8

8

Люди XIX века еще видели в машине потенциальную собственность, которой можно было владеть так же, как, например, земельным участком или движимым имуществом. Машина рассматривалась как движимость, и именно так с ней обращались. Она могла быть привязана к земельной собственности, составляя существенную часть этого владения. В таком случае владение участком влекло за собой право собственности на машину как на один из принадлежащих к нему предметов. Да и в наше время машина в правовом отношении считается вещью. Почему — спрашивали себя тогда люди, вернее даже не спрашивали, а принимали это как само собой разумеющийся факт, — почему машина не может быть таким же предметом собственности, как земля или движимое имущество? Такое представление было тогда господствующим, потому что машина рассматривалась как вещь, потому что в мире вещей и предметов машина казалась такой же вещью или предметом — физическим, ощутимым, материальным предметом, сущность которого сводилась к этой предметности. Аппаратура рассматривалась как составная часть мира вещей. Люди тогда не замечали новых законов, которые принесла с собой машина, подчинив им вещный мир. Люди не замечали присущей машине организации, которая отменяла вещность предметов, подчиняя их новому понятию энергии. Работающий с машинами капиталист XIX века был еще собственником. Сам он считал себя собственником и признавался таковым окружающими. Капиталист управлял своей фабрикой как собственник. Но эта собственность была уже под угрозой, так как машина поставила ее под сомнение. Если бы собственность не была поставлена под сомнение, не могли бы утвердиться социальные теории и направленная против капиталистов агитация. Теоретические выпады против собственности начинаются с распространением машинной техники. В мире, где нет машин, нет социальных теорий и агитации, которые мы наблюдаем в XIX веке. Зато там, где есть машинная техника, там, где против собственности выступает машина, где машина вытесняет эту собственность, появляются теории и агитация. Ведь первым, что совершила машина при своем появлении, было создание человека, не обладающего собственностью и, более того, не способного владеть собственностью, человека, в распоряжении которого не имеется собственности и который утратил характер собственника. Мы можем подробно проследить, как протекал этот процесс на протяжении столетий, с той же точностью, с какой считываем по приборной шкале показания атмосферного давления. Он зависит от развития машинной техники. Формируется новый мир, и это не мир собственности. На первое место выдвигаются враждебные собственности представления, связанные с плановым хозяйством. И тенденция их развития направлена в сторону плана, техническая сущность которого сразу же вытеснила со сцены экономические представления XIX века. И завершает это развитие отнюдь не образ хозяйственного коллектива. В ходе развития все отчетливее прорисовывается конструкция нового типа, идеально приспособленная к условиям машинной техники. Картина технического коллектива начинает овладевать умами.

Характерным признаком технического коллектива являются все большие затруднения для образования собственности. Технический коллектив не приспособлен к образованию собственности и не нацелен на эту задачу. Собственность для него не только непосильна, но даже противоречит его волевым устремлениям, его способностям и наклонностям. Технический коллектив занят производством и потреблением. Но следует понимать, что эти слова, возникнув на почве экономического понимания вещей, впоследствии отдалились от него и все более приближаются по своему содержанию к техническому значению. Под словом Produktion экономисты понимали производство и продукты производства. О границах понятия Produktion велись споры. Так, физиократы пользовались этим термином только в отношении сельскохозяйственной деятельности, провоцируя дебаты о производительном и непроизводительном производстве, а также о том, можно ли относить к производительной сфере, кроме материального производства, и работу ученых, сферу услуг, торговлю и перемещение из одного географического пункта в другой. Многие соглашались считать производительной всякую деятельность, отвечающую принципу экономии, то есть толковали понятия производства и продуктов производства в чисто экономическом плане. Различию между продуктами ручной и механической работы в то время не придавали значения. В таком же смысле толковали и понятие потребления и потребительской сферы, понимая под ними уничтожение или уменьшение ценностей, а в более узком смысле — употребление и использование материальных благ для экономических целей. Мы не будем здесь заниматься разбором этих определений, отличающихся некоторой неточностью вследствие того, что их употребление основывалось на неодинаковых предпосылках, а следовательно, значение зависело от толкования более общих понятий — таких, как стоимость, материальные блага, экономика. Для нас достаточно будет сказать, что эти экономические определения трудно применимы, а иногда и вовсе неприменимы в условиях технического коллектива.

Мы поясним это на одном примере. Нельзя сказать, что исследования Маркса о прибавочной стоимости лишены всякого смысла, однако очевидно, что от десятилетия к десятилетию они все больше утрачивают свое значение. Проблема прибавочной стоимости утрачивает свое значение не потому, что частный капиталист уходит со сцены и вычисленная Марксом прибавочная стоимость отходит в пользу рабочего. Об этом нет и речи. Понятие прибавочной стоимости у Маркса целиком принадлежит к сфере экономического мышления, принимая в техническом коллективе совершенно иную форму. Это понятие, выражающее разницу между произведенной стоимостью и заработной платой, в котором сформулирована рассчитанная для одной машины разница между необходимым, более коротким, рабочим временем и реальным, более долгим, рабочим временем, в условиях коллектива становится смазанным. Разница между необходимым и реальным рабочим временем, вычисленная исходя из калькуляции заработной платы, носит экономический характер. Экономический характер носит также возражение, выдвигаемое против теории прибавочной стоимости, смысл которого сводится к тому, что соотношение между необходимым и реальным рабочим временем не соответствует разнице между общей суммой, затрачиваемой на заработную плату, и национальным доходом. Тот факт, что в качестве меры стоимости товара Маркс выбирает рабочее время, доказывает, что он не имел никакого представления о появлении механического понятия времени. На фоне механического понятия времени различие между стоимостью товара и рабочим временем теряет свое прежнее значение. Коллектив не является экономическим образованием, поэтому в его условиях нарушается соответствие между стоимостью товара и рабочим временем. Разница между рабочим временем и заработной платой перестает быть рычагом, при помощи которого рабочий может добиваться повышения заработной платы; величина заработной платы устанавливается на основе механического понятия времени, так что рабочий и в условиях коллектива должен радоваться, если он получает хотя бы прожиточный минимум. Зарплата рабочего никак не связана со стоимостью товара, измеряемой общим рабочим временем с учетом всех экономических условий производства данного товара. Права претендовать на свою долю не может признать за рабочим коллектив, для которого чуждо все связанное со спекуляцией на прибавочной стоимости. Само появление такого механического понятия, как прожиточный минимум (понятия, не имеющего, кстати, своего антипода, поскольку о прожиточном максимуме никогда не заходит речь), постоянно ведущийся подсчет этого минимума, оформляемый в виде таблиц, — все это уже достаточно ясно показывает, в каком направлении движется развитие. Такое понятие получает в коллективе четкую определенность. Оно мыслится не в пространственном, а во временном плане и связано с механистически определяемым понятием времени.

Маркс размышлял о прибавочной стоимости в эпоху, когда в споре между предпринимателями и рабочими пользовались аргументами, присущими правовому государству. Борьба за общественный продукт и его распределение велась экономическими средствами. Предприниматели и рабочие использовали в этой борьбе локауты и забастовки, причем государство не выступало в качестве арбитра, а следило за тем, чтобы не переступали границы закона. Правового государства XIX века больше нет. А техническому коллективу, достигшему высокой степени механизации, уже неведомы такие явления, как локауты и забастовки. Рабочие, осмеливающиеся бастовать, вместо повышения заработной платы получают тюремные или лагерные сроки. Не будем забывать, что все умозрительные рассуждения о прибавочной стоимости превращаются в иллюзию в периоды войн и социальных бедствий. Полк солдат, дивизия, армия, воюющая нация не думают о прибавочной стоимости. Для концентрационного лагеря или тюрьмы прибавочная стоимость — пустой звук. В крайнем случае там умножают стоимость миски баланды и вычитают ее из суммы, которая получена за принудительный труд. Так же поступают в военизированных лагерях трудовой повинности. Хозяйство, основанное на принудительном труде, вкупе с неизбежным для него черным рынком, — это уже не экономика в понимании старых экономистов: оно давно отмахнулось от всех умозрительных представлений, связанных с прибавочной стоимостью. Тоталитарное государство, устройство и понятие которого стали в наши дни предметом внимания во всем мире, то есть государство технического коллектива, соответствующего и неразрывно связанного с этой государственной формой, уже не задумывается о прибавочной стоимости. Это у Маркса было время и был досуг, чтобы думать над этим вопросом. Его понимание прибавочной стоимости представляется уже архаичным. Борьба за прибавочную стоимость сегодня не может защитить рабочего. Но выше всех рассуждений о прибавочной стоимости стоит следующее соображение. Человеческий труд, то есть жизнь человека, вообще нельзя оценить в денежном эквиваленте. Труд и деньги — совершенно неадекватные друг другу вещи, поэтому в любом денежном хозяйстве, при любой форме денег заведомо присутствует глубокая, неустранимая несправедливость. Я не могу расплатиться деньгами за дружескую услугу, или за добровольно сделанную для меня работу, сказав себе: «С меня взятки гладки». Именно потому, что дело обстоит так, а не иначе, правило justum pretium, justa praebere{135} всегда должно оставаться моей заботой. Каждый работник заслуживает платы за свои труды, но только в рассуждениях совсем уж механистического, окончательно погрязшего в материализме ума заработная плата может обозначать его цену. Исходя из этого положения, можно оценить значение «Коммунистического манифеста», который был выпущен в свет в 1848 году, то есть ровно сто лет тому назад, в качестве «полной теоретической и практической программы партии». Манифест описывает и определяет ассоциацию эксплуататоров, в нем выставлен на всеобщее обозрение эксплуататор и его методы. В этом и заключается заслуга «Манифеста», а не в научности применяемого метода. Научный социализм представляет собой contradictio in adjecto.{136} Человеческое общество нельзя объяснить на научной основе, нельзя подвести под систему или прикрепить к определенному принципу. Наука есть предмет человека, но человек не предмет науки, которая могла бы им манипулировать и механически управлять его жизнью, как это делает наука в техническом коллективе. Сила «Манифеста» заключена в его диалектическом методе, благодаря которому эксплуататор был выставлен на всеобщее обозрение. А вот о принципе эксплуатации «Манифест» умалчивает, о нем он не говорит ни слова. Принцип этот — механический и состоит в неустанной разработке методов труда, рациональность которых есть рациональность процесса эксплуатации и ничего другого, то есть в отношении необходимых субстратов, в отношении hypokeimenon{137} процесса эта рациональность представляет собой безжалостное хищничество. Почему же «Коммунистический манифест» молчит по поводу этого принципа эксплуатации? Потому что он твердо намерен его перенять, усилить и развить до крайней степени, включая все вытекающие последствия. Коммунист многому научился у своего капиталистического собрата, и эта наука не пропала для него даром. Он заимствует у капитализма такую форму, как еще не вполне сложившийся коллектив, с намерением довести его до совершенства. В «Манифесте» мы видим неприкрытое восхищение достижениями раннего машинного капитализма. Он, дескать, создал «чудеса искусства, но совсем иного рода, чем египетские пирамиды, римские водопроводы и готические соборы», он совершил «совсем иные походы, чем переселение народов и крестовые походы».{138} Этого наивного восхищения не сможет разделить тот, кто, не остановившись на знакомстве с машинной техникой и ее целесообразностью, постарается докопаться до главной сути этих изобретений, то есть до человека, который становится их объектом. Его уже не проведешь звучными терминами «производство», «производительные силы», «продукт», потому что он уже понял, куда ведет развитие технического коллектива.

«Манифест», правда, уже отмечает, что машинный капиталист «занимает в производстве не личностную, а общественную позицию», что капитал является «общественным продуктом», что он представляет собой не персональную, а общественную силу. Точнее говоря, машинный капитализм уже вошел в сферу технического коллектива. Исторически он представляет собой его начальный этап. Машинный капитализм развивается под знаком нового понимания энергии. Его собственность — это мнимая собственность. В «Манифесте» уже исчезло понятие о тех законах, которые присущи строю, основанному на собственности. В «Манифесте» отсутствует представление о том, что требование отмены частной собственности не тождественно появлению «общественной» собственности. «Манифесту» не ведомо, что отмена частной собственности означает также отмену общественной, национальной, государственной собственности. Характерная особенность бывшей тогда исторической ситуации заключается как раз в отсутствии легитимной власти, способной создать новую, общественную собственность. На самом деле все, что может сделать, чему может способствовать «Манифест», это передача частной и общественной собственности в руки нацеленной на потребительство организации технического коллектива. Государственную собственность не может создать ни машинный капитализм, ни машинный марксизм. Чем больше продвигается в своем развитии технический коллектив, тем сильнее извращаются понятия собственности, производства, экономики. Марксизму XIX века существующее положение представляется как общественный строй, основанный на производстве и обмене произведенных товаров. Однако производство и обмен произведенных товаров видится ему в свете экономических понятий. Экономика рассматривается как фундамент, и ситуация в основе своей рисуется как экономическая. Экономика — это первопричина. Правда, понятие первопричины вообще бессмысленно как contradictio in adjecto, но этим понятием прилежно продолжают оперировать как суррогатом Бога-творца. Однако в ходе дальнейшего развития технического коллектива обнаруживается нечто совершенно иное. Машинный капитализм изнутри разъедает порядок, основанный на собственности, противопоставляя новое, динамическое понятие энергии замкнутой в себе, пребывающей в состоянии покоя собственности. Сначала собственность превращается в мнимую собственность, затем она подвергается коллективизации. В ходе этого процесса абсолютно неизбежно исчезает также истинная экономическая ситуация, существовавшая в условиях строя, основанного на собственности. Вместо нее появляется мнимая экономика, а там, где и она исчезает, обнаруживается, что никакой экономической ситуации вообще нет. Ведь говорить об экономике там, где сплошь действуют хищнические методы технического коллектива, просто не имеет смысла.

Экономика может сочетаться со строем, основанным на собственности, с техническим же коллективом она несочетаема. Однажды поняв это, я уже не впаду в те ошибки, которые возникают в некоторых головах и затем механически перенимаются остальными. Например, я не стану отождествлять производство и экономику, поскольку технический метод производства уже не относится к экономике. Изменения технических методов производства я не стану связывать с развитием экономической мысли и расчетами, так как сколько ни изучай экономику, она не поможет узнать, почему растет автоматизм. Но тогда я буду знать и то, что диалектический метод, метод Гегеля, переработанный марксизмом в интересах своего учения, основанного на раздутом изображении роли мнимой собственности машинного капитализма, не способен решить вопрос собственности. Диалектический метод в том виде, в каком он предстает у Маркса, — это метод технического коллектива, и он тем пышнее разрастается, чем сильнее все погружается в механические отношения, подчиняясь их диктату. Сам этот метод превращается в механическую модель, которая подчиняется цепочке механических детерминаций. Рассматривая собственность, я прихожу к пониманию того, что строй, основанный на собственности, не может ставиться в зависимость от экономического метода, так как экономический метод, подобно всей системе складывающихся в этих условиях правовых понятий, вытекает из собственности. Тогда я вижу, что собственность это не метод производства и что она не тождественна хозяйственной деятельности.

Какая же в этом просматривается цель? Читая такие работы, как, например, работа Фридриха Энгельса о Фейербахе, которую можно было бы назвать «От Гегеля к Геккелю», видишь, что она целиком опирается на веру в экономический прогресс. Последний же в свою очередь опирается на достижения естественных наук: на исследования клетки, превращение энергии и дарвинизм, то есть на то, что мы сегодня называем теорией отбора. Что именно связывает друг с другом экономический прогресс и открытия естественных наук, вероятно, не всякому будет понятно с первого взгляда. В них получает подкрепление надежда на усиление эксплуатации природы, которая обычно появляется под впечатлением от новых успехов в познании природных механизмов.

Напомним же себе еще раз, что здесь все рассматривается с экономической точки зрения, хотя уже надвигается эпоха технического коллектива. Внимание Энгельса устремлено на громадное увеличение производительных сил, но он не замечает потребляющую энергию машинной техники. Здесь принимаются во внимание только производительные силы. А что несет с собой это движение, с чем оно коррелирует, это не удостаивается серьезных размышлений. Понятию средств производства в том виде, в каком оно употребляется Марксом и Энгельсом, свойственна какая-то неясность и текучесть, поскольку оно взято целиком в экономическом аспекте. Средства производства представляются Марксу и Энгельсу дойными коровами, которых предстоит вывести из капиталистического хлева и выпустить на пажити коммунизма, где они станут еще тучнее и дадут еще больше прибыли. Условия капиталистического хозяйства того времени, когда в нем при всех выгодах колониализма энергично развивалась механика, позволяли питать такие надежды. К этим надеждам присоединяется еще и вера в то, что средства производства можно беспредельно развивать, что эксплуатации не предвидится конца и что в конце концов она приведет к чудесному плановому хозяйству, от которого легко и играючи можно получить все, что нужно для беспечальной жизни. Однако средства производства — это машины, а машины не имеют отношения к экономической теории, их место в машинном коллективе. А машинный коллектив работает убыточно, причем убытки непрерывно растут.

Попытка уложить технический коллектив в систему экономических понятий, заведомо толкуя его в экономическом аспекте, обречена на крушение. Еще отчетливее это противоречие проявилось в работе Энгельса «Развитие социализма от утопии к науке». В ней тоже все время идет речь о средствах производства и производительных силах без предварительного уточнения этих понятий. Энгельс верит в «практически безграничное увеличение производства», даже не догадываясь о том, что это тождественно безграничной эксплуатации. Он, очевидно, считает, что субстраты эксплуатации, те субстраты, которые предстоит эксплуатировать, совершенно неисчерпаемы. «Акт овладения средствами производства» означает в понимании Энгельса конец экономической анархии. Ему и в голову не приходит мысль, что средства производства — то есть машины — сами могут овладеть человеком. Так почему же Энгельс не задумывается об этом? Потому что он уже забыл, что такое собственность. Энгельс видит перед собой только мнимую собственность машинного капитализма, а там, где ему приходится столкнуться с настоящей собственностью — например, крестьянской, — он отделывается несколькими смущенными словами. Так, в сочинении «Марка» Энгельс только и нашел сказать про свободное крестьянство, что оно все-таки не может выдержать конкуренции с американским массовым производством, которая ему не по плечу. Столь материалистическое мышление в точности соответствует капиталистическому. Такой автор, как Энгельс, который вырос в период манчестерской стадии развития техники и сам работал в Манчестере в качестве корреспондента и члена товарной биржи, представляя там интересы отцовской текстильной фабрики, всегда вызывает доверие, пока ведет полемику против капитализма, потому что тут он знаток. Однако отличие Энгельса от других капиталистов из его окружения несущественно, просто он подошел к техническому коллективу ближе, чем они. Правда, у Энгельса еще нет четких представлений о техническом коллективе, он воспринимает его как экономическую структуру, как общество, как состояние обобществления, как свободное общество, как общественное производство без государственной власти. Но Энгельс ничего не пишет о том, что те же самые силы, которые выросли при машинном капитализме, в условиях технического коллектива придут к неограниченному господству. О машине Энгельс не знает ничего. К совершенствованию машинной техники фабриканта, по его мнению, вынуждает экономическая конкуренция, при которой оно является обязательным условием. Невозможно представить себе более плоского истолкования таких явлений, как изменение понятия энергии, развитие динамики, вызванные им изменения понятий пространства и времени и воздействие этих изменений на человека. Здесь мы встречаем тот же язык экономических понятий, что и в «Манифесте».

Однако нам нет необходимости вести спор с экономическим коммунизмом и подробно вникать во все выработанные им понятия. Сегодня понятия экономического коммунизма чаще всего имеют призрачное существование, а там где эти понятия еще живы, они так изменились, что получили значение, применимое в условиях коллектива. Коллектив же невозможно связать с каким-либо общим экономическим понятием: в нем не действуют экономические законы, и такие понятия, как экономичность, рентабельность, прибыль, не могут оказывать на весь коллектив в целом решающего, то есть формирующего, влияния. Ведь существование и дальнейшее развитие коллектива основывается на убыточной работе, убытки способствуют его успешному развитию. В этом замечании кроется ключ к разгадке того, что ждет нас впереди. Тот, кто согласен любой ценой вести хищническое хозяйство, идет на это главным образом потому, что убытки чем-то маскируются. А маскируются они бурным развитием механики; это отводит глаза от всего остального и занимает мысли, не давая задуматься о том, кому придется расплачиваться за средства, при помощи которых осуществляется это развитие. Человек упорно верит в то, что механика каким-то образом приносит ему пользу, и его веру трудно поколебать. Это позволяет поборникам коллектива проталкивать свои идеи, словно тачку, на которой они везут человечеству счастье, справедливость и мир. Неблагодарный и тяжкий труд: потому что тот, кто везет этот воз, никогда не получит доступа к желанному грузу — груз неизменно маячит впереди, пребывая где-то вдали, в ином временном и пространственном измерении.