Дальнейшее развитие ГосНИИАС в 70-е годы

Дальнейшее развитие ГосНИИАС в 70-е годы

Несмотря на огромный объем исследований, широчайшую тематику испытаний, институт справлялся с задачами, которые перед ним ставились. Во многом это объяснялось тем, что мне удачно удалось перестроить его работу, появились новые направления, подобрался очень сильный коллектив, я имел хороших заместителей… Сейчас это время называют «периодом застоя», что совершенно не соответствует тому, как жила «оборонка» — в брежневские времена мы меньше, чем по 12 часов в сутки не работали, часто прихватывали и выходные дни. С одной стороны, это объяснялось тем, что мы находились в очень сильной конфронтации с США, с НАТО, а с другой — под мощным прессингом наших руководящих органов, оборонного отдела ЦК, Военно-промышленной комиссии, со стороны Военно-Воздушных Сил… Все эти структуры работали четко и, как говорится, спать не позволяли. Да нам и самим не давало покоя ощущение того, что противостояние с Америкой вот-вот может привести к каким-то непоправимым катастрофическим последствиям для страны. Патриотизм, конечно, был сильным стимулом в работе, мы выполняли свой долг перед Родиной не из страха и не за деньги (их, кстати, платили немного, только за удачно выполненные задания давали премии). А еще — мы тогда были молодыми, честолюбивыми и «рвались в бой».

Лишь позже, к началу 80-х годов, я лично начал осознавать, что военный конфликт с НАТО — бессмыслен. Пришло понимание простой истины: обычная, неядерная война — это не борьба оружия, это — борьба экономик. И каким бы мощным Советский Союз ни был, противостоять экономическим возможностям Запада он не мог. Да, мы были не слабее любой европейской державы, даже Соединенных Штатов Америки, но не смогли бы бороться против всего блока НАТО. Противопоставить ему мы могли бы только ядерный удар, но это — не решение политических задач, даже не война, а самоистребление, то есть полная бессмыслица. Между высокотехнологичными противниками вообще маловероятен крупномасштабный неядерный военный конфликт. Если он случится, уровень технологии у них таков, что в конце концов приведет к ядерному удару, потому что на каком-то этапе одна из сторон неизбежно будет нести поражение, и логика борьбы заставит ее нанести такой удар. А дальше — гибель человечества.

Очень характерен в этом плане арабо-израильский конфликт, о котором я писал выше. Там обе враждующие стороны всегда понимали, что существует некая грань в их противоборстве, которую нельзя переходить.

Сейчас, после того, как мне довелось в последние 30 лет участвовать во многих переговорных процессах по проблемам сокращения вооружений, я глубоко убежден, что высшее политическое руководство СССР отлично понимало гибельность для человечества любого крупномасштабного конфликта с НАТО.

Это широко не обнародовалось, в газетах не писали, что мы должны пересмотреть свои взгляды на взаимоотношения с США, но если бы понимания этой истины «в верхах» в СССР не было, то не начался бы широкий переговорный процесс вначале по сокращению стратегических, а потом и обычных вооружений, который в 80-е годы достиг наивысшей силы, и сыграл значительную роль в отношениях между государствами (сейчас, на мой взгляд, международная обстановка в мире хуже, чем была тогда). Конечно, взаимное недоверие оставалось, оставалась боязнь, что противник найдет какие-то новые технологические решения, которые приведут к неким революционным изменениям в технологиях вооружения, и мы можем оказаться абсолютно незащищенными. Этот страх существовал, но я не верю, что в 80-е годы кто-то мог в верхних эшелонах власти в СССР серьезно рассматривать возможность крупномасштабного конфликта со странами НАТО.

Поэтому говорить о том, что мы находились в какой-то обстановке «застоя», самоуспокоенности, мертвечины, по меньшей мере нелепо. Может, эти слова применимы к идеологии, литературе, искусству и т. д., но техническая интеллигенция жила очень напряженной жизнью. Это касается не только «оборонки». В те же 70-е годы была создана мощнейшая энергосистема страны, построены крупнейшие гидро- и атомные электростанции. Заложили БАМ, которую, как я считаю, критикуют сейчас незаслуженно. Она ведь была спроектирована еще по распоряжению царского генерального штаба Российской армии с тем, чтобы связать Европейскую часть России с Дальним Востоком. Строиться начала при Сталине, еще до Отечественной войны, а многие металлоконструкции, которые использовались как противотанковые «ежи» для обороны Москвы в Великую Отечественную, были сварены из рельсов, снятых с БАМ… Я вообще считаю, что она — магистраль будущего, России без нее не обойтись, если мы хотим строить могучую державу. Переоснащение технологической базы всех заводов тоже провели в те годы. Этот перечень можно продолжать и продолжать…

Поэтому нельзя говорить, что в 70-е годы основное внимание партия и правительство уделяли «оборонке». Бурно развивалась наука, техника, технологии и в других отраслях народного хозяйства. Даже наш институт, сугубо оборонного назначения, создавал двойные технологии, в том числе для гражданской авиации. Сейчас мало

кто помнит, но мы тогда вышли на такой уровень производства авиационной техники, что каждый второй летательный аппарат, летающий в небе планеты, был сделан в СССР. С одной стороны — мы, с другой — все авиастроительные фирмы мира…

В 1972 году, кстати, был заложен самый совершенный в мире специализированный перехватчик, которому и сейчас нет равных, МиГ-31. В конце 70-х мы начали работы над МиГ-29 и Су-27, над Ту-160…

Все это заставило нас значительно увеличить численность сотрудников института, что повлекло необходимость резкого расширения производственных площадей. В конце 60-х был построен инженерный корпус, который, как я уже писал, мы возвели, благодаря содружеству с В. Н. Челомеем, когда вели ряд его космических направлений. Это был первый современный инженерно-лабораторный корпус, построенный в советское время в институте, и мы им очень гордились. Его идея была потом распространена и при строительстве других корпусов. В нем мы имели залы, где могли размещать испытательное оборудование, стенды для полунатурного моделирования, кабинеты и комнаты для сотрудников. А поскольку стенды оказывали большую динамическую нагрузку на элементы здания, то строили его по специальной усиленной схеме: сварили мощный стальной каркас, а затем обложили его кирпичом и произвели отделку. И этот и другие корпуса проектировал нам «Гипроавиапром».

Надо сказать, что история территории, на которой располагается институт, очень интересна, в том числе имеет весьма глубокие корни в качестве именно государственных владений. Началась она во времена Петра I. Здесь находилась усадьба князей Милославских, старинного боярского рода, которые в ту пору встали на сторону Софьи, сестры Петра, и участвовали во всевозможных заговорах против него. После того, как Петр I разгромил эту оппозицию во главе с Софьей, князья были казнены вместе с другими бунтовщиками, а их земли, усадьба в селе Всехсвятское (располагавшемся между нынешними станциями метро «Сокол» и «Аэропорт») были переданы в казну. Чуть позже Петр I подарил это имение своему сподвижнику князю Александру Багратиону, потомку Багратидов, грузинских царей, и очень образованному человеку. Фактически он занимал должность начальника тыла русской армии. Там, где сейчас находится административный корпус ГосНИИАС, раньше стоял барский дом, а рядом с ним князь построил типографию, где были напечатаны первые грузинские книги.

Он имел дочь, но не имел сына, поэтому на нем закончилась родословная этой ветви Багратидов. Дочь вышла замуж за богатого выходца из Грузии, не имевшего, правда, знаменитых потомков — князя Грузинского. Это по его имени названы в Москве Грузинские улицы, Грузинский вал — раньше в том районе располагалось подворье князя Грузинского.

После победы России в войне 1812 года, кто-то из его внуков передал усадьбу Багратион военному ведомству и на месте деревянного дома возвели кирпичный — Дом ветерана Отечественной войны, в котором доживали «богатыри», разгромившие французов. Тогда ведь в армии служили по 25 лет, и те, кто остался в живых, приходили в этот Дом, который, по существу, был приютом для престарелых ветеранов. И здание это просуществовало до 70-х годов XX века, пока мы его не сломали, закладывая новые корпуса.

Другим помещением, которое занимал институт, был сборочный цех, оставшийся от завода Юнкерса. Его построили после поражения Германии в Первой мировой войне и заключения Версальского договора. Немцам тогда запретили иметь свою авиационную промышленность, но Советский Союз, после дипломатического его признания Веймарской республикой и подписания Рапалльских соглашений, разрешил Юнкерсу построить в Москве завод по сборке самолетов. Вот в одном из его цехов, рядом с Ходынским полем, мы уже после Великой Отечественной войны создали свое опытное производство. До нас здесь размещались КБ В. М. Мясищева, потом — П. О. Сухого… Когда Павел Осипович получил в свое владение завод № 52, мы стали хозяевами нескольких стареньких построек, в которых с трудом размещалась сотня сотрудников НИИ-2. Пришлось «хозспособом», то есть своими силами подстраивать к ним новые и новые помещения, где размещались «бытовки», первые лаборатории и т. д. На площадях бывшего завода Юнкерса мы впоследствии создали и первые моделирующие комплексы, и залы вычислительных машин. Первые поколения этих машин были достаточно громоздкими и чувствительными к внешним условиям, поэтому приходилось делать сложные инженерные сооружения — с фальшполами, мощным охлаждением и т. д.

Так продолжалось до начала 70-х годов. К этому времени мы окрепли, приобрели авторитет крупного научного центра наравне с ЦАГИ, ЦИАМом, но, конечно, имели научно-производственную базу намного скромнее, чем у них. Поэтому и вышло в свет специальное постановление ЦК КПСС, в котором нам разрешалось построить институт в том виде, в каком он сейчас и существует. Его основой стал мощный инженерно-лабораторный комплекс из пяти блоков со специальными радиобезэховыми залами, просторными лабораториями и т. д. Так что, помимо множества забот, которые лежали на моих плечах как руководителя научных направлений и координатора действий всего НИИ, добавились и строительные проблемы. Мне очень хотелось сохранить, как историческую ценность, Дом ветеранов 1812 года, но при рытье котлована под новые застройки он дал трещину. И министр авиационной промышленности И. С. Силаев, который сменил на министерском посту В. А. Казакова, приказал его снести, что и было сделано. На его месте, точно по периметру, возвели здание, где размещается теперь руководство ГосНИИАС. А всего мне пришлось заниматься вводом в строй большую часть из тех 44 тыс. кв. метров площадей, которыми институт сейчас владеет…

Сказать, что сделать это было непросто — значит почти ничего не сказать. Особенностью такого строительства в советское время было то, что получить само разрешение на него считалось невозможным делом. Во-первых, строительных мощностей в столице не хватало, во-вторых, городские власти категорически возражали против развития в городе промышленных и научных предприятий и организаций. Поэтому, в нашем случае, потребовалось специальное постановление ЦК. Но дальше только и начались мои хождения по мукам — выбивание денег, жесткий контроль «верхов» за их использованием, постоянная война за соблюдение сроков работ и их качества со строителями, которые были набалованы тем, что заказчик все равно примет их объект, если не хочет неприятностей со стороны руководящих органов за невыполнение плана по капстроительству. Поэтому обычно после них мы «хозспособом» доводили полученные здания до такого состояния, чтобы в них можно было работать.

А дальше надо было создавать комплексы полунатурного моделирования, «выбивать» и монтировать вычислительные комплексы, наращивать мощность нашего вычислительного парка. Поскольку в то время не существовало персональных компьютеров, то мы гордились тем, что имеем самый мощный вычислительный центр Москвы, — в том числе — четыре машины семейства «Эльбрус», которые были разработаны и использовались в программе противоракетной обороны.

Позже их место заняли лучшие зарубежные образцы, в том числе японская «Хитачи». Мы шли по пути приобретения супер-ЭВМ, так как вычислительных мощностей нам все время не хватало. Особенно остро встала эта проблема, когда мы начали создавать Ту-160 и пришлось моделировать не минуты, а по 5–6 часов его полета. Никакая аналоговая техника уже давно нас не спасала, нужна была только цифровая, причем, позволяющая по своему быстродействию моделировать полет в реальном масштабе времени. Поэтому весь институт был опутан и пронизан проводами: мы ведь от единого вычислительного центра в каждый зал проводили цифровые линии связи по 32 нитки, телевизионным кабелем РК-1… А всего в институте было уложено… сто тысяч километров проводов! Так что строительство велось весьма масштабное по тем временам. Оправдалась и его идеология — создание универсальных залов, в которых можно было, отработав тот или иной комплекс, быстро менять одни моделирующие стенды на другие, сохраняя неизменной инженерную инфраструктуру. Особенно ярко это проявилось в период реформ ВПК в 90-е годы, когда произошло обвальное сокращение объемов финансирования оборонных заказов, строительства новой авиационной техники. Гигантские экспериментальные комплексы ЦАГИ и ЦИАМ, заложенные на масштабные исследования множества летательных аппаратов и двигателей, оказались в трудном положении, поскольку требуют для обеспечения жизнедеятельности колоссальных энергетических затрат. А электроэнергия резко подорожала… И эти институты попали в тяжелое положение, особенно в 1993–1994 годах. Мы же могли довольно быстро перестраивать наши залы, что сказалось наилучшим образом на их рентабельности.

С появлением персональных компьютеров мы отказались от услуг своего вычислительного центра и стали приобретать их, объединяя в единую сеть. Суммарная мощность такой сети нас вполне удовлетворяет…

В общем, сколько себя помню в должности начальника института, столько я и занимался его строительством.