. Мать жениха остается дома. Отец невесты сидит сзади против двери, а отец жениха, если он старше, сидит с правой стороны юрты на одном уровне с отцом невесты, а если моложе, то на той же правой стороне, но ниже, примерно на уровне очага. Мать невесты сидит на корточках с девой, восточной стороны; отсюда она руководит угощением и следит за очагом. Рядом с отцом жениха сидит вершитель обряда. Оват усаживается подальше у двери справа, в западной части юрты. Гонец оповещает о прибытии невесты. Родственники жениха покидают юрту, а невеста появляется в ней только после их ухода. Она садится между отцом и матерью и прощается с ними. Через короткое время в юрте появляется молодая женщина из родни жениха, уводит невесту и сажает ее на коня. Перед лицом невесты обычно держат кусок ткани, привязанный к двум палкам (хэшиг), чтобы девушка никого не видела и ее никто не видел, когда она расстается с отцовской юртой. Невесту сопровождает мать; отец остается в своей юрте.

Когда невесту вводят в новую юрту и усаживают у двери с правой, западной стороны, перед лицом ее все еще держат хэшиг. Главное место в новой юрте, сзади очага лицом к двери, принадлежит жениху. Начинаются шутливые расспросы: всех интересует, что может быть спрятано за хэшигом. Жених пытается длинной палкой сдернуть занавеску, но свита невесты некоторое время сопротивляется, а затем уступает. Тогда невеста пересаживается на левую сторону юрты, где отныне и будет ее место. Варят чай, и молодая подносит его всем присутствующим, начиная с самых старших родичей мужа, а потом по порядку всем гостям. При брачных обрядах старшинство играет большую роль: если, например, присутствует старший брат свекра, то ему чай подают прежде, чем самому свекру.

У урянхайцев за невестой идет и мать жениха. Ее сажают в левой, восточной стороне юрты вместе с отцом и матерью невесты, а также более дальней ее родней. С противоположной стороны садится отец жениха и вершитель обряда — йёрёлч, затем другие родичи и у самой двери — жених.

Урянхайцы придерживаются еще обычая воздавать почести перед очагом. Когда невеста входит в юрту свекра, она приближается к очагу, бросает в огонь соль и сливочное масло, а затем идет в заднюю часть юрты к «бурханам» — статуэткам будды на семейном алтаре, кланяется им и кладет возле них хадаг, После этого невеста дарит по хадагу отцу и матери жениха и самым почтенным его родичам, строго придерживаясь установленной очередности в зависимости от возраста и пола. Но и на этом обряд не кончается. Самые близкие родичи невесты тоже должны поклониться очагу и алтарю родителей жениха.

Нам рассказали и об обрядах погребения. Когда в дзахачинской семье умирает хозяин, его тело кладут в деревянный гроб, находящийся в левой (женской) половине юрты. Покойника обмывают и поворачивают на правый бок лицом к очагу в центре юрты и закрывают ему лицо белым хадагом. Если умирает женщина, то ее кладут в мужской половине (то есть в правой, западной), но опять-таки лицом к середине юрты, к очагу. Так же поступают и урянхайцы. Символика этого обряда заключается в том, что смерть изменяет распорядок жизни. Вот почему усопших кладут там, где они никогда не находились при жизни. Такие же обряды нам известны по погребениям эпохи великого переселения народов. Потусторонний мир представляется как зеркальное отражение земного.

Выходя из дзахачинской юрты, я замечаю в тени повозки занятную ручную мельничку. Она состоит из двух круглых камней. В самом центре нижнего камня укреплен кусок дерева, а в верхнем просверлена дыра. На верхнем камне с краю есть еще две дыры, в которые можно продеть деревянную ручку, чтобы привести его во вращение. Такая примитивная ручная мельничка с давних пор сопровождает кочевника в его странствиях по степи. Кочевники редко едят мучные блюда. Если у них и есть немного зерна, то не всегда можно отвезти его на мельницу. Таскать же за собой при постоянных перекочевках большую мельницу неудобно.

Заглядываем в другую юрту; ведь каждая семья маленького аила непременно хочет принять нас у себя. И здесь в один миг готов чай с молоком, чтобы попотчевать нас. Во время беседы я слежу за тем, как перемещается кочевник в своей юрте. Места в ней очень мало. Существуют особые правила передвижения внутри юрты; они сложились издавна и почти никогда не нарушаются. Посетитель сначала всовывает в юрту голову, а затем переступает через порог. Споткнуться о порог или наступить на него считается крайней неотесанностью. Обитатели юрты в очень редких случаях проходят между очагом и находящимся сзади него алтарем. Если кто-нибудь хочет (перейти из правой задней стороны юрты в левую, то он предпочитает обойти очаг опереди, чем переступить полоску между очагом и алтарем.

Утром 30 мая посещаем больницу в Кобдо, одну из самых больших в Монголии. Эта межобластная больница обслуживает почти всю Западную Монголию и, кроме того, руководит работой всех других стационаров Кобдоского аймака, занимающего более 70 тысяч квадратных километров. Только в одном этом аймаке можно уместить пять Венгрий или всю Францию. Но живет здесь только 200 тысяч человек. В больнице же насчитывается 118 коек.

В дверях больницы нас встречает молодой симпатичный монгол — главный хирург. Ему нельзя дать более 28–30 лет, но я не осмеливаюсь спросить его о возрасте, чтобы не обидеть. Узнаю только, что он недавно окончил университет в Улан-Баторе.

Осматриваем больницу. Здесь имеются родильное, хирургическое, терапевтическое, детское, глазное, легочное и нервное отделения, а также изоляторы, куда помещают заразных больных. При больнице работает рентгеновский кабинет и лаборатория. Из 12 врачей трое русских, один китаец и восемь монголов. Им помогают 34 медсестры и 114 человек другого персонала. Направление в больницу дается районным фельдшером, лечение бесплатное.

Когда я думаю, что в Монголии сравнительно еще недавно лечили заговорами, молитвами и магией, что во всей стране не было не только больниц, но даже врачей, то невольно преклоняюсь перед этими людьми; им приходится лечить вдали от центров техники и культуры, очень далеко от столицы, упорно преодолевать различные трудности и бороться с невежеством. Сотни спасенных жизней свидетельствуют о пользе, приносимой их самоотверженным трудом. Больницу в Кобдо нельзя, разумеется, сравнивать с современными европейскими лечебницами. Операционную освещает лампочка в 200 свечей, свешивающаяся на голом шнуре с потолка; операционный стол напоминает кресло для осмотра больных. Но если развитие страны будет и дальше идти такими же быстрыми темпами, как в последние годы, то скромная больница в Кобдо очень скоро ни в чем не уступит европейским лечебницам. Врачи работают с безграничной любовью к своему делу и самоотверженностью. Мы еще находимся в больнице, когда нам сообщают совершенно невероятную новость: фотоаппарат Кары найден в пустыне и вскоре будет ему доставлен. Дело в том, что по приезде в Кобдо мы поделились своим огорчением. Тогда наши новые друзья разослали во все концы телеграммы, связались по телефону с кем могли, поставили на ноги все окрестности, и невозможное свершилось: потерянный в пустыне фотоаппарат найден.

Изумляться в Монголии нам предстоит еще не раз. Нас приглашают в местный зоопарк. Один из здешних учителей, побывав несколько лет назад в Советском Союзе, увидел, что там используют живых зверей в качестве наглядных пособий на уроках естествознания и устраивают «ясли» для животных, в которых ребята с увлечением ухаживают за малышами. Вернувшись в Монголию, он решил с помощью ребят устроить нечто подобное при своей школе. На школьном дворе выстроен длинный низкий амбар. По его фасаду размещены небольшие клетки. Пока тут живут лиса, заяц, волк, ястреб, сокол и еще несколько птиц.

Во второй половине дня у нас с группой учителей снова происходит очень интересная беседа, превратившаяся в оживленный обмен опытом. Тема разговора — сбор ценных предметов монгольской культуры. В окрестностях Кобдо проживает много различных народностей, что позволяет местной интеллигенции собирать превосходный этнографический и лингвистический материал, которого нигде больше не найдешь. Один учитель, например, составил торгоуто-халханмонгольский словарь, содержащий тысячу слов. Сам он торгоут по национальности и очень гордится своим родным диалектом. Обещаем, что составим для него небольшое вспомогательное пособие по фонетической транскрипции. А пока пытаемся показать автору словаря на нескольких примерах важнейшие приемы транскрипции, применяющиеся в языкознании. По счастливому совпадению, в тот день утром я разговаривал с пожилой торгоуткой, и мне удалось записать несколько слов этого диалекта, которыми теперь пользуюсь, чтобы нагляднее проиллюстрировать свои рассуждения. Выясняется, что пожилая торгоутка — мать этого учителя.

Разговор так воодушевил наших собеседников, что каждый из них соглашается сделать нам сообщение на определенную тему: женская одежда казашек, брачный обряд, название различных частей юрты. Договорились даже основать архив, в котором будут хранить по одному экземпляру собранных ими материалов. Было уже далеко за полночь, когда мы с Карой составили обещанный торгоутским друзьям фонетический указатель.

Нам показывают кинофильмы. В одном из них засняты живописные ландшафты Кобдоского аймака. Второй фильм — сатирический — высмеивает бюрократов. Остроумный, совсем не шаблонный сюжет доставляет нам много приятных минут. (Позднее, вернувшись в Венгрию, узнал, что этот фильм получил премию на кинофестивале в Карловых Варах.) Перескажу его вкратце. Скотоводческий производственный кооператив поручил одному своему члену сделать некоторые покупки после закрытия годового баланса. Многочисленные бюрократические рогатки мешают осуществлению закупок. В торговом центре заведующий магазином находит, что отношение написано не по правилам. В сомонном центре заведующего нет на месте. Он, оказывается, отправился со своей подружкой на мотоциклетные гонки. В аймачном центре ему тоже не удается достать запасных частей, которые ему крайне нужны, и даже в столице не удается ничего добиться, везде мешает бюрократизм.

31 мая трогаемся в путь после прощального торжественного завтрака. На самом высоком холме сразу загородом нас ждет расстеленный на земле ковер и рюмки для прощального тоста. Осушаем их, садимся в машину и едем дальше.

Путь наш проходит через гористую местность. Проезжаем мимо прелестного горного озерца Толбо-Нур, окруженного высокими вершинами, но вскоре останавливаемся на полчаса, чтобы устранить какие-то перебои в моторе. Не успеваем тронуться, как вдруг замечаем, что надвигается страшный ураган. Угрожающе клубятся тучи, сверкает молния, и вихрь обрушивается на нашу машину. Через три часа буря понемногу успокаивается. Приближаемся к небольшому селению у (подножия скалы. На постоялом дворе просим продать нам нож и сахару. Продавец что-то кричит своим помощникам на кухне, и меня поражают два слова: бишак и сукор[62]. Мы находимся на казахской земле. После короткого отдыха снова пускаемся в путь. Нас окружают горы — то покрытые лесами, то совсем голые. В восемь часов вечера на горизонте показываются два высланных нам навстречу «газика». Быстро пересаживаемся в них и едем дальше к главному городу здешних казахов — Баян-Улэгэю.

Баян-Улэгэйский аймак — западная окраина Монголии. Его административный центр находится в 1758 километрах от столицы. Большую часть населения аймака составляют казахи — единственное национальное меньшинство в Монгольской Народной Республике, проживающее на автономной территории. Кроме казахов, Баян-Улэгэйский аймак населяют урянхайцы, дербеты, дзахачины, торгоуты, олёты, уйгуры, перекочевавшие сюда из китайской провинции Синьцзян, мончаки и незначительное число китайцев. Всего в этом аймаке проживает около 90 тысяч человек.

Если бы мы даже не знали, что прибыли к казахам, то все же немедленно заметили бы, что нас окружают другие люди. Казахи отличаются от монголов по антропологическим признакам, обычаям и традициям. Казахи менее общительны, чем монголы. Пожилые женщины еще покрывают голову платком, ниспадающим сзади до пояса, а спереди заколотым под подбородком и прикрывающим грудь. Казахи когда-то исповедовали ислам и теперь еще не потребляют спиртных напитков, по крайней мере открыто. Во время обеда со здешними руководителями они шутливо заметили, что если мы будем пить за их здоровье, то тем самым нарушим старинные казахские обычаи.

Длинные и широкие улицы Баян-Улэгэя обсажены деревьями. По планировке и убранству местные жилища почти ничем не отличаются от казахских домов в Сибири. В Монголию казахи переселились 80 лет назад из царской России и Китая. Они поддерживают самые тесные связи с Казахской Советской Социалистической Республикой, там получают образование учителя, оттуда при сылают учебники. В 1940 году монгольские казахи перешли от арабского алфавита к кириллице.

Проводим два дня в центре казахского автономного аймака, и за это время нам удается немного познакомиться с местной культурой. Я уже упомянул о том, как одеваются казахские женщины. Хочется к этому добавить, что, увидев внезапно показавшихся из-за поворота всадника и всадницу, я испытал странное чувство, будто они соскочили со страниц средневековой летописи.

Мужчины в большинстве носят цветные шелковые шаровары. В основном казахи ведут кочевой образ жизни. По составу поголовья этот аймак ничем не отличается от других областей Монголии. В окрестностях Баян-Улэгэя 500 тысяч гектаров занимает пашня.

Нас приглашают на торжественный обед в казахскую юрту на краю города. Роскошью своего убранства она превзошла все юрты, которые мы посетили до сих пор. Богатые казахи украшают свои жилища набивными тканями, коврами, цветными циновками, войлочными коврами. Преобладают синяя, желтая, коричневая, черная и серая краски. На кроватях возвышаются груды подушек, чего не увидишь в монгольских юртах. Сундуки богато разукрашены, иногда обиты железом или другими металлами. Казахские юрты полным-полны яркими платками и занавесками. В более скромных жилищах кровати деревянные, а в богатых — металлические с сеткой.

На торжественном обеде подают вареную баранину, жирными кусками потчуют гостей, очевидно считая их самыми лакомыми. Вдруг все присутствующие на обеде разражаются громким смехом, а хозяйская дочь, покраснев, вскакивает с места и выбегает из юрты. Оказывается, один из парней уронил на пол конфету, что равносильно признанию в любви. Из-за этого маленького эпизода завязывается беседа о брачных обычаях у казахов. Брачный обряд здесь красочен и торжествен. Сватать невесту идет отец жениха, которого усаживают на почетное место против двери. Он сообщает, сколько бодо согласен дать в качестве выкупа за девушку. Бодо у монголов и у казахов Западной Монголии — условная единица, выраженная в определенном количестве того или иного вида скота. Официально один бодо равен семи овцам, или 14 козам, или одной голове крупного скота (лошадь, як, корова), или половине верблюда. Сам по себе брачный обряд мало чем отличается от церемонии, распространенной среди других народностей Западной Монголии. Что касается похоронного обряда, то нам и здесь рассказывали, что, когда умирает взрослый человек, его кровать переносят в другую половину юрты.

Обед протекает весело. Хозяйская дочь поет нам на прощанье красивую казахскую народную песню под аккомпанемент бубна; голос у девушки не сильный, но приятный.

Третьего июня мы трогаемся дальше к Цаган-Нуру. Как только мы покидаем небольшую долину, в центре которой расположен Баян-Улэгэй, перед нами возникают самые высокие горы Монгольского Алтая — Табын-Богдо-Ола (горы Пяти Богов). Их вершина вздымается до высоты 4356 метров и всегда укутана облаками. Наш путь лежит теперь на север, вскоре мы оказываемся на вершине Красного перевала (Улан-Даба), откуда хорошо видно Цаган-Нур (Белое озеро). Верное своему названию, это озеро действительно белоснежно, оно покрыто льдом, искрящимся, как алмаз, в оправе из черных скал. Медленно спускаемся вниз по причудливо извивающейся дороге.