15. Среди даригангов

Увязаем в песках. — Кошки. — Куда ведет степная дорога. — В юрте супругов-врачей. — Двухколесный автомобиль. — Кожа не залеживается в дубильном растворе. — Маленькая желтенькая. — Праздник первых волос. — Сумерки в степи. — Девушка и дракон. — Сказочник Ядам. — Тогон-Темур и маньчжуры. — Как перегоняют водку. — Камень предков.

На следующее утро проверяем багаж, делаем кое-какие покупки — и дальше в путь. Дорога проходит мимо участка, где работает венгерская бригада; заезжаем к ним, чтобы набрать воды и еще раз попрощаться. Но они как раз роют новый колодец, вода должна появиться только завтра. Их резервуары тоже пусты, они послали цистерну в город. Привозную воду ждут к вечеру. Гидрологи дарят нам в утешение бутылку венгерского вина, и мы углубляемся в пустыню.

Дороги мы, к сожалению, не знаем. В Сайн-Шанде я начертил маршрут, но на голой равнине без ориентиров очень легко сбиться с пути.

Минут через 45 оказываемся у края оврага. На дне его желтеет тонкий песок. Овраг стал поперек нашего пути, придется через него перебираться. Находим место, где склон более полог, видим следы шин на краю и решаем рискнуть. Машина медленно спускается вниз, но на половине склона колеса начинают беспомощно вертеться в песке. Застряли!

Нигде ни души. Правда, мы всего три четверти часа назад расстались с гидрологами, но ведь мы ехали на машине! А чтобы пройти пешком 30–40 километров, понадобится целый день. Пытаемся откидать песок от колес. Это каторжная работа. Таскаем к машине камни, приподнимаем задние колеса домкратом. Затем наносим в циновке столько травы, кустарника, камней, сколько удается собрать поблизости. Все это высыпаем под задние колеса и опускаем машину. Шофер включает мотор, колеса отметают назад с таким трудом собранную нами твердую подстилку, но все же на несколько сантиметров продвинулись. Измеряем на глазок расстояние и решаем, что ехать назад все же ближе. Продвигаемся по нескольку сантиметров, снова и снова приподнимая колеса, насыпая под них траву и камни. Через три часа возвращаемся на край оврага. Куда же теперь ехать? Присаживаемся отдохнуть и посоветоваться. Шофер вытаскивает из машины огромный арбуз. Он купил его в Сайн-Шанде, где много бахчей, разумеется поливных. До чего же вкусным показался мне арбуз в раскаленной пустыне да еще после такой утомительной работы!

Сажусь рядом с водителем и слежу по компасу, чтобы не сбиться с пути, не затеряться в пустыне. Через некоторое время местность кажется подозрительной. Вылезаю из машины. Компас взбунтовался, стрелка его вертится во все стороны, в машине север с одной стороны, на открытом месте — с другой. Чем же вызвано такое капризное поведение магнитной стрелки? Надо во что бы то ни стало разгадать эту загадку. До сих пор компас служил нам безотказно. Медленно вылезаю из машины, и магнитная стрелка так же медленно поворачивается. Начинаю догадываться. Подношу компас ближе к мотору — магнитная стрелка быстро поворачивается в ту же сторону. Значит, в машине компас показывает не на север, а на магнето мотора, и мы до сих пор ехали туда, куда были повернуты наши носы. Заблудились!

Перед нами узкая тропа; за неимением лучшего решаем следовать в том же направлении. Вскоре встречаемся с караваном груженных шерстью верблюдов. Сопровождающая их семья везет шерсть в Сайн-Шанд. Они только что расположились на отдых, раскинули черную палатку и сидят в ее тени. Двое мужчин объясняют нам, что тропа ведет в Дэлгэр, но через несколько километров появится телеграфная линия и, придерживаясь ее, мы попадем в Баян-Мунх, предусмотренный нашим маршрутом.

Ландшафт меняется; кругом высокотравная степь. Шум мотора вспугнул стадо антилоп. А вот и телеграфная линия. Кажется, она заброшена; многие столбы упали, С одного из них взмывает огромный коршун. Отказываемся от надежды добраться в этот день до жилья, как вдруг вдали показываются дома и юрты. Подъезжаем поближе и видим, что строения полуразрушены. От обитателей юрт узнаем, что здесь, действительно, находился сомонный центр Баян-Мунх, но года два назад поселок перенесен в другое место. По той же дороге мы вскоре должны до него добраться. Машина трогается, и через некоторое время приезжаем в Этап.

По всей вероятности, в Этапе раньше был военный гарнизон. В 1939 году японские империалисты, оккупировавшие Маньчжурию, вторглись в Монголию в районе Халхин-Гола. После длительных боев монгольская армия с помощью советских войск прогнала японских интервентов. В Восточной и Южной Монголии хранят память о военных событиях того времени. Этап служит теперь мирным целям. Само его название, заимствованное русскими у французов слово, позднее перешедшее в монгольский язык, означает «склад» или «заправочный пункт». Автомобильное движение по длиннейшим монгольским дорогам затрудняется огромными расстояниями между населенными пунктами. Можно проехать 300–400 километров, не натолкнувшись на жилье. Поэтому у дорог выстроены бензозаправочные станции. Бензин подвозится к ним в огромных цистернах.

Управляющий Этапом живет в настоящей городской юрте, разбитой рядом с двумя огромными цистернами. У его хозяйки с десяток кошек, разгуливающих по юрте. Монголы не очень любят кошек, говорят, что они вызывают дурные сны. Мои спутники подозрительно смотрят на эту странную женщину. Набираем бензина и спешим дальше. Несколько колодцев у дороги, отмеченных в моем маршруте, показывают, что мы находимся на правильном пути. Колодцы весьма примитивны; это выкопанные в земле ямы почти без срубов. Проезжаем мимо аила, Сухэ-Батор говорит, что это чужаки, останавливаться здесь не будем.

— Как так чужаки? — удивленно спрашиваю я.

— Они не дариганги.

— А кто?

Оказывается, сам Сухэ-Батор дариганг. Мы приближаемся к землям даригангов, и в нем крепнет чувство племенного родства. Мы не будем останавливаться у «чужаков».

Дорога разветвляется, и мы опять не знаем, куда же нам ехать. Но вот из пустыни навстречу мчатся четыре всадника; один отстал и теперь догоняет остальных. На покрытой пеной лошади он объезжает машину. Остальные молча сгрудились вокруг нас. Минуты две безмолвно рассматриваем друг друга. Сразу же начинать разговор тут не принято. Наконец мы спрашиваем, куда ведет эта дорога.

— К юртам, — раздается короткий ответ.

— А если юрты уйдут дальше?

— То и дорога пойдет за ними.

Куда приведет эта дорога — не имеет для нас значения. Медленно и скупо роняя слова, с большими паузами, вступают монголы в разговор. В степях никто не торопится. Начинает темнеть. В спускающихся сумерках перед нами вырастает Байшинт — следующий этап нашего путешествия. Не знаю, почему на всех сколько-нибудь стоящих картах Монголии, отпечатанных в Европе, обязательно помечен Байшинт. По-монгольски это название означает «место, где стоят дома». Когда-то здесь, действительно, был большой поселок и в нем много домов. Но теперь, кроме развалин монастыря, тут совсем мало больших зданий, не больше, чем в любом другом сомонном центре.

Заходим в юрту. К счастью, — хозяева оказываются бывшими учениками Сухэ-Батора. Муж — ветеринар, жена — студентка пятого курса медицинского факультета в Улан-Баторе. Она приехала домой на летние каникулы. Жена родилась на берегу озера Хубсугул, муж — в Улясутае. Теперь они посланы в этот район. Юрту молодая чета привезла с собой из Улан-Батора. Обставлена она алюминиевой мебелью, на столе хороший аккумуляторный радиоприемник. У задней стены юрты два маленьких застекленных шкафчика, в одном — книги по ветеринарии и медицине, в другом — инструменты, перевязочный материал, лекарства, маленькая домашняя аптечка. В сомонном центре есть небольшая больница; в ней работают два врача. Мы заночевали у приветливых хозяев.

Сверкающим ясным утром продолжаем путь. Покрытая травой степь чередуется с песчаной пустыней. Стараемся ехать по следам автомобильных шин. Через некоторое время замечаем, что следы, по которым мы едем, оставлены «двухколесным автомобилем»! Вылезаем из машины и всматриваемся в следы. Но как мы их ни изучаем, на песке ясно видны отпечатки только двух шин, как будто машина ехала на задних колесах, задрав в воздух передние. Загадочный случай. Все втроем — Сухэ-Батор, шофер и я — приходим к убеждению, что за этим кроется какая-то тайла. Что же нам делать? Едем по следам «двухколесного автомобиля». Они приводят нас к оврагу, и мы видим, где таинственная машина переехала через него. Пробуем спуститься, но сразу же застреваем. Не понятно, как же могла пройти здесь другая машина, не увязая в песке. По следам видно, что волшебный автомобиль прошел тут, опередив нас часа на два. Выбираемся из песка; наше любопытство и возбуждение усиливаются. Через полчаса догоняем верблюда, впряженного в легкую повозку. Собираюсь спросить у старого монгола, не видел ли он двухколесного автомобиля, как мой взгляд падает на колеса повозки и я убеждаюсь, что они от автомобиля. Вот она, наша волшебная двухколесная машина! Теперь понятно, как удалось ей пройти по песку там, где мы завязли.

На южном склоне горы уже виднеются здания и юрты сомонного центра. Въезжаем в поселок. В одном из маленьких позолоченных строений с изогнутой китайской крышей находим местных руководителей и те дают распоряжение поселить нас в уртон гере (постоялом дворе). Это маленькое здание в китайском стиле. Здесь всего две комнаты и веранда. В одной комнате три железные кровати, стол и скамейка, в другой вмазанная в стенку плита, здесь кухня. На несколько дней тут будет наш генеральный штаб.

Этническая группа даригангов во многих отношениях занимает среди монголов такое же положение, как и дархаты. Дариганги когда-то пасли стада, принадлежавшие маньчжурским императорам, и поэтому пользовались рядом привилегий в монгольском феодальном обществе. Они не были приписаны ни к одному из старых административных подразделений страны. Дариганги не принимали непосредственного участия в революции, но вскоре пере шли на сторону народной власти. Особое положение в Монгольской Народной Республике они сохраняли до 1927 года.

Говорят дариганги на диалекте, слегка отличающемся от халха-монгольского и имеющем много общего с диалектами Автономного района Внутренняя Монголия в КНР.

После обеда едем верхом осматривать окрестности; бензина у нас мало, приходится его беречь.

Останавливаемся у юрты приятеля Сухэ-Батора. Старая хозяйка дубит кожи. Она угощает нас чаем с молоком, продолжая заниматься своим делом, чтобы кожа не пересохла. Старуха моет в холодной воде большую овечью шкуру, которая уже три дня мокла, чтобы легче было отскоблить клочки мяса, приставшие к внутренней стороне. Затем она выносит шкуру из юрты, кладет ее на доску в форме буквы «Т» и соскребает особым ножом остатки жира. Покончив с этим, женщина черпает из деревянной бадьи кислого молока и смешивает его с каким-то порошком. Спрашиваю, что это такое.

— Шю, — отвечает старуха.

Слово шю только по звучанию напоминает венгерское «шо» (соль); на самом деле оно заимствовано из китайского языка.

— Издалека привозят?

— Близко, из-за холма.

— Там есть соляные копи?

— Нет, мы просто ее сметаем.

Шю вовсе не соль, а сода. Кочевникам приходится пользоваться тем материалом, который есть в степи, поэтому для сложного химического процесса дубления кожи употребляют смесь кислого молока с содой. Они под руками у каждой семьи.

Старуха берет с полки какой-то странный маленький инструмент. Прошу показать мне его поближе. Это просто челюсть овцы, но так искусно выточенная, что ею удобно покрывать ровным слоем смеси внутреннюю сторону шкуры. Покрыв шкуру слоем смеси из кислого молока с содой, женщина свернула ее и положила на солнце. Эту операцию надо повторять три-четыре раза в день, а если хватает времени и терпения, то и до десяти раз. Тогда кожа будет еще лучше. Через три-четыре дня шкуру опять опускают в воду, чтобы она стала мягче, а потом скребут поочередно особым скребком и ножом до тех пор, пока она не станет совсем мягкой. При обработке коровьих шкур тоже употребляется смесь кислого молока с содой, но кожу смазывают в течение 10 дней. Верблюжью шкуру только выдерживают в воде и сушат, больше с ней ничего не надо делать.

Скоро приходит муж. Женщина откладывает шкуру в сторону и начинает готовить ужин. В котел брошены четыре больших куска жирной баранины. Хозяин угощает нас молочной водкой. Когда мы сообщаем ему о цели нашей поездки, он приглашает нас поглядеть его табун, пасущийся поблизости.

В нескольких сотнях метров от юрты на опушке небольшого леса пасутся без всякого присмотра лошади. Они боятся волков и потому держатся вместе. Хозяин с гордостью показывает своих лошадей и дает им столько названий, что я с трудом слежу за его объяснениями. Не только однолетки носят отличное от двухлеток название, но и шестилетние жеребцы и кобылы называются иначе, чем семилетние. За полчаса записываю по крайней мере 50 обозначений различных мастей, выбирая лишь самые основные окраски и сочетания. Не удивляюсь, когда мне показывают «синюю пятнистую» лошадь. В монгольском языке одно и то же слово обозначает синий и серый цвет. Показывая на одну кобылу, старик назвал ее своей желтой любимицей. Он употребил слово «шарга», которое на монгольском, как и на венгерском, языке означает «желтая». Когда я об этом сказал старику, его уважение к венграм возросло.

На другой день посещаем еще один аил. По пути попадается небольшой оазис. На зеленом холме растет несколько вязов, у подножья раскинулось заросшее тростником озеро. Здесь, видимо, водятся и лебеди, но охота на них строго запрещена. Останавливаемся в небольшом аиле из четырех юрт. Собаки встречают нас неистовым лаем. Какой-то мужчина, любезно раскланиваясь, спешит нам навстречу и с трудом отгоняет огромных псов, величиной с телят. В его юрте впервые слышу одну из самых любимых песенок даригангов — «Маленькая желтенькая». Позднее ее распевали при мне не раз. Перевести эту песенку можно примерно так: