29 мая 78-го ғ

Земля. Европа-2. Большой Мальтийский Дворец. 15-й этаж. Переговорный зал "Алтай".

Лена Завадская нажала кнопку на левом подлокотнике. Окно посветлело, и стал виден покатый склон холма, поросший курчавыми деревцами, выглядывающий из-под него язык залива и белые развалины на другом берегу. Очень высоко тянулись длинные полупрозрачные облака, похожие на следы от низколетящих глайдеров.

— Искупнуться бы, — вздохнул Горбовский, отрывая голову от подушки. — Вот так взять и искупнуться.

— Искупаться, — поправил стоящий у окна Комов. — И потом, тебя же не вытащишь.

— Люблю воду, — согласился старик. — В ней легко. И приятно. Вот если б не солнце.

Григорянц привстал, оправил безрукавку. Летом он носил её на голое тело. Лена невольно засмотрелась на его плечо, покрытое идеально ровным загаром.

— У меня особое отношение к радиации, — вздохнул Горбовский, оторвав голову от подушки. — Я её чувствую. Кожей.

— Я тоже чувствую, — сказал Комов, повернув к нему красное, обожжённое космосом лицо. — И мне сразу кажется, что иду на "Хиусе" и реактор пошёл вразнос.

— Ты не ходил на "Хиусе", Гена, — заметил Горбовский.

— Не ходил. Но мне так кажется. От этого я начинаю нервничать. А зачем?

— И то верно, — согласился Горбовский. — Что у нас дальше, Евгений Маркович?

Славин близоруко прищурился, читая строчки на панельке.

— Пятнадцатого мая, — сказал он, — супремальная подсистема СЕН зафиксировала случай эпсилон-деритринитации в экватории ЕН-706. Космическое тело вошло в подпространство на легенных ускорениях. Вероятная точка выхода — выше галактического диска. Насколько — неизвестно. Предполагаемое время возврата — от двухсот лет и более.

— И что же это было? — спросил Комов.

— Скорее всего, "Призрак" девятой модели, — сказал Евгений Маркович.

— Позвольте, м-м-м, они разве не сняты с производства? — подал голос Валентин Петрович Завадский, пытаясь быть полезным.

— Сняты, — подтвердил Сикорски. Голос у него был высокий и хриплый. — С производства. И что?

Он сидел верхом на стуле, как в седле, обняв руками спинку. Белая рубашка расстёгнута на две пуговицы. Знаменитый чёрный пиджак догудбайной фирмы "Маркс и Спенсер" висел на одном плече, но почему-то не сваливался. Ещё один рудин чёртов секрет, устало подумала Завадская.

— Как думаете, коллеги, на сколько он нырнул? — спросил Горбовский.

— Лет на триста, — предположил Григорянц.

— Почему на триста? — без интереса спросил Комов.

— Чтобы с нами не пересекаться, — Арам Самвелович почему-то покосился на Горбовского.

— Тогда на пятьсот, — сказал Славин. — Ну, чтоб с гарантией.

— Ещё у него там были намёки, — вспомнил Григорянц. — На золотой свет. Может, его забрали?  Ну эти, как их там. Лаксиане?

— В таком случае мы о нём больше не услышим, — рассудительно сказал Комов.

Лена не выдержала. Ей было душно, страшно и стыдно за свой страх.

— Простите, коллеги, — сказала она решительно, — но мы уже второй час переливаем из пустого в порожнее. Все факты мы обсудили. Давайте займёмся тем, ради чего мы сюда пришли.

— Прекрасная мысль, — оценил Горбовский. — Так ради чего мы сюда пришли? Я пришёл... назовём это совещанием... исключительно по вашей просьбе, Лена. Геннадий Юрьевич — по моей. Арам Самвелович и Евгений Маркович были приглашены Геннадием Юрьевичем, если я ничего не путаю. Что здесь делает Рудольф, я не знаю. Но если он здесь — значит, так надо...

Сикорски вежливо осклабился. Его огромные уши чуть шевельнулись.

— А Валентина Петровича позвали вы, — закончил Горбовский. — Зачем вас позвали, Валентин Петрович?

Завадский поднял на него испуганные глаза.

— Э... гм... это вы меня спрашиваете? — пробормотал он.

Архивариусу было неуютно, неловко — как любому человеку не на своём месте. Валентин Петрович очень хорошо знал своё место. Оно было в архивах. А не здесь, среди всех этих людей. О которых ему доводилось читать в тех же архивах. Но в архивах лежало прошлое. Здесь делалось будущее. Чужая, опасная стихия.

— Именно, — сказал Горбовский. — Вы же знали, зачем сюда идёте?

— Э-э... Лена попросила... Наверное, для каких-то консультаций? — предположил он.

— Я попросила своего дядю сопровождать меня... — начала Завадская, но Горбовский её перебил.

— Лена, Лена! Ну что такое? Вы не меняетесь с пятилетнего возраста. Помните, я вам говорил: не перебивайте старших? Валентин Петрович вам в отцы годится. Так значит, для консультаций? — он снова посмотрел на архивариуса. — В таком случае проконсультируйте нас. Зачем мы здесь и чем нам заняться дальше?

Завадский собрался с духом. Мысленно сказал себе, что не позволит над собой глумиться. Подумал о Лене, которая на него надеется. Попробовал представить себе, что вокруг сидят студенты. Ничего не помогло. Тогда он просто открыл рот и начал говорить.

— Насколько я понимаю, — сообщил он лекторским голосом, — будут приниматься решения. Перед принятием решения необходимо, во-первых, чтобы все заинтересованные стороны получили всю значимую информацию по вопросу. Потом — рассмотреть видение проблемы, которое может отличаться. Желательно, чтобы стороны точно и определённо обозначили свои интересы. После чего, м-м-м, — он потёр лоб, вспоминая формулировки.

Горбовский, лёжа на спине, сделал вид, что аплодирует.

— Прекрасное изложение! — сказал он. — Лена, вы привели с собой ценного специалиста. И мы, несомненно, последуем рекомендациям Валентина Петровича. Но не сразу. Потому что я так и не услышал, зачем же вы всё-таки нас здесь собрали. Так зачем, Лена? — он посмотрел на Завадскую очень внимательно.

Лена взгляд выдержала.

— Немного не так, Леонид Андреевич. Я хотела встретиться с вами лично. Чтобы просить за мужа. Якова Вандерхузе, сотрудника КОМКОНа. Ставшего недавно членом Мирового Совета благодаря вашей протекции. Который был арестован без предъявления обвинений и помещён в вашу секретную лабораторию. О чём меня, кстати, известили только через трое суток.

— Безобразие какое, — сказал Горбовский. — Трое суток! Это, конечно, перебор. Мы непременно разберёмся, найдём виновных и их накажем.

— Вы прекрасно знаете, что я хочу обсудить ситуацию наедине, — продолжала Лена. — Но вместо встречи наедине устроили то, что сейчас назвали совещанием. С участием посторонних, включая Сикорски. Вместо того, чтобы выслушать меня, вы сначала захотели "увидеть общую картину", — последние слова она выделила голосом. — Потратили на это час с лишним. Это значит, что у вас есть какие-то свои интересы в этом деле. Мне неизвестные. Не так ли?

— Возможно, вы правы, а возможно и нет, — Горбовский заворочался на своём ложе, устраиваясь поудобнее. — Но вы не ответили. Хорошо, поставлю вопрос иначе. Чего  вы от меня хотите, Лена?

— Вы знаете, чего я хочу, — голос Завадской не дрогнул. — Я хочу, чтобы вы сейчас же, немедленно, отпустили моего мужа, Якова Вандерхузе. И вернули на его законное место в Мировом Совете.

— На каком основании вы этого требуете? — поинтересовался Сикорски.

Лена обожгла его ненавидящим взглядом.

— Во-первых, не требую, а прошу. Во-вторых, не у вас, а у Леонида Андреевича. Отвечая на вопрос: Вандерхузе ни в чём не виновен. Ни перед вами, ни перед вашей конторой. Ни перед Землёй, — закончила она.

— Лена, — Сикорски посмотрел на неё через плечо, — вы знаете правила игры нашего уровня. Нас не интересует, виноват ли в чём-либо Вандерхузе. Нас интересует — представляет ли он угрозу. Для Земли, для нашей конторы или хотя бы для меня лично.

— Он не представляет угрозы. Он всю жизнь делал то, чего хотели вы, — ответила Завадская.

— Допустим. До сих пор у меня не было повода для недовольства. Но теперь он появился, и очень серьёзный. Вандерхузе создал проблему. Нет, даже не так. Он стал проблемой.

— Яша стал проблемой? При чём тут Яша? — Лена уставилась на Сикорски.

— Ну а кто же ещё? — Сикорски вернул взгляд. — Не было бы никакого Вандерхузе, не было бы и этой ситуации. Непонятной, а следовательно — опасной. И его непричастность к её возникновению не доказана.

— Вы держите его столько времени, что успели выпотрошить наизнанку! — голос Лены негодующе зазвенел.

— Я не утверждаю, что он действовал сознательно. Или хотя бы бессознательно. Но его могли разыграть втёмную какие-то внешние силы. Если они выбрали его — значит, у них на то были причины. Поскольку они нам неизвестны — нет гарантий, что ситуация не повторится. И пока у нас нет полного понимания, Яков Вандерхузе должен быть изолирован от общества.

— А поскольку полного понимания в таких вопросах быть не может, — закончила Лена, — вы намерены его убить. Или держать взаперти всю жизнь.

— А хоть бы и так? — Сикорский приподнял левую бровь. — Ваши переживания не стоят благополучия и спокойствия человечества. Можете сжимать свои маленькие кулачки и меня ненавидеть. Меня ведь так легко ненавидеть. Это моя работа. Мне можно прослыть дураком, злодеем, палачом и кровавой собакой. Мне одного не простят: если я недооценю опасность. И если в нашем доме вдруг завоняло серой, я просто не имею права пускаться в рассуждения о молекулярных флуктуациях. Я обязан предположить, что где-то рядом объявился чёрт с рогами. И принять соответствующие меры, вплоть до организации производства святой воды в промышленных масштабах...

— Ваш стандартный монолог уже приелся, Рудольф, — Лена резко повысила голос. — Но я готова выслушивать его хоть каждый день, если Леонид Андреевич всё-таки проявит интерес к моим словам.

— Пока что я не услышал ничего интересного, — сказал Горбовский. — Или хотя бы важного. Например... Ещё никто не высказался, является ли обсуждаемая ситуация тайной личности.

— Да какая разница? — Лена нервно сглотнула, готовясь к нападению. — Человек лежит в клетке и вы потрошите ему мозги! Отпустите его! Верните к нормальной жизни! Сейчас же!

— Боюсь, это невозможно, — сказал Горбовский. — Сейчас Вандерхузе проходит реабилитационные процедуры. Когда он придёт в сознание, то  отправится на Леониду. Недельки на две. Отдохнёт, наберётся сил. Заодно и войдёт в курс дела. Очередное заседание Комиссии по информатизации в следующем месяце. А Яков, уж простите за откровенность, в их тематике ни ухом, ни рылом... Ничего, разберётся. И вы, Лена, не обессудьте, но на Леониде я настаиваю. Иначе вы окружите его такой заботой, что он что-нибудь заподозрит, — старик тонко улыбнулся.

Завадская медленно, осторожно выдохнула. Потом быстро глотнула воздух ртом.

— Благодарю вас, Леонид Андреевич, — сказала она. Потом повернулась к молчащему Сикорски и добавила с ядом: — Извините, Рудольф.

— И вы меня извините, Руди, — вздохнул Горбовский. — Конечно, вы были правы.

— Я знаю, — сказал Сикорски. По его голосу невозможно было понять, что он чувствует.

— Но в данном случае правильное решение было бы ошибкой, — заключил Горбовский.

— Почему? — спросил Рудольф.

— Хотя бы потому, — Горбовский сделал значимую паузу, намекающую на сложность выбора из множества равно значимых аргументов, — что оно слишком очевидно. И если кто-то за всем этим стоит... — он прервался снова, с тем же значением. 

— Вы все прекрасно знаете, кто за этим стоит, — грубо перебил Сикорски. — Вы просто не можете в это поверить.

— Поверить? С этим — не ко мне, Рудольф, — в тоне Горбовского отчётливо послышалось усталое снисхождение. — И хочу предупредить. Что ваша одержимость известной темой становится подозрительной.

— Что значит подозрительной? — уши Сикорски снова шевельнулись.

— Человек, видящий за всем одну причину, — наставительно сказал Горбовский, — может быть параноиком. Или фанатиком. А может быть, он не параноик и не фанатик. Возможно, он отвлекает своё и наше внимание от какой-то другой причины. Которую он почему-то хочет оставить в тени. Сознательно или бессознательно, как вы в таких случаях выражаетесь. Конечно, я так не думаю, — добавил он, отчётливо расставляя голосом вежливые кавычки.

— Если бы вы так думали, меня бы тут не было, — сказал Сикорски без уверенности.

— Ещё раз извиняюсь, коллеги, — перебила Лена. — У меня два вопроса к Леониду Андреевичу. Первый: я могу присутствовать при восстановительных процедурах? Второй: мне нужна путёвка на Леониду. Сейчас с этим, кажется, проблемы. Вы можете помочь?

— Да. Нет. — сказал Горбовский. — Я уже объяснил, почему. И вообще — пусть последний раз посмотрит на девушек. Вы же его на цепь посадите.

Завадская усмехнулась. Слабость прошла, она вновь чувствовала себя уверенно.

— Я не сомневаюсь, — сказала она, — что такого рода проблем у нас с Яшей не возникнет. Никогда. Так я могу присутствовать?

— Конечно, — улыбнулся Горбовский. — Я предупредил, вас пропустят. Вы знаете, где это.

Завадская встала.

— Тогда не буду тратить время. То, что мне сейчас нужно... — она не договорила, шагнув к двери.

— Лена, подождите. Я вас немного дезинформировал, — остановил её Леонид Андреевич.

— Процедуры ещё не начались, идёт предподготовка. Посидите пока с нами. Мы будем обсуждать вещи, которые вам следует знать. Как нас учит Валентин Петрович, перед принятием решения необходимо, чтобы все заинтересованные стороны получили всю значимую информацию по вопросу. Вы — заинтересованная сторона?

— Я прежде всего... — начала было Лена, потом осеклась. — Да. Я заинтересованная сторона.

— Хорошо. Так вот: мы очень тщательно проверили мозг Вандерхузе. Вплоть до прямой работы с нейронами. Запустили микрощупы в извилины. Процедура считается калечащей. Она используется только в самом крайнем случае. Но Сикорски настаивал, и я счёл его аргументы убедительными.

Лена почувствовала, как кровь отливает от лица. Она снова сделала вдох-выдох, собираясь с мыслями.

— Я опасаюсь, — сказала она, — что когда-нибудь наш Руди ошибётся. Люди всегда ошибаются, рано или поздно. И ему придётся подвергнуться аналогичной процедуре. Если это случится — пожалуйста, сообщите мне. А теперь я всё-таки пойду. Я хочу пообщаться с мужем и понять, что от него осталось.

— Ну зачем так пугать, Леонид Андреевич? — вступил Славин. — Калечащая процедура, крайний случай... Потеря интеллекта при такой операции — не более десяти процентов. Ну, двадцати. Но это максимум.

— Лена, — проникновенно сказал Григорянц, — какая теперь разница? Он же на складе работать не будет. Он в Комитете руководить будет. Тут не надо быстро думать. Тут надо иметь это, — он щёлкнул пальцами, — жизнь понимать. Это с возрастом приходит.

— С опытом, — поправил Славин.

— С опытом, да, — согласился Григорянц. — И Лену будет больше слушать, — добавил он задумчиво. — Всем хорошо.

— Плохо, — сказал Горбовский, укоризненно покачав головой. — Это очень, очень плохо — то, что вы говорите. Лена, не слушайте их. Теперь есть новые технологии ЦЭМ. Мы их использовали. Врачи говорят, что мозг Вандерхузе практически не повреждён. Не больше, чем после хорошей пьянки. Я им доверяю. А вы?

— Хотелось бы лично убедиться, — сказала Лена, не двигаясь с места.

— Ещё успеете. Или это я потерял ваше доверие? Лена, скажите, когда я вас обманывал? Хотя... — Горбовский потёр лоб, — ах да, точно. Вам было шесть лет. Я подарил на день рождения сборник задач по математике. Древний, бумажный. Две задачи были нерешаемыми. Вы очень расстроились.

— Помню. Из-за этого я не стала математиком, — слабо улыбнулась Завадская.

— И напрасно. Помните, чем решаемая задача отличается от нерешаемой? В нерешаемой не хватает какого-то условия. Иными словами — обыкновенный дефицит информации. Так вот, сейчас мы будем обсуждать то, что извлекли из головы Вандерхузе. Для вас это — уникальная возможность узнать своего супруга ближе. И тем самым избежать проблем в будущем.

— Да, это очень сближает, — подтвердил Славин с самым серьёзным видом.

— Ваш юмор... — пробурчала Лена, усаживаясь обратно в кресло. — Он грубоват, — закончила она.

— Что поделаешь, профессиональная деформация. Зато вы, Лена, полны пафоса, — парировал Горбовский. — "Я пришла просить за мужа", — передразнил он. — "Человек лежит в клетке и вы потрошите ему мозги". Уж назвали бы сразу палачами и мучителями. Впрочем, Руди составил вам достойную конкуренцию. Про маленькие кулачки — это даже меня проняло. Браво, Руди! Вы, оказывается, превосходно исполняете роль злого следователя. Вы кладезь талантов, Руди. Интересно, что вы ещё умеете?

— Рад, что вам понравилось, — Сикорски, не вставая со стула, умудрился изобразить что-то вроде шутовского поклона. Пиджак на плече затрепетал, но всё-таки удержался.

— А я разве сказал, что мне понравилось? — осведомился Горбовский. — Оценить не значит одобрить. Я оценил. Но не одобрил.

— В таком случае — рад, что вы умеете абстрагироваться от собственных вкусов, — ответил Руди. — Интересно, что вы ещё умеете?

— Та-та-та! Молодой ещё! Дерзить старшим! — Горбовский картинно погрозил Сикорски пальцем.

— Очень вы строги, Леонид Андреевич, — поддержал тон Сикорски. — Мы молодые,  шутливые...

— Болтливые вы очень, — закончил Горбовский. — Давайте всё-таки займёмся делом и не будем задерживать Лену... Что-то диван жестковат. А я не в том возрасте, чтобы лежать на жёстком. Арам Самвелович, дорогой, распорядитесь, чтобы сюда доставили диван из моего кабине... ах да, я же его закрыл. Своим ключом. Гена, может ты откроешь своим... хотя нет. Не хочу потом менять дверь. Что ж, мне наука.

Все промолчали.

За окном пролетел длинный красный глайдер. Внутри прозрачной кабины виднелась крохотная фигурка пилота — девушки с длинными волосами.

— Уберите это, Арам Самвелович, — попросил Горбовский. — Надоело.

Григорянц что-то сделал с подлокотником. Окно мигнуло, пейзаж сменился. Возникло сонное озеро, окутанное синеватым туманом, поросший осокой берег и расплывающиеся очертания деревьев.

— Замечательный вид, — сказал Горбовский. — Вот где искупнуться бы.

— Холодно, — сказал Комов.

— Это тебе холодно. А по мне так самый раз. И чтобы никакой радиации. Ну что ж, давайте приступим. Евгений Маркович, теперь вам карты в руки. Вы занимались головой Вандерхузе?

— Ну не то чтобы я. Занимались медики. Я формулировал вопросы.

— Значит, у вас есть ответы. Посвятите же нас во все тайны дяди Яши. Обожаю тайны.

— Ну, во-первых, — начал Славин, — он чист. В смысле, не предатель. Он никогда не изменял Земле....

— А Лене? — уточнил Горбовский. — Не обходите эту тему, пожалуйста. Всем очень интересно.

— Мне не интересно, — сказала Лена.

— В таком случае вы можете на минуточку выйти, — предложил Горбовский. — Ваш дядя может показать, куда идти. Вы покажете, Валентин Петрович?

Архивариус промолчал. Лена осталась сидеть.

— Вандерхузе не изменял ни Земле, ни Лене, — торжественно заявил Евгений Маркович. — Я бы сказал, что он относился к ним одинаково. Как... как...

— Как к своему долгу, — закончил Сикорски и неожиданно хихикнул. Через пару секунд зафыркал Славин. Наконец, раздался тоненький смешок самого Горбовского.

— Фффу... Ну вы, ребята, молодые, шутливые... — он вытер заслезившиеся глаза невесть откуда взявшимся платочком. — Вот прямо так — не изменял?

— Не изменял, — подтвердил Славин.

— А с Майей Глумовой? — не отставал Горбовский.

— Давайте по порядку? — предложил Славин.

— Отличная идея. Во всём должен быть порядок. Начнём с Майи. Лена, не смотрите на меня такими злыми глазами. Мы ваши друзья, мы хотим вам помочь.

— Я понимаю своё положение, — вздохнула Завадская.

— Плохо понимаете. Точнее  — плохо, что понимаете. Вы не должны понимать, вы должны чувствовать. Вот ваш дядя мне нравится. Ничего пока не понимает, но уже что-то чувствует. Сердечко-то у него дрожит. Как овечий хвостик дрожит сердечко у нашего Валентина Петровича... Не так ли, Валентин Петрович? — старик повысил голос.

— А? Что? — задумавшийся о чём-то своём Завадский завертел головой, ища поддержки.

— Так, так, — зашептал Григорянц, делая страшные глаза.

Комов скорчил рожу и замотал головой, делая отрицательные движения руками.

— И-извините, Леонид Андреевич, — потупился архивариус. — Я прослушал.

Грянул общий хохот. Валентин Петрович совсем сконфузился.

— Давайте я всё-таки пойду, — попросила Лена.

— Нет, сидите, — распорядился Горбовский. — Ваше присутствие совершенно необходимо. Вы оказываете благотворное влияние на нашего Руди. Он становится так красноречив. "Можете сжимать свои маленькие кулачки", — повторил он, смакуя. — В этом была страсть. Хотя Синода сказал бы, что переиграно.

— Синода? — спросил Комов. — Давно его не видел. Как он там?

— Как всегда, Гена, как всегда, — Горбовский вздохнул. — Увы, он по-прежнему манкирует нашим обществом. И правильно. У нас тут скучно... А всё-таки, как же это у дяди Яши с Глумовой не получилось? У всех ведь получалось? — он обвёл глазами присутствующих.

 — Я с Глумовой незнаком, — проворчал Сикорски.

— И очень зря. Я, впрочем, тоже. Но я слышал, как этой барышне давали самые лестные рекомендации. Одинокая женщина в последнем расцвете молодости. Лакомый кусочек. Так что, не будь я таким старым моллюском, не вылезающим из своей раковины... ах, молодость, молодость. И как же оплошал наш дядя Яша? Лена, слушайте внимательно, мы всё-таки о вашем муже говорим... Ну вот опять злючие глазки. О, ещё и слезинка? Ай-яй-яй. Лена, кто вас обидел? Сикорски, это вы обидели нашу Лену? Что молчите? Кто же тогда, если не вы?

— Переиграно, — сказала Лена, кое-как справившись с собой.

— Есть немного, — признал Горбовский. — Но согласитесь, всё это невыносимо уныло.  

— Вандерхузе и Глумова довольно тесно общались, — вступил Славин. — Но дальше поцелуев в щёчку дело не пошло.

— О! Щёчка! Вы слышали, Лена? Щёчка — это не просто так. Это телесный контакт. Где щёчка — там и булочка, как говаривал покойный Бадер... ах да, он ещё живой. Ну, в таком случае не будем пока его цитировать. И чем же они тогда занимались, Майя и Яша?

— Сидели в кафе и обсуждали гипотезу Пильгуя, — ответил Славин. — Формулировка которой отличается от той, что в мемуаре.

— Этот Пильгуй что, догадался? — спросил Сикорски.

— Ну в общем и целом да, — ответил Славин.

— Тогда подождём до обсуждения голованов, — предложил Горбовский. — А вообще, перечислите основные расхождения воспоминаний нашего Вандерхузе с мемуаром.

— Ну как... — Славин задумался. — Главное: нет никаких воспоминаний ни о каком Борисе Левине. Вообще нет. Нет информации, которая в мемуаре приводится со ссылкой на Левина. Прежде всего — арканарской истории. Хотя эпизод с Абалкиным и дарением золотой монетки присутствует. Но на анализ Вандерхузе её не отдавал. Держал дома, в одной из своих коллекций. Вот она.

Он достал из кармана маленькую вещицу на цепочке и покрутил ей в воздухе. Никто не проявил интереса.

— Вы делали обыск у него в доме? — удивился архивариус. — Но это же...

— Да, очень хлопотно, — сказал Горбовский. — Но это пустяки по сравнению со складами, которыми он заведовал. Там до сих пор роются. Настоящее царство рухляди и барахла.

— Опасного барахла, — заметил Сикорски. — На складской площадке астероида Гамалея мы нашли...

— Вот об этом не надо, — распорядился Горбовский. — Монетку проверили?

— Да. Сверхчистое золото, более двухсот лет.

— Кажется, события на Авроре были позже?

— Это же подделка, — благодушно сказал Славин. — Я так понимаю, метод поатомного замещения. На Земле такие технологии уже есть, но это долго и дорого. Скорее всего, монетка — цыганская работа. Отсюда и двести лет. Технологии ворованные, сути не понимают.

— А заказчики — собаки? — уточнил Горбовский.

Славин кивнул.

— Вот же злобные существа, — благодушно сказал Горбовский и, покряхтывая, принялся переворачиваться на бок. — Нас как-то сносит в тему голованов. Нет уж, давайте по порядку. Что ещё не совпадает в "мемуаре" и в голове нашего Вандерхузе?

— Ничего такого важного. Например, нет истории про хомячков.

— А почему вы ему этого не рассказали? — в голосе Горбовского послышалось недовольство. — Вы должны были ему рассказать.

— Повода не было, — сказал Славин. — Надо было и в самом деле попросить у него вирус от крыс. Не догадался.

— Но про инцидент он знает? — продолжал Горбовский. — И что сам думает?

— Как все. Сам думает, что это была часть вашей многоходовки против Бадера.

— Всё-таки расскажите ему про хомячков, — сказал Горбовский. — Устройте с ним какое-нибудь интимное суаре с выпивкой. И расскажите. Такие истории не должны пропадать.

— Извините, — в очередной раз набрался смелости архивариус. — Это вы что обсуждаете? Ту самую знаменитую учебную тревогу? З-здесь, во Дворце?

— Какая у вас изумительная память, Валентин Петрович! — восхитился Горбовский.

— Я так понял, это была не тревога? А что это было? Если не секрет... — осторожно добавил Валентин Петрович.

— Секрет, конечно. А так — самое обычное покушение.

— Покушение? На кого? — не понял Завадский.

— На меня. На кого ж ещё, — ответил Горбовский. — Кстати, оно почти удалось. Крышу перекрыли, управление киберами перехватили, наземные выходы блокировали, связь отрубили. Хорошо, что у меня был радиобраслет. Успел вызвать Комова. Славная драка была. Арам Самвелович, вы помните, как нам скорчером дверь выжигали?

Григорянц молча кивнул.

— Я тогда был этажом выше, — сказал Комов. — Понял по звуку, сработал ключом. Ты всё-таки думаешь, что это Бадер?

— А у кого ещё есть столько андроидов? Это у меня ничего нет. Только ты. И твоя маленькая лаксианская штучка.

Лене стало жарко.

— Обсуждайте такие вещи не при мне, — сказала она со всей возможной твёрдостью. — Я не хочу, чтобы мне потом тёрли память. Я ухожу. Валентин Петрович, мы уходим.

— Сидеть! — прикрикнул Горбовский. — Гена, ноги ей выключи, — скомандовал он.

На лице Комова промелькнуло странное выражение — будто он разговаривает с кем-то невидимым.

В ту же секунду Лена почувствовала, что ноги не держат — и плюхнулась в кресло.

— Аккуратно? — спросил Комова Горбовский. — Ничего не повредил?

— Обижаешь, — сказал Комов. 

Лена попыталась приподняться, снова упала в кресло. Она хватала ртом воздух, как рыба.

— Забавная сейчас у вас мордочка, Лена, — без тени сочувствия сказал Горбовский. — А я ведь предупреждал. Помните, разговор о положении? Так вот, теперь вы чувствуете своё положение.

— Да как вы сме... — сказала Завадская и замолчала.

— Что-что? Как смею? А почему нет? Ах да, с вами же раньше так не обращались. А чего вы ждали? Вы пришли просить о любезности. Рассчитывая на хорошее к себе отношение. Заработанное старым знакомством и оказанными вами услугами. Что ж, я его проявил. Но когда я попросил вас о небольшой любезности — посидеть с нами — вы её демонстративно проигнорировали. При этом вы отлично знаете, как я отношусь к тем, кто игнорирует мои просьбы.

Лена промолчала.

— Я предпочёл ваши интересы интересам Рудольфа Сикорски. Которому я обязан гораздо больше, чем вам. А он хотел от меня головы Вандерхузе. В буквальном смысле. И у него были на то основательные причины. Которые теперь известны, как минимум, Славину. А значит и Геннадию Юрьевичу.

— Я догадывался, — сказал Комов.

— Но ты ведь не знал точно, Гена? А настаивать на ментоскопировании не хотел. Потому что после этого он от тебя ушёл бы в любом случае. И ты потерял бы ценного человечка. С другой стороны, возможность его работы на Сикорски тебя не сильно беспокоила, так? Потому что ты надеялся, что его лояльность тебе всё-таки выше. Вот сейчас и выясним. Что у нас там по этому вопросу, Евгений Маркович?

— Вандерхузе был доверенным лицом Геннадия Юрьевича, практически официально, — начал Славин. — Но при этом работал на Сикорски. Завербован на втором курсе "трёшки" в качестве личного агента.

— Это по мемуару заметно, — сказал Комов. — Сначала всячески ругает Руди, потом почти признаётся. "У меня особые отношения с одним человеком. Который Целмсом очень интересуется", — процитировал он.

— Он, похоже, нас недооценивает, — сказал Сикорски. — Было достаточно штришка с янтарином.

— И зачем? — продолжал Комов. — Ты интересовался, какое оборудование я заказываю?

— И это тоже, — Сикорски склонил голову чуть набок, как умная овчарка. — Он же у тебя был вроде личного оруженосца и снабженца. Доставал всё. От нового оружия до хорошего коньяка.

— Коньяк — отличная идея, — оживился Горбовский. — Пожалуй, ради такого дела я даже присяду...

Он осторожно оторвал тело от дивана. Морщась, сел. Тут же принялся массировать себе левой рукой правую.

— Арам Самвелович, дорогой, — попросил он. — Организуйте нам коньячку. Пожалуй... — он на мгновение задумался, — "Резерв Фамильяр Алголь Двойной Свет" десятого года. Он тут на складе случайно образовался, а я его нашёл. Я так понимаю, у присутствующих нет возражений?

Все покивали.

— Кстати, — сказал Комов. — Теперь это дело прошлое. Могу я тебя спросить об одной вещи?

Сикорски задумался на пару секунд.

— Передал ли мне дядя Яша твой пароль доступа? Вот на этот вопрос мне очень не хочется отвечать честно.

— Не передавал, знаю, — отмахнулся Комов.

— Ты это контролировал?

— Ну а как же? — удивился Комов. — Обычная проверка для доверенного лица. Вандерхузе её почти выдержал.

— Гм. В том тексте сказано, что ты дал его во время факапа у Слепого Пятна. Операция "Алкиона". Тогда было жарковато. И ты тогда думал о проверках?

— Тогда? Нет, конечно, — Комов рассеянно погладил подбородок. — Пароль я дал по делу. Нужны были янтариновые стержни для генераторов. Из музея. Яша их получил. Это уже потом, когда всё кончилось, я собрался менять пароль. И тут подумал — а ведь Вандерхузе надо бы проверить. И сохранил старый, только на отслеживание поставил.

— Рискованно, — сказал Сикорски.

— Не особенно. При определённых запросах там всё сразу закрылось бы, — ответил Комов. — Но вообще он не злоупотреблял. Так, пару раз сунулся куда не следовало. Тогда встречный вопрос: он тебе сам сказал, что у него есть мой пароль?

— Нет. Это Ветрилэ. Ловкая девочка. Шерудила под самым носом у Вандерхузе, качала информацию с его компа. Вообще, крутила им как хотела.

— И при этом держала его на дистанции? — заинтересовался Комов. — Я Вандерхузе знаю, он не из той породы, кого можно долго динамить.

— Ну а что ему делать? Я ему за шашни на стороне всё оторвал бы, — Сикорски сделал характерный жест правой рукой.

— На стороне? Так он по Лене работал, — не особенно удивился Комов. — То есть это ты его к ней приставил? То-то я удивлялся. Она же совершенно не в его вкусе.

— Главное, что он в её вкусе, — сказал Сикорски. — Да ничего, привык. Слюбится — стерпится. Как выражается Евгений Маркович в таких случаях.

— Наоборот, — сказала Славин. — Стерпится — слюбится.

Лена сидела тихо — с белым лицом и слегка отвисшей нижней губой.

Григорянц тем временем изучал меню дворцовой Линии Доставки, тихо ругаясь по-армянски. Наконец, он нашёл нужную позицию и принялся набирать номер.

— Бокалы хрустальные, классической формы, — распорядился Горбовский. — А всё-таки зачем? Ах, неужели до сих пор... — он красноречиво умолк.

Рудольф на мгновение нахмурился, потом невесело рассмеялся.

— А, эти слухи... Нет. Я считаю людей, которые меня недооценивают, недалёкими. В том числе женщин. Не могу же я всерьёз тосковать по недалёкой женщине? Которая в итоге влюбилась в моего же агента?

Лена нашла в себе силы презрительно улыбнуться.

— У любой девочки из хорошей космофлотской семьи, — продолжал Сикорски, — есть дежурная байка. Про то, как она отшила парвеню из интерната. У Лены тоже есть такая байка. Про меня. Повод я ей, к сожалению, дал.

— Я, к сожалению, помню, — сказала Завадская. — Особенно букет чёрных роз в янтарине. Кто вам вообще сказал, что жёлтое с чёрным — это хорошее сочетание?

— О, наша Лена подала голос! — обрадовался Горбовский. — Гена, хочу твоего мнения. Как она сейчас построила свою психологическую защиту? Что думаешь?

— Гм, — Комов почесал нос. — Я в этом не силён... Но думаю так. Насчёт Вандерхузе — сказала себе, что не верит ни одному нашему слову.  И правильно: зачем нам верить? Насчёт ног — догадалась насчёт лаксианского ключа. Сказала себе, что Горбовский с ней поиграется и отпустит. Страх боли и смерти подавляет мыслью "не могут же они". Минут через пять до неё дойдёт, что могут. Тогда включит гордость, наверное. Или всё-таки начнёт думать.

— Неплохой анализ. А что думает наш проницательный Валентин Петрович? Ау, Валентин Петрович! Я вас не слышу!

— Я, м-м-м-м... — Валентин Петрович собрался с духом. Духа не хватило.

— Вы, м-м-м-м, полагаете, что я — гадкий, отвратительный тип. Мучающий вашу племянницу. Что отлично гармонирует с моим реноме слащавого добряка и тайного интригана. Как это в мемуаре? "Репутация великого гуманиста, которую он себе долго и целенаправленно создавал". Такой, знаете ли, образ из сериала. Но, видите ли в чём уязвимость вашей гипотезы... — Горбовский щёлкнул пальцами, подбирая слова. — Это слишком накладно: корчить из себя то, чем ты не являешься. Гораздо проще изображать то, что ты есть. Как Пиц Шестой из того же мемуара. Который изображал из себя истерика и самодура, потому что в нём это было. Он, конечно, мог это контролировать. А мог и сыграть. А мог и в самом деле дать себе волю... Так вот, нет. Я не комический добряк, но к людям я отношусь хорошо. И не делаю лишнего зла. В моём положении это почти аскеза. Так вот, постройте другую гипотезу. Исходя из предположения, что всем мои последние действия... даже возмутившие вас... были рациональны и имели смысл. Итак, задача. Зачем я говорил Лене неприятные вещи, лишил её ног и позволил узнать, что её муж был к ней приставлен для слежки? Кстати, слежки за кем? Руди?

— Представить пофамильный список? — поинтересовался Сикорски.

— Пофамильный не надо. Я так понимаю, старые семьи?

— Иногда, — сказал Сикорски, — нужно знать  настроения в этих кругах. Меня в этой среде воспринимают неадекватно. За мной нет трёх поколений космофлотовских начальников. Я из интерната. И всего в жизни добился сам.

— Если бы вы меньше об этом думали, — не удержалась Завадская, — это было бы не так заметно. Яша тоже интернатский, но к нему в наших кругах относятся иначе.

— Ты знаешь, Лена, как я дорожу твоим мнением, — осклабился Руди. — Так что отнесём львиную долю успеха нашего общего друга на счёт его обаяния. А оставшиеся — спишем на другие обстоятельства. Например, на множество мелких услуг, которые он оказывал известным коллекционерам.

— Мелких услуг? — Лена демонстративно хмыкнула.

— Хорошо, крупных. А также близость к Комову, а также другие возможности. Дядя Яша не только хорошо воспитан, но и практически полезен. Наша космофлотовская аристократия умеет ценить полезных людей. Особенно если они не претендуют на  что-то большее, — Руди развёл руками. Пиджак опять не упал.

— Руди, — вступил Комов. — Как у тебя на плече держится эта штука? Там что, магнит? Силовое поле?

— Резинка, Гена. Самая обычная резинка, — Сикорски неприятно улыбнулся. —  Цепляется за пуговицу на плече. С другой стороны липучка. Сам придумал. Я вообще люблю резинки. Они очень удобны для разных целей. А когда больше не нужны — легко рвутся.

Тихо прозвенела приёмная камера Линии. Григорянц ловко извлёк поднос с тёмной бутылкой и пузатыми бокалами.

— Мне бы льда, — попросил Комов.

— Варварство, — сказал Сикорски. — Дикарство.

— А мне вот, — заметил Леонид Андреевич, — тоже нравится со льдом. Особенно если лёд розовый, с Гугона. Но вы правы, Руди, "Алголь" со льдом несовместим. Так что давайте в классической манере. Разливайте, Арам Самвелович. Валентин Петрович, вы ведь не откажетесь?

Завадский втянул голову в плечи.

— Ну... то есть как... я вообще-то не очень... спиртное... но если вы так настаиваете...

— Никоим образом не настаиваю, но настоятельно рекомендую, — голос Горбовского налился ласковой напористостью радушного хозяина. — Коньяк очень мягкий. Как раз для вас.

— П-пожалуй, попробую, — решился архивариус.

Григорянц ловко передал бокалы. Завадский сделал вид, что отпил, и поставил бокал на подлокотник.

— Отличный коньяк, — констатировал Славин. — Дяде Яше понравился бы.

— Вы совсем не пьёте, — упрекнул Горбовский Валентина Петровича. — Сделайте хотя бы глоток.

Архивариус послушался. Коньяк обжёг рот. Потом — горло.

— Ну вот видите? Хороший коньяк — это хороший коньяк. А вы мне должны ответ на вопрос. Зачем сейчас Лена сидит здесь и страдает? Ещё раз: ищите рациональную причину. Если ответите правильно, я её отпущу, — пообещал Горбовский.

— Ну... я не знаю... Психологический тест-проба? — предположил архивариус.

— Ну наконец-то включили голову. Теперь вопрос Лене. Вы понимаете, зачем это мне понадобилось?

— Ситуация в Президиуме? — ответила Лена вопросом на вопрос.

— Бинго. Нам предстоит проталкивать через Мировой Совет непопулярные решения. Крайне непопулярные. Мы столкнёмся с личным давлением, обструкцией, шантажом. Нам будут говорить очень неприятные вещи, и не всегда это будет неправда. Я хотел посмотреть, как вы держитесь. Честно говоря — не впечатлён. Расчёт по данным ментоскопии предсказывал большую психическую устойчивость.

— Почему я должна вам верить? — слабо улыбнулась Лена.

— Потому что теперь вы в моей команде. И другой команды у вас нет. Если вы не будете верить капитану команды, вы не сможете играть. А тогда зачем вы нам нужны?

— Я как-то не предполагала, — сказала Завадская, — что повышение статуса будет мне предложено в такой форме.

— А чего вы ожидали? Букета чёрных роз в янтарине? Гена, убери блокировку ног и способность вспоминать фрагменты разговора, которые, по моему мнению, сейчас для неё лишние. По моему мнению, — повторил он. — И тревожность тоже выключите на полчасика. Ключ поймёт?

— Он сообразительный, — ответил Комов.

Лена откинулась в кресле. Мышцы лица её расслабились.

— Простите, — сказала она виноватым голосом. — Что вы говорили? Я... я не расслышала.

— Лена, да вы, похоже, дремлете, — покачал головой Горбовский. — Клюёте носом. Всё-таки мы вас достали своим занудством. В таком случае — не смею задерживать. Куда идти, вы знаете.

— Ещё раз спасибо, Леонид Андреевич, — сказала Завадская. — Я побегу. До свидания.

— Всего доброго, — ответил Горбовский. — И за супруга не волнуйтесь. Всё будет хорошо.

— Лена, подожди! А я? — забеспокоился Валентин Петрович.

— А вас, Завадский, я попрошу остаться, — сказал Горбовский так, будто цитировал что-то общеизвестное. — Или вам несимпатично наше общество?

— Ну что вы, симпатично... — начал было Завадский.

— Правда? — Горбовский посмотрел ему в глаза.

— Ну как бы ... то есть в смысле... м-м... располагайте мной, конечно... —  архивариус заёрзал в кресле, ставшем вдруг чрезвычайно неудобным.

Лена вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Хорошая женщина, — сказал Григорянц, глядя в пространство. — Только самостоятельная очень.

— Между прочим, — заметил Горбовский, снова расположившийся на диване, — на моей памяти она впервые назвала кого-то мужем.

— А как она Вадима называла? — спросил Комов.

— Валькенштейна? Вадиком, — усмехнулся Рудольф. — Его это очень нервировало.

— Что Вадиком — это я помню... — протянул Комов. — И Вадика тоже помню. Неплохой был парень. Очень, очень асептический молодой человек.

— П-простите, — вклинился Завадский. — Я выйду на две минуты. Очень нужно.

— Да-да, конечно, — рассеянно сказал Горбовский. — Вот странно. Люди достигли таких успехов в биологии. И по-прежнему, как миллионы лет назад, вынуждены ходить в туалет... никакого прогресса, — закончил он, когда дверь за архивариусом закрылась.

— За две минуты он точно не управится, — заметил Славин.

— Чего так? — не понял Григорянц.

— Он привык, что туалет рядом с нуль-Т, — объяснил Славин. — А нуль-Т — в конце коридора.

— Где тут нуль-Т? — заинтересовался Комов. — Во Дворце открыли нуль-Т?

— Нет, конечно, — ухмыльнулся Славин. — Но он-то здесь впервые.

— Думаешь, удрать хочет? — оживился Григорянц.

— Хочет, конечно, — сказал Горбовский. — Ещё бы ему не хотеть. Но боится. И тайных записей делать тоже не будет. Хотя думает, что память ему в некоторых местах подотрут. Впрочем, посмотрим. Нам теперь пора приступать к разбору полётов. Предлагаю заняться темой убойщиков. Руди, это к вам. Для начала — как вы выследили предполагаемого Вандерхузе-два и почему послали убойную команду?

— Выследила Саша, — ответил Сикорски. — Он несколько раз прокололся в разговоре, она доложилась. Это очень хорошо легло на выявленные мной факты странных перемещений предметов на наших складах. Перемещений, санкционированных Вандерхузе, но не объяснимых нуждами Геннадия Юрьевича. Я решил, что Вандерхузе работает на кого-то третьего. Который удачно имитирует Вандерхузе и имеет нужду в земной технике. Тут достаточно сложить два и два, чтобы понять, кто это.

— Я же говорю, одержимость — плохой советчик, — сказал Горбовский. — Если вы были так уверены, почему послали Сашу к этому человеку? Который, скорее всего, тут же положил её под ментоскоп и выяснил, чей она агент?

— Я уже который раз говорю, что я её не посылал! — вспылил Сикорски. — Это галакты её туда отправили.

— Она работала ещё и на галактов? — не понял Славин.

— Нет, конечно. Я её регулярно проверял. Они подделали моё письмо. Влезли на мою дорожку. Есть у них такая техника. Читать не могут, а вот писать у них получается. Иногда.

— Это как? — заинтересовался Горбовский.

— Я, кажется, знаю эту штуку, — сказал Славин. — Смотрите. Чтобы встать на дорожку, надо знать её номер. Без родного контроллера или выносного калибратора это невозможно. Даже если знать первый миллион цифр, на подбор оставшихся уйдёт несколько тысяч лет, даже при наших мощностях...

— Терпеть не могу технические подробности, — сказал Горбовский.

— Да там всё просто, — сказал Славин. — Если знать хотя бы первый миллион цифр, определяющих сегмент, то в области реального доступа будет всего десять в восемнадцатой степени дорожек. И если иметь контроллер, который на все эти дорожки одновременно зальёт какую-то информацию, она окажется в том числе и на нужной. Понимаете? Правда, там может оказаться и чья-нибудь чужая дорожка. Тогда она туда тоже попадёт. Но вероятность...

— Я понял, не надо про вероятность. А что, мы такое умеем?

— Нет, конечно, — вступил Сикорски. — Это дегебешники у цыган разжились.

— Подождите. Галакты купили у цыган технологию? — не понял Комов.

— Технологию? Не думаю. Единичное устройство. Цыгане технологиями не делятся. То есть делятся, но это дорого. Цыгане любят чичи, да чичи ломовые. Жадные ублюдки.

— Что мне особенно нравится в нашем дяде Яше, — назидательно сказал Горбовский, — так это внутренняя культура. Казалось бы — интернатский, из лётного, к тому же барыга, кладовщик. Но я ни разу не слышал от него этого гадкого словечка — "чичи". Только "человеко-часы". А от вас я всё время слышу какие-то такие словечки... "Ублюдки", "спёрли", и всё такое.

— Хорошо, Леонид Андреевич, — кротко сказал Сикорски. — Наши уважаемые партнёры,  именующие себя Странниками, любезно делятся с человечеством артефактами и технологиями иных миров и цивилизаций. И оказывают нам честь, принимая компенсацию человеко-часами. К сожалению, временами эта честь оказывается для нас слишком обременительной. Так лучше?

— Ваша проблема, Рудольф, в том, что вы не способны сказать это без иронии, — заметил Горбовский. — Подобный способ выражения кажется вам искусственным и фальшивым. В то время как это всего лишь язык. Не лучше и не хуже других языков. Хотя в целом вы правы: цыгане очень неприятны. Но не будем о грустном. У нас есть свои проблемы. Итак, галакты подделали письмо. Допустим. Зачем им это понадобилось?

— Они хорошо знают нашу внутреннюю кухню и мои интересы, — начал Рудольф. — Сложили два и два и решили меня опередить. Послали письмо с якобы моим распоряжением: лететь на станцию к Вандерхузе и попытаться его обаять. По дороге ей что-то сделали с планшетом. Скорее всего, просто подменили. Что происходило на станции, мы точно не знаем. Но планшет был соединён с компьютером и она получила доступ к так называемому "мемуару". Галакты текст почитали и решили наладить сотрудничество. Сначала блокировали станцию. Заметьте, вреда не причинили, просто отрубили возможность бежать. Потом задали вопрос, на которые он точно знал ответ. В обмен что-нибудь ему бы сделали хорошее. Помогли бы в очередной раз исчезнуть, например. Переправили бы в другое место и другое время.

— Но разве Вандерхузе... — начал было Григорянц.

Сикорски обхватил руками лысую голову и заорал:

— Да сколько можно! Какой Вандерхузе? Нет никакого второго Вандерхузе! Как вы могли вообще поверить в такую чушь...

Открылась дверь и в комнату осторожно вошёл, поджимая пузико, Завадский.

— Простите, задержался, — сказал он, устраиваясь на своём месте. — Никак не мог найти это самое...

— Это вы ещё быстро, — утешил его Горбовский. — Тут очень непростая архитектура. Так на чём мы остановились? Ах да. Рудольф рассказывает, как он облажался.

— В очередной раз облажался, — признал Руди. — Я снова упустил Целмса.

— Об этом вашем пунктике поговорим отдельно, — сказал Горбовский. — Итак, Саша улетела к Вандерхузе. Думая, что действует по вашему приказу. Она там провела довольно много времени. Где были вы? Почему не отреагировали на пропажу агента?

— А то вы не знаете. Я был здесь. Во Дворце.

— Ах да. Кадровые перестановки в комитетах и всё такое. Вам же надо было внедрить своих людей в комитеты хотя бы на уровне помощников.

— Уж если вы об этом заговорили, Леонид Андреевич. У меня один вопрос по Вандерхузе.

— Почему я настоял на Комиссии по информатизации? Хотя он некомпетентен в этих вопросах? Именно поэтому, Руди, именно поэтому! В ближайшее время Комитет будет предпринимать действия, вызывающие много лишних вопросов. А также обид, возмущений и всего такого прочего. В подобные моменты востребован совершенно особый тип некомпетентности. А именно — некомпетентность человека, на прошлой работе привыкшего к тому, что он всё знает и во всём может разобраться. Такой будет действовать уверенно. Практической частью займётся Лена. Ей придадим команду толковых инженеров и управленцев. Работа предстоит тонкая, хуже вышивания, — Горбовский зевнул. — Усложняем формальные связи между Землёй и Внеземельем и ослабляем фактические.

— Усиливаем связи? — не понял Славин.

— Нет! — Горбовский сделал строгое лицо. — Не усиливаем, а усложняем. Чтобы любая мелочь проходила согласование на Крите, а здесь чтобы с потоком запросов не справлялись. При этом — чтобы любому дураку было ясно, что эту мелочь можно запросто решить на месте. При этом потихоньку размонтируем ГЭИКи, завязанные на Землю. Вообще снижаем фактическую зависимость Внеземелья от Земли. Вот это вот всё.

— Из всего этого я понял, что теперь Вандерхузе — ваш личный агент, — сказал Сикорски.

— Скажем так: он мне понадобился. Очень, очень удачно получилось, что его тогда не пришлось ликвидировать. И всё-таки, Руди. Как насчёт убойной команды и её эпичного факапа?

— Продолжаю, — Сикорски машинально погладил чисто выбритый подбородок. Гелем для снятия волос он не пользовался, предпочитая древние методы. — Когда я не получил очередного отчёта от Ветрилэ, я забеспокоился. Её почтовый ящик был у меня на личном контроле. Я его проверил и обнаружил письмо от своего имени, которое не посылал. Дальнейшие мои действия были очевидны. Я понял, что случилось, и принял меры. В рамках тех скудных возможностей, которые у меня ещё остались.

— Скудных возможностей? С этого места поподробнее, — попросил Горбовский.

— Я должен был присутствовать лично, — сказал Сикорски с досадой. — Целмс был у меня в руках, оставалось только его прикончить. Но именно в этот момент я срочно понадобился для пустяковой операции на Сауле! Куда отправили меня вы, Леонид Андреевич!

— Пустяковой? Жизни тысяч людей по-вашему — пустяк? Потому что они не земляне, а аборигены? Вы расист, Руди?

— Да при чём тут расизм?! — взвился Сикорски. — Тысячи людей, аборигены... Я спрашиваю, зачем туда послали меня? Там же всё ясно! Обычная цыганская лаборатория, очень примитивная. Достаточно трёх техников, двух пилотов, один "Трепанг" и одного толкового стажёра. Чтобы выжечь разом всю помойку.

— Руди, тебя посылали не затем, чтобы выжигать разом всю помойку. А выяснить, обозначены ли там интересы ДГБ.

— ДГБ — цыганская подстилка. Но даже они не стали бы заставлять людей засовывать руки в двигатели, — огрызнулся Сикорски.

— Вот даже так? — Комов нахмурился. — Руди, отвлекись на минутку. Расскажи, что там такое было.

— Да ничего особенного. Цыгане нашли древний производственный комплекс. Выпускающий наземную технику. Качественную, прочную, подвода энергии не требует. Ходовой товар на человеческих планетах типа Душанбе или Гамбы. Можно туда сбывать это добро веками. Вот только управление у этих машинок не на гуманоидов рассчитано. Какие-то дырки в полу и прочие странности. Цыгане сделали как обычно. Нашли совсем уж отсталую планетку. Устроили там показушную площадку, по которой эта техника каталась. Связались с местным царьком и посулили сколько угодно машин для войны, если тот разберётся с управлением. И немножко научили, как действовать. Местный царёк соорудил концлагерь. Где заключённых заставляли совать в дырки пальцы, снимать кожуха, коротить провода и всё такое. Лет через десять разобрались бы. Людей, правда, извели много.

— Обычная цыганская метода, — оценил Комов. — Чужими руками жар загребать.

— Вообще-то, — протянул Григорянц, — их тоже понять можно. Когда у них звезда взорвалась, им кто-то помогал?

— Мы бы помогли, — уверенно сказал Славин.

— Девяносто пять процентов цивилизаций верхнего уровня развития, — заметил Горбовский, — гибнут от сидеральных технологий. Звёзды очень хрупкие... Руди, извини за отвлечение. Я твой отчёт читал, претензий нет. Так что ты сделал по теме Вандерхузе?

— Сделал то, что было в моих силах. Послал команду Бойцова. Под свою ответственность.

— Послал каким образом?

— На корабле. Я сначала думал, что на станции нет нуль-Т. Но когда корабль подошёл на два парсека, то пилоты поймали деформацию нейтринного поля. Просто дегебешники там всё блокировали. Тогда наши техники запитали внутреннюю сеть станции через нуль. Мы тоже кое-что умеем.

— Если мне не изменяет память, эта технология тоже не совсем наша, — прищурился Горбовский. — Подожди-ка, а как ты переслал людей, если ге-пе-пе-четырнадцать у Вандерхузе не поддерживался?

— Ну и вот они зашли, как и должны были... — как бы не услышав вопроса, продолжил Сикорски.

— Тихо все! — распорядился Горбовский. — Так, дайте-ка соображу... А-а-а. Понятно. Вы переслали людей по ОТП. Как мёртвый груз. В экранированной капсуле. Чем она была покрыта? Мезовещество? Абсолютный отражатель?

— Стасис-поле, — сказал Сикорски. — Отлично глушит детекторы.

— Вы понимаете, что подвергли опасности жизнь и здоровье людей? — осведомился Горбовский.

— Не было другого выхода. Только ломать станцию, — угрюмо признал очевидное Сикорски.

— Об этом мы с вами ещё поговорим, Руди, — пообещал Горбовский. — Какие инструкции получил Бойцов с командой?

— Обычные. Убить, голову в пакет. И немедленно переслать её на Землю.

— А зачем "герцог"? "Герцог"-то зачем?

— Извините, это личное. Я хотел, чтобы Целмс знал, кто именно его нашёл.

— Хм-хм. Теперь вы, небось, не рады... Арам Самвелович, дорогой, это вы занимались ментоскопированием убойной команды? Доложитесь.

— Да ничего такого нету, — пожал плечами Григорянц. — Они Вандерхузе видели. Обычный Вандерхузе. Только толще нашего. Кушал много, наверное. Хотели исполнить его, кибер их заплевал каким-то клеем. Всё как в мемуаре написано.

— Трёх мастеров субакса заплевал клеем один кибер? — не поверил Комов. — Может, нам заменить команду Бойцова киберами?

— Кибер не должен убивать людей, — покачал головой Григорянц. — Такое нельзя. Просто нельзя. Вы знаете.

— Допустим. Но это мастера субакса. Даже если учесть, что они только что из-под стасиса... Хотя да, вот это могло повлиять.

— Кибер очень быстрый, — добавил Григорянц. — Вандерхузе его под тряпкой держал. Пиф, паф, везде клей. Очень быстро застывает, — добавил он.

— Нагробили и проштрафились, — сделал вывод Горбовский. — Что-нибудь ещё интересное было?

— Да. Толик удивился сильно. Вандерхузе на него ругался по-собачьи. Откуда Вандерхузе собачий знает?

— По-собачьи? — снова не понял Горбовский.

— Он ему сказал... — лицо Григорянца исказила хищная гримаса, нижняя челюсть подалась вперёд, — пргрржуур, галрлаххёюп. Так голованы ругаются. "Глупый молодой пёс". "Маленький щенок, у которого в носу слизь". У них считается очень обидно.

— Dumkopf. Rotznase, — перевёл Сикорски. — Это он мне хотел передать. Чёртов ублюдок.

— Вандерхузе?

— Нет никакого Вандерхузе! Это Целмс! Целмс! — снова заорал Сикорски.

— Руди, держите себя в руках! — рявкнул Горбовский. — И как вы объясните, — продолжил он обычным голосом, — что люди Бойцова видели там именно Вандерхузе?

— Электронная маска, например, — сказал Сикорски. — Пластика лица. Экспресс-гипноз. Голограмма на месте человека. Мало ли что.

— Голограмму Толик увидел бы, — уверенно сказал Григорянц.

— П-позвольте... -  неожиданно подал голос Завадский. — Уж если я здесь и, так сказать, участвую... А он точно сказал именно это? Ну вот именно такие... звуки?

Григорянц с удивлением посмотрел на архивариуса.

— Толик его так понял. Мы же смотрели ментограмму, а не запись голоса.

— Ага, понятно... Просто в мемуаре сказано "прогружур, галахуп". Я подумал, что на тагорянском...

Внезапно Горбовский зааплодировал — громко, демонстративно.

— Валентин Петрович! — сказал он, отхлопав. — Вы меня только что уели. Поставили на место. Морально уничтожили. Я забыл! Представляете? Я — забыл! А вы вспомнили. Ну конечно! Тьуйньийг нь бид упмлдсэн, зурхний баатульд! — торжественно продекламировал он. — Олохолуу дууддаг хувь зогсолтгуй!

— Да-да, вот я тоже об этом подумал. Харин ургац, ъг, — архивариус издал неприятный горловой звук, напоминающий подавленную икоту, — проыгружур гбдээ галлаххуб.

— Я так понимаю, это Теннисон на тагорянском? — поинтересовался Сикорски. — Тогда уж — галлакхуб. Ну да. Целмс родился на Тагоре, мог и так выпендриться.

— Переведите для меня, пожалуйста, — попросил Григорянц.

— Последняя строчка "Улисса" в классическом переводе на тагорянский, — пояснил Завадский. — To strive, to seek, to find, and not to yield. На общий переводят как "бороться, искать, найти и не уступать". Если переводить последнее слово обратно с тагорянского, там дополнительные значения. Что-то вроде "покинуть родной полип, но не согласиться на вытеснение в глубину своего выводка личинок". Слово старое, ещё до Великой Генетической...

— Стоп-стоп, — сказал Комов. — Мы, кажется, попадаем в классическую ловушку. Любое слово на каком-нибудь языке что-нибудь да значит. У меня другой вопрос. Остались какие-то материальные следы? Отпечатки пальцев на клею хотя бы? Кто этим занимался?

— Я, — сказал Григорянц. — Почти ничего. В двух местах на Толике немножко чужая кровь. Идентичная крови Якова Вандерхузе.

— Целмс где-то разжился, — буркнул Сикорски.

— Ну вот, Целмс у вас уже какой-то волшебник, — Горбовский страдальчески поморщился. — Теперь он уже и кровь подделывает.

— А что сложного? Вырастил кровяные тельца на обычной медицинской аппаратуре. Образец... достал откуда-нибудь.

— Все эти "откуда-нибудь" — уже за пределами рационального, — вынес вердикт Горбовский. — Похоже, у нашего Руди разыгралась паранойя.

— Можете считать меня параноиком, — набычился Сикорски. — А также шизофреником, дебилом и просто клиническим идиотом. Я это переживу. Я не прощу себе одного: если я недооценю опасность.

— И если в нашем доме вдруг завоняло серой... — выразительно продекламировал Григорянц.

Комов фыркнул. Остальные заулыбались.

— Да, именно, — спокойно сказал Сикорски. — И если в нашем доме вдруг завоняло серой, я просто не имею права пускаться в рассуждения о молекулярных флуктуациях. А вот почему вы так любите всё объяснять молекулярными флуктуациями?

— Вы — это кто? — нехорошим голосом сказал Комов.

— Вы все, — ощерился Сикорски. — Иногда кажется, что Целмс вам чем-то дорог.

— Так. Замолчали все, — распорядился Горбовский. — Рудольф, вы позволили себе лишнее. Ждём извинений.

— Прошу извинить за резкость, коллеги, — сказал Сикорски с таким выражением лица, будто ему хочется добавить "но только за это".

— Условно принимается. И ещё вопрос. Там же были галакты. Которые блокировали станцию и вели переговоры с Вандерхузе или кто там на станции сидел. Куда они подевались?

— Не знаю, — сказал Сикорски.

— А эти наши спасатели? Ребята из ГСП? Вы их проверяли?

— В первую очередь. Нет, это не агенты. Самые обычные придурки. В экваторию попали случайно. Направлялись на Бригантину, на слёт. Палатки ставить и песни петь. Про звёздочку лесную и как рёбра трещат в перегрузке, — добавил он с неожиданной злобой в голосе.

— Вот тоже, — сказал Комов. — Мне кто-нибудь объяснит, зачем лететь на Бригантину? Там что, нет нуль-Т?

— Нету, — с ещё большей злобой сказал Сикорски. — Это у них принципиально — добираться кораблём. И обязательно с отключёнными гравикомпенсаторами. Поэтому они туда и залетели. Не выдержали манёвра, включилась автоматика, вынесло их в левую экваторию. Дурачьё.

— Понятно. А вот куда пропали дегебешники — не очень понятно. Так что я на вашем месте это дурачьё проверил бы ещё раз. А их кораблик — дважды. Мне представляется, что на нём может обнаружиться интересная аппаратура... А также небесное тело... как оно там в мемуаре? "Напоминающее картофелину, но при этом лиловое". Поищите его и посмотрите, что у него внутри. Галакты любят апериодические тела со сложной орбитой. Во всяком случае, раньше любили, — задумчиво протянул он. — Ну и не помешало бы очень, очень тщательно исследовать мозги Бойцова, Серосовина и Олеся Котика. На предмет ментоскопического вмешательства. Потому что нам их передали именно эти славные парни. У которых были все возможности слазить им в мозги. И не факт, что этого не сделал ещё раньше Вандерхузе.

— И кто тут параноик? — Комов поднял выцветшую левую бровь.

— Вы хотите отправить меня разбираться со всем этим? Снова отрывая от срочных дел? — Горбовский посмотрел на него так, что Рудольф стушевался. — Хорошо, я понял, — сказал он. — Я отработаю эти версии.

— Просто отдайте соответствующие распоряжения и не мелите чепухи, — раздражённо откомментировал Горбовский. — Вот же себя накрутил! Да, маленькая деталь. Когда началась стрельба? До того, как Вандерхузе начал что-то выкрикивать? Или после?

— В мемуаре сказано, что эти слова включали кибера... — начал было Григорянц.

— Это как минимум две секунды, — сказал Славин. — За это время Толик может убить пятерых.

— Но в мемуаре...

— Вообще-то, — припомнил Горбовский, — в мемуаре это не сказано. Там сказано вот что: "Поэтому я пригнулся и заорал что есть мочи: "прогружур — галахуп!" Мне эти словечки дурацкие когда-то приснились, вот и запомнил. Зато такое случайно не выговоришь. И тут началось".

— Но как же он его включил? — не понял Славин.

— А по-моему понятно, — Григорянц почесал нос. — Пригнулся. Вот это сигнал был.

— Н-не думаю, — процедил сквозь зубы Горбовский. — Пригнулся он, чтобы подставить голову. В голову стрелять бы не стали. Мозг должен остаться целым. Но вы правы: кодовое слово в шесть слогов — это нонсенс. Нормальный человек запрограммирует "бой!" или что-то вроде этого. А скорее всего, команда вообще не нужна. Вандерхузе сам пишет, что кибер считает всех, кроме него, противниками. Вывод?

— А как же Саша Ветрилэ? — не понял Славин. — Она же как-то прошла мимо робота, он на неё не напал? Непонятный момент.

— А он не пишет, что не напал, — сказал Григорянц. — Он там вообще как-то без подробностей. Непонятный момент.

— И ещё один непонятный момент, — сказал Комов. — Он упоминает, что считал киберов отключёнными. Потом спрашивает, как же этот заработал. И не отвечает.

— Забыл может быть. Нервы, — предположил Григорянц.

— Нет, тут не нервы, — протянул Горбовский. — Вандерхузе нам хочет что-то сказать. И даже понятно, что. А давайте-ка спросим представителя ДГБ. Уж если вы здесь и, так сказать, участвуете...

Комов нахмурился, соображая, потом улыбнулся.

— Да, пожалуйста, Валентин Петрович. Просветите нас.

Завадский беспомощно завертел головой, как будто ища защиты или поддержки. Не нашёл.

— Ну, во-первых, — архивариус в очередной раз набрался решительности, — я не представитель ДГБ. В этом вашем смысле. Я работаю с архивами. Ко мне обращаются за консультациями. В том числе и от Департамента. Это культурные, интеллигентные люди. Не имеющие склонности, э-э-э-э, к насилию... и всему такому, — добавил он тоном, не оставляющим сомнений в том, что нынешних своих собеседников он подозревает как раз в обратном. — Просто меня попросили... поприсутствовать и помочь. Если, конечно, — он не закончил.

— Если, конечно, мы того заслуживаем, — ехидно закончил Сикорски.

— Это хорошо — помочь, — Горбовский, казалось, повеселел. — Но вас же проинформировали? То есть про действия ДГБ относительно Вандерхузе вы знаете? Вижу, вижу — знаете. Тогда изложу свою версию, а вы меня поправите, если что. Дегебешники действительно блокировали станцию, поставив Вандерхузе требование: дать информацию по известному вам вопросу. Вандерхузе стал торговаться, ссылаясь на собственную некомпетентность и всё такое. В конце концов ему сообщили, что, по их данным, КОМКОН вот-вот сюда отправит убойную команду. И дали ключ: если он соглашается на их условия, то говорит те самые два слова, которые ни с чем не спутаешь, а они немедленно снимают все блокировки и возвращают ему контроль над станцией. Так?

— В общем и целом да, — подтвердил Валентин Петрович. — Хотя, как я понимаю, были нюансы. Но вот насчёт этого я уже не в курсе.

— Нюансы более-менее понятные, — продолжил Горбовский. — Он им всё-таки рассказал. А галакты потребовали, чтобы в своём мемуаре он этого не упоминал. Как и сам факт достигнутой договорённости.

— Это он сам! — возразил архивариус. — Наши... они ничего такого не требовали, я уверен, — добавил он неуверенно.

— Ага, как же, — сказал Комов. — Я мемуар читал внимательно. И там очень заметно, когда автор начинает врать. Или недоговаривать, — поправился он.

— А там вообще есть что-то, кроме вранья? — удивился Сикорски.

— Руди, вот только не надо опять сводить на Целмса, — сморщился Комов.

— Именно на такую реакцию всё это и рассчитано, — пробурчал Сикорски, но продолжать не стал.,

— Мне расскажите про собак, — попросил Григорянц. — А то я ничего не понимаю.

— Там был эпизод, — сказал Горбовский. — Про планету Саракш. Где построили специальные башни с излучателями.

— Да, помню. Из тубусоида. Как он там был... четырёхразрядный, статичного поля. Который излучал какие-то волны мозговые.

— Вот-вот. Всё дело в волнах. Евгений Маркович, объясните всем, пожалуйста.

— Попробую, — Славин встал и отошёл к стене, на которой висел оригинал картины Серова-Водкина "Старт тяжёлой ракеты  с космодрома Плесецк". — Вы представляете себе разницу между источником звука и усилителем звука? Усилитель будет усиливать те звуки, которые есть. Он может их усилить в тысячу раз. Но сам он не может издать даже шороха. Нужен начальный звук. Так вот, здесь то же самое. Тубусоид просто усиливает собственное излучение мозга. В основном — тех центров, которые и так всегда возбуждены. Но на Саракше требовалась стимуляция центра, который был подавлен. Нужна была волна определённой частоты, амплитуды, с определённым сигналом. Понимаете? На земной аппаратуре её можно списать с живого мозга и потом прокручивать. Но на Саракше не умели записывать колебания нейтринного поля. Они вообще не понимали, как эта аппаратура работает.

— Нужен живой мозг? — догадался Григорянц. — Оператор установки?

— Да. Причём такой, который умеет генерировать нужные волны. А на Саракше водились собаки, умеющие гипнотизировать. Хотя это не гипноз, а именно излучение. Они умели внушать другим существам практически любые чувства. Страх, покорность, любовь... ну и ощущение смысла жизни тоже могли. Хотя этому их приходилось учить. Но собаки хорошо обучаются. Особенно если они разумные и им можно объяснить, что от них требуется. И что если они будут слушаться, от них отцепят провода.

— Провода? Какие провода? — не понял Григорянц.

— Электрические, — пояснил Сикорски. — Прикреплённые к разным частям тела. Голованы очень неохотно шли на сотрудничество.

— Так что? Во всех этих излучателях... — Григорянц не закончил.

— Да. Клетки с собаками. И в Центре, и во всех башнях, — закончил Славин.

— А кто всё-таки сделал этих зверюшек разумными? — спросил Комов. — Или они сами?

— Не сами, — сказал Горбовский. — Над ними поработали. Причём именно званцевским вирусом. Только в особой модификации. Ослабили животные инстинкты и усилили удовольствие от возбуждения коры мозга. То есть от мышления.

— В общем, обошлись примерно как тагоряне с людьми, — закончил Комов.

— С людьми жёстче работали, — заметил Сикорски.

— Я бы так не сказал, но не будем отвлекаться, — предложил Горбовский.

— От чего? — снова влез Сикорски. — У меня складывается впечатление, что мы не знаем, чем заняться.

— А чем бы хотели заняться вы, Руди? — осведомился Горбовский.

— Я хотел бы поговорить о деле. Вместо этого мы болтаем о том, о сём. Я так себя веду, когда чего-то жду. Вы чего-то ждёте, Леонид Андреевич?

— Я всегда чего-то жду, — вздохнул Горбовский. — Или плохих новостей, или их подтверждения. Как говорил Пиц Шестой... — он задумался, припоминая.

— Вот теперь я понял. У нас, оказывается, литературный вечер, — съязвил Сикорски. — Сначала мы обсудили переводы древней английской поэзии, теперь перешли на творчество бывших прогрессоров. С нетерпением жду обсуждения сочинений Строгова. После чего, может быть, мы всё-таки уделим минуту-другую делам?

— Вы не любите Строгова, Руди? — Горбовский скептически посмотрел на собеседника. — Как вообще можно не любить Строгова?

— Я восхищаюсь Строговым, особенно его Второй симфонией, — сказал Сикорски.

— Но, и-извините, — удивился Валентин Петрович, — Строгов не писал симфоний... он вообще не писал музыки!

— Вот именно это меня в нём и восхищает, — объяснил Рудольф.

— Ваши сарказмы, Руди, съедают больше времени, чем все наши беседы вместе взятые, — заметил Горбовский.

— Простите, — снова вступил Валентин Петрович, — а почему вы вспомнили этого... Пице Шестого? — он посмотрел на Горбовского.

— Гм. Даже не знаю. Наверное, из-за мемуара? А что? У вас есть какая-то информация на эту тему?

— В общем... не знаю... нет, наверное, — Завадский достал платочек и промокнул вспотевшую залысинку.

— Очень жаль. Потому что повествование про Арканар в мемуаре Вандерхузе меня заинтересовало. Это крайне важное свидетельство правдивости мемуара в целом.

— Каким же это образом? — не понял Сикорски. — Мы же выяснили. Никакого Бориса Левина не было. Никакого глубинного расследования по этой теме не проводилось. Это... — он поискал слово, — стилизация. Хотя признаю — небездарная. Автор, видимо, когда-то был в рабочей группе. Что-то знает. Например, про КРИ.

— Это всё мелочи, — отмахнулся Горбовский. — Другое важно. Вот... — он щёлкнул пальцами, звук получился неожиданно громкий и неприятный. — Задачка на понимание. Допустим, расследование действительно было проведено. Допустим, результаты именно такие. Допустим, руководитель группы был именно тем человеком, который мог получить именно такие результаты...

— Засол для общественности? Отличник? — предположил Григорянц. — Ну может быть.

— Гм... Вы не могли бы объяснить, что имеется в виду? — осторожно спросил архивариус.

— Для вас — всегда пожалуйста, Валентин Петрович, — живо откликнулся Горбовский. — Видите ли какое дело. Одна из возможных задач так называемых глубинных расследований — это не открытие истины, а создание правдоподобной версии неких событий. Нужной на тот случай, если общественность может чем-нибудь заинтересоваться. Истина ей не нужна. Точнее,  нужна, но только в том случае, если она её устраивает. Общественность сочувствует людям, с которыми может отождествить себя. Любит пугаться, но не сильно. Любит чувствовать себя умнее начальства. Ну и так далее... Так вот, для изготовления версий для общественности лучше всего использовать саму же общественность. Взять подходящего человека и дать ему все возможности копать. Скорее всего, он ровно то и накопает, что общественность охотно съест. А если накопает не того — тоже не проблема. Память ему сотрут в любом случае.

— Подходящего человека? — переспросил архивариус.

— Отличника. Знаете, есть такой тип людей. Они отлично решают задачки. Любые задачки. И никогда не сомневаются в условиях задачки. Им в голову не приходит, что условие может быть неправильным. Таких любят Учителя, руководители и спецслужбы. Они могут быть посвящены в разные тайные дела. Но ничего лишнего не подумают. Борис Левин из мемуара — отличник. И расследование своё провёл на отлично. То есть не обратил внимания на совершенно очевидные вещи и всё запутал ровно так, как нужно.

— А что не правильно? — заинтересовался Григорянц. — Я читал же. Там вроде всё складывается.

— Восстановим последовательность событий и их интерпретаций, — продолжил Горбовский. — Откуда и когда мы узнали что-то об Антоне Малышеве, он же Румата Эсторский? Арам Самвелович?

— Ну, во-первых, книга, — сказал Григорянц. — "Трудно быть богом". С неё всё началось. Потом... потом, наверное, публикации про Аврору. Туда же люди летали... Потом Сноубридж с ним работал и смотрел голову ему. А потом Левин, у которого все материалы.

— Итак, всё началось с книги, — Горбовский сложил пальцы на груди. — Содержанию которой мы, конечно же, не доверяем. Но в одну деталь мы все поверили безоговорочно. Что эту книгу писал Малышев. А почему, собственно?

— Ну... как же, — Григорянц в задумчивости потрогал себя за нос. — А кто же тогда? Нет, ну кто?

— Неправильный вопрос, — Леонид Андреевич чуть-чуть повысил голос, но все затихли. — Я спросил: какие у нас есть основания считать, что книга написана и размещена Малышевым?

— Так он же про себя писал, — не понял Арам Самвелович. — Там такие детали...

— Большую часть этих деталей мы и знаем только из книги, — заметил Горбовский.

— Но там же мысли... чувства... — растерянно сказал Славин.

Горбовский поморщился — будто раскусил перец или услышал редкую глупость.

— Вот вы,  Евгений Маркович, писатель, — начал он.

— Бывший, — поправил его Славин. — Я очень давно ничего не пишу.

— Неважно. Вы пишете книгу. В которой есть герой. Вы будете писать про мысли и чувства?

— Но это же литература! — не понял Славин. — Нельзя же сочинять про живого человека! — тут он поперхнулся.

— Конечно, нельзя! — легко согласился Горбовский. — Ну разумеется, нельзя! Это было бы аморально. Ну то есть неэтично. Поскольку противоречит идеалам деятельного гуманизма. Но я живу довольно долго, и замечал, что бывают такие личности... да-да, и в наше светлое время... которые принимают идеалы деятельного гуманизма не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно...

— Нет, ну это действительно что-то не то, — вступил Комов. — Там очень многое подтверждается документами. Например, отчётами Бунге.

— Горячо, — сказал Горбовский. — Книгу мог написать сам Антон. А мог — кто-то другой. Находящийся рядом с ним. Знающий о нём очень многое. Может, он и отчёты писал? Очень подробные?

— Павел Бунге? Но зачем ему это? — Славин посмотрел на Леонида Андреевича с недоумением.

— Очевидно, чтобы исполнить порученное Званцевым, — ответил Горбовский. — Ну и личное. С чего начнём?

— А какое личное? — встрял Григорян.

— Да понятно же, — Горбовский поморщился. — Шерше ля фам.

— Антон был не совсем нормальным мужчиной, — напомнил Сикорски.

— Ещё раз: откуда мы это знаем? — Горбовский посмотрел на него нетерпеливо-поощрительного, как на умного ребёнка, почему-то не справляющегося с простеньким заданием. — Наши предположения основываются на книге 'Трудно быть богом'. Где Антон изображён, с одной стороны, женоненавистником, а с другой — любовником малолетней глупой девочки. Так в книге. Это писал кто-то, кто Антона знал и с этой стороны. И очень не любил. Я бы даже сказал — ненавидел. Причём Малышев об этой ненависти не подозревал. Такое бывает в одном случае. Когда один ценит нечто сильно выше, чем другой, но оно достаётся другому. Точнее, она.

— И кого же они не поделили? Арканарскую красотку какую-то? Такие чувства? — махнул рукой Григорянц.

— Почему же арканарскую? В мемуаре Вандерхузе сказано, что они были старыми друзьями. Потому что учились два года вместе на истфаке, а потом в Институте. На истфаке он сошёлся с профессорской дочкой. Погулял с ней какое-то время, потом они расстались. Скорее всего, Антон её бросил. А у Бунге были на неё свои виды. Хотя, скорее, виды были не только на дочку, но и на её семью. Бунге очень хотел сделать научную карьеру. А тут какой-то Антон, у которого всех достоинств, что лицо и фигура...

— Нет, не сходится, — покачал головой Комов. — Почему тогда Антон вырезал себе память?

— Антон? — переспросил Горбовский. — В самом деле, зачем Антону вырезать себе память?

— Вы хотите сказать... — догадался, наконец, Валентин Петрович. — Но это же... ужасно? Не мог же этот Бунге? Хотя — что это я говорю... Ну, допустим мог. Но ради чего? И вот так сразу?

— Почему сразу? Сначала Бунге занимался мелким вредительством, — начал Горбовский. — Ссорил Антона с Кондорским. Говорил Кондорскому всякие вещи про Малышева, Малышеву про Кондорского. В результате оба доверяли ему одному. Одновременно работал по званцевскому проекту. Работал практически открыто. Поэтому прокололся. Когда беседовал в замке барона Пампы с Вагой Колесом. Тот самый тип с усами и бородкой.

— Позвольте, — не понял архивариус. — Левин же установил... это какой-то арканарский вельможа... Отец Арима, — вспомнил он.

— Я же говорю: дай отличнику найти решение в рамках заданных условий, он его найдёт и предъявит. Даже натянув сову на глобус. Вот он и натянул. Какого-то типчика с усами и бородой. А на самом деле Малышев застал Вагу Колесо за переговорами с Бунге. Который и руководил операцией Ордена. Точнее, её обеспечивал.

— Ну допустим. И что? Оба ведь работали на Званцева, — Григорянц развёл руками.

— Я думаю, Бунге не только на Званцева работал. Он, скорее всего, вообще дал себе волю. С чего-то ведь Антон считал человека с бородкой кем-то типа Ваги. То есть опасным преступником. Что-то он там творил нехорошее. Скорее всего, именно то, что приписал Антону. Ну например, эта история с мальчиком Уно.

— Но ведь это Сноубридж достал из мозга Антона? — не понял Григорянц.

— А кто эту историю туда положил? — спросил Горбовский.

— Что вы такое предполагаете? — у архивариуса дрогнул подбородок.

— Именно то, о чём вы подумали. Именно Бунге засунул голову Антона под ментоскоп и вырезал оттуда всё, что хотел вырезать. А с другой стороны — напихал Антону в мозг всякой гадости. Чтобы его самого от себя тошнило. Думаю, воспользовался собственными воспоминаниями. В основном мерзкими. В данном случае — историей своих отношений с мальчиком. Точнее, начала этих отношений. Хотел-то он этого ещё в детстве, в интернате, когда влюбился в мальчика...

— Но ведь у Малышева была попытка самоубийства? Это подтверждается документами? — не понял Славин.

— Вы обсуждаете фантазии Целмса, — напомнил Сикорски. — Хотя, если вам это так нравится, я тоже приму участие. Я этот кусок текста помню. Там было и другое объяснение. Малышев проиграл школьный турнир по баскетболу. Вся тема насчёт мальчика — это Сноубридж обнаружил у него в голове. Что вполне могло быть системой наведённых воспоминаний. Скорее всего — того, кто работал с головой Малышева. То есть человек просто наложил на реальное событие свои переживания. Технически это несложно. Целмс мог бы, — закончил он.

— Давайте поживём без Целмса хотя бы полчаса? — попросил Горбовский.

— Я не понимаю цель всего этого, — сказал Славин. — По-вашему выходит, что Бунге... наверное, на станции, где они с Малышевым жили... вот так вот ночью проник в комнату Малышева, дал ему по голове чем-то тяжёлым, нацепил на него провода... А фильм? Зачем тогда Малышев прятал свой фильм у Бунге?

— Да не прятал он его, — досадливо сказал Сикорски. — Если мы принимаем версию, что всё это было на самом деле — то ситуация очевидная. Паша украл фильм у Малышева. Нашёл в его мозгах, где он его хранит, и забрал себе. Ещё с ним поработал, стёр цвет и заменил звук. Чтобы выложить вместе с книжкой. Но решил, что и книжки хватит. Хватило.

— А зачем это нужно было Бунге? И вообще, ради чего он это всё делал? Только чтобы арканарские грехи прикрыть?

— Нет, конечно. Чтобы получить обещанное. От Званцева.

— А какая связь может быть между Бунге и Званцевым? — не понял Григорянц.

— Да самая прямая. Я, когда прочёл мемуар, именно это сразу и проверил. Информация прямо из БВИ. После арканарской истории Павел Бунге сделал  отличную карьеру. В основном на административных должностях. Причём первой подобной должностью было место замдиректора по хозчасти в Институте Океана. Имени кого?

— Маюки? — предположил Комов.

— Думаю, не только, — ответил Горби. — Званцев был очень аккуратный человек. Всегда подстраховывался.

— Вы говорите это так, будто его помните, — сказал архивариус.

— Я много чего помню, — вздохнул Горбовский. — Не обращайте внимания.

— Знаете, — сказал Славин, —  так ведь можно договориться до того, что Бунге убил Кондорского. Подстроил засаду, потом его пытал. Убил. А потом разбил себе голову, чтобы замести следы, — саркастически закончил он.

— Скорее всего, так оно и было, — спокойно сказал Горбовский. — Он бы и Антона убил, да того укусила змея и он не прибыл. А на станции убивать было уже невозможно. Запустили бы формальное расследование, убийцу бы нашли.

— К тому же Антон был нужен как автор книги, — предположил Сикорски. — Ну, условный автор.

— Не обязательно, — возразил Григорянц. — Он мог сказать — нашёл текст в вещах друга. Или сам написал, по фильму.

— Этого Бунге делать бы не стал, — решил Горбовский. — Он собрался делать административную карьеру. Тот факт, что он написал подобную книгу, работал бы против него.

— Справедливо, — признал Григорянц.

— А вот Кондорский ему реально мешал, — продолжал Горбовский. — Думаю, у него от работы с Павлом остались не лучшие воспоминания. Написал бы скверную характеристику. Или ещё чего похуже.

— Постойте! — архивариус подался вперёд. — Как это Бунге мог психокорректировать Антона? У него же была разбита голова! Он лежал в коме!

— Откуда мы это знаем? — Горбовский положил руку под голову, чтобы было удобнее лежать. — Да и вообще: насколько мне известно, человек вообще не может разбить себе голову так, чтобы потом много дней лежать в коме. Ну то есть может, но для этого нужно, чтобы что-нибудь упало сверху. А вот так, колотиться затылком о стену подвала? Нет, не верю.

— Гммм... простите за любопытство, — архивариус немного смутился, — но откуда вы это знаете? Насчёт того, что человек может или не может?

Горбовский усмехнулся.

— Я не первый век живу. Знаю людей. И, как я уже говорил, отношусь к людям хорошо. Мы вообще-то очень похожи. С той разницей, что я чувствую себя ущербным, а вы — нет.

— Ущербным? — не понял Комов. — А, вы про это, — поправился он.

Валентин Петрович изобразил из себя оживший знак вопроса. Горбовский посмотрел на него и грустно улыбнулся.

— Да, именно про это, — сказал он. — Мой коэффициент интеллекта — около ста семидесяти. Для Земли вполне прилично. Но с точки зрения моих соплеменников я слабоумный. А ведь я из хорошей семьи. Вы понимаете, что это значит для тагорянина — быть из хорошей семьи?

— Тыййм цаг"эздгый жёглйуу, — сказал Рудольф на тагорянском, потом издал какой-то гадкий горловой звук, — ьжэрсушрр"м.

— Вот именно. Вы очень точно выразили суть дела. Именно ьжэрсушрр"ъ — во рту Горбовского будто булькнуло что-то. — Мои претензии определяются происхождением.  Я должен иметь статус, подобающий члену моей семьи. Есть у меня к тому способности или нет. Но на Тагоре умеют решать проблемы. Решили и эту. Я значимая фигура, и не только на Земле. Будучи, в сущности, дегенератом.

— Леонид Андреевич, вот только не надо этого самобичевания, — попросил Сикорски. — Это выглядит... унизительно. Для нас, — добавил он.  

— Для кого? — не понял Леонид Андреевич.

Сикорски не ответил.

— Извините, давно хотел спросить, — Валентин Петрович чуть подался вперёд, — а зачем вы придали людям такое сходство с собой? Всё-таки хомо сапиенс — не очень удачная конструкция. Ноги там... тазобедренные суставы. Роды тяжёлые. И вообще. При этом внутри всё другое...

— И что там такого внутри? — сказал Горбовский. — Лёгкие, желудок. Кишечник. Что тут ещё можно придумать?

— Но у вас же, некоторым образом, жабры? — возразил архивариус.

— У меня? Уже давно нет, — Горбовский демонстративно почесал за ухом. — Удалили, когда отправляли на Землю. Да они, собственно, так... декоративные. В бодрствующем состоянии хватает на час-полтора, потом всё равно засыпаешь. Просто у нас любят спать в воде. Я тоже любил. В первые пятьдесят лет было тяжело без этого. Но я приспособился. Вот с кожей больше проблем. Этот ваш ультрафиолет. И гравитация. Я к ней так и не привык по-настоящему. Чувствую себя сносно только лёжа. А насчёт вашего вопроса... Видите ли какое дело. Когда тагоряне изменили себя, нужно было что-то делать с телесной эстетикой. У нас же было определённое представление о красоте. Оно отражалось в нашей культуре. Пришлось всё это жёстко переписать на генетическом уровне. Настолько жёстко, что красивой мы воспринимали только нашу форму. Все остальные казались нам... — он покрутил пальцами, — отвратительными. Сейчас уже не так, мы многое смягчили. Но тогда всё было очень жёстко. Поэтому мы просто не могли создать разумных существ, которые были бы непохожи на нас. То есть могли — технически. Но не смогли бы потом...

— Их использовать, — договорил Сикорски.

— Плодотворно взаимодействовать, — поправил его Горбовский.

— Вот только ума нам не доложили, — Сикорски демонстративно вздохнул.

— У Тагоры были иные цели, — столь же дипломатично ответил Леонид Андреевич.

— Давайте всё-таки вернёмся к теме, — предложил Славин. — Раз уж мы начали про Малышева. От чего он всё-таки умер?

— Бунге подстраховался, — сказал Горбовский. — Заложил ментальную закладку. Чтобы при первой же попытке залезть куда не следует таламус давал сигнал на отключение мозга. Возможно, Антон это знал. Просто под старость решил рискнуть.

— Откуда знал? — не понял Славин.

— От самого Бунге. Он же к нему специально ездил. Запугивать, — объяснил Горбовский.

— Да, вот ещё, — по-прежнему робко спросил Валентин Петрович, — уж если мы вот так... вот эту девушку, из-за которой... ну, дочка профессорская... её не Анкой случайно звали?

Горбовский посмотрел на него с интересом.

— Анной, — сказал он. — А что? Вам что-то известно?

— Ну... как бы... Давайте немного позже об этом, пожалуйста, — попросил Завадский.

— Этот Паша получается какой-то злодей.  Галактического размера, — сказал Григорянц.

— Можно предположить, — сказал Славин, — что он и дальше действовал в том же духе. И однажды зарвался. Судя по обстоятельствам смерти. Думаю, это ваши коллеги, не склонные к насилию, постарались, — он посмотрел на архивариуса.

— Ну... как бы... в данном случае, — Валентин Петрович беспомощно развёл руками, — я, конечно, не одобряю таких методов... но вот тут... могу понять, — закончил он.

Горбовский посмотрел на него снисходительно.

— А вы что, поверили? — спросил он.

-  Во что, простите? — не понял Завадский.

— В то, что я тут наговорил. — Горбовский, кряхтя, перевернулся на спину.

— Вполне осмысленная версия, — сказал Славин. — Конечно, её надо проверять.

— Клевета, — Горбовский наставительно поднял палец, — это очень просто. Главное — знать методику. Сначала вы придумываете ложь. А потом подбираете настоящие факты, которые свидетельствуют в её пользу. Они есть всегда. Если фактов не хватает, пускаете в ход правдоподобные домыслы. Конечно, работает не всегда. Но довольно часто всё складывается даже лучше, чем на самом деле. Реальность обычно путана и противоречива, а хорошо проработанная клевета — нет.

— Вы... м-м-м-м... что хотите сказать? Павел Бунге ничего такого не делал? — не понял архивариус. — И Антон сам вырезал себе память... и всё остальное тоже?

— Остальное вырезал? — не понял Комов.

— Ну я имел в виду... вот это вот всё... — Валентин Петрович окончательно смутился.

— Почему же? Скорее всего, Малышева действительно лишили памяти насильственно. Отняли все материалы. Опубликовали от его имени книгу. А самого — засунули подальше. Просто это всё проделал не Бунге.

— А тогда кто? — Славин чуть подумал. — Нет, ну этого совсем не может быть.

— Именно так, — вздохнул Леонид Андреевич. — Конечно, Кондорский. У него были максимальные возможности. И официально, как у начальника группы, и неофициально, по части ДГБ. Во всяком случае, это нетрудно предположить. Учитывая дальнейшую судьбу Института и всякие прочие обстоятельства.

— Позвольте, но Кондорский умер?! — не понял Завадский. — А книгу кто тогда сочинил, некоторым образом?

— Умер? Откуда это известно? — снова спросил Горбовский.

— Подсунул труп — сменил легенду? — сказал Комов. — Ну может быть. Но кто тогда разбил голову Бунге? Он же? А почему Бунге говорил, что это он сам?

— Запутали вы нас, Леонид Андреевич, — констатировал Григорянц. — Совсем запутали.

— Ну, не так уж и запутал, — благодушно заметил Горбовский. — Просто у вас не хватает данных. А у меня они есть. Все.

— Это вы так думаете, что все, — вдруг сказал Завадский.

Горбовский внезапно вытянул шею. Движение было странным и совершенно не человеческим. Ещё более странным был сопровождавший движение звук — что-то вроде скрипа хрящей.

— Так-так-так, — сказал он. — С этого места, пожалуйста, поподробнее.

— Ну это как бы... смотря как посмотреть, — осторожно, очень осторожно ответил Завадский. — Может, совпадение. Видите ли... я всегда стараюсь найти первоисточник.

— И нашли. Первоисточник чего? Мемуара Вандерхузе? — речь Горбовского заметно ускорилась, но осталась столь же чёткой. Комов посмотрел на старого приятеля удивлённо и настороженно.

— Нет. Этого, как его... "Трудно быть богом". Ну, мне помогали немножко, — признался Валентин Петрович.

Он с пыхтением, проминая брюшко, поднял с пола портфельчик. Оттуда был извлечён непрозрачный пакет, который он разорвал наискось. Из пакета он достал невзрачный плоский предмет с едва различимыми надписями.

— Совершенно случайно наткнулись... Очень старая книжка. Дополуденная. Там очень интересные совпадения ... но это же когда написано... Древность.

— Что, древняя книга? Средневековая? Было бы по-своему логично, — пробормотал он.

— Ну что вы, не средневековая... — забеспокоился Валентин Петрович. — Дополуденный двадцатый век, эс-эс-эс-эр. В смысле — Советский Союз социалистический, а не эс-эс-ка.

— Оригинал? — поинтересовался Леонид Андреевич, протягивая руку.

— Ну нет, конечно... копия, — прямоугольник перешёл из рук в руки. — Это обложка древней книги. И там ещё несколько страничек... дальше всё сгорело.

— А и Бэ Стругацкие, — прочитал Горбовский. — "Трудно быть богом". Это вообще что?

— Вы посмотрите, — Валентин Петрович нервно потёр нос.

Комов почему-то подумал, что нос архивариуса буквально создан для бородавки — большой, уродливой, очень заметной. То, что её не было, выглядело обидным недочётом. Потом он вспомнил, что Завадский фукамизирован, и подавил разочарованный вздох.

Горбовский тем временем осмотрел серую обложку, открыл её и сосредоточился на тексте.

— Какие-то приключения детей... — наконец, сказал он. — К чему это?

— Во-первых, название совпадает, — начал Завадский. — Во-вторых, имена упоминаются очень интересные... Вот, посмотрите, — он вынул обрывок книги из пальцев Леонида Сергеевича и с выражением прочёл: "Ложа Анкиного арбалета была выточена из черной пластмассы, а тетива была из хромистой стали и натягивалась одним движением бесшумно скользящего рычага. Антон новшеств не признавал: у него было доброе боевое устройство в стиле маршала Тоца, короля Пица Первого..."

— Три раза "была", — заметил Григорянц.

— Два раза "была" и один "было", — поправил Славин.

— У Строгова в "Стажёрах"... — открыл было рот Валентин Петрович, но под взглядом Горбовского поправился: — Я хочу сказать, тут про Тоца... и про Пица... И дальше имена — прямо как у этого... ложного Вандерхузе, — закончил он.

— Ложный Вандерхузе — это удачный эвфемизм, — оценил Сикорски. — Говорил же я, что у нас тут литературный вечер.

— Где-нибудь есть полный текст? — спросил Горбовский.

Завадский сглотнул слюну. Было видно, что он волнуется.

— Пока не нашли. Это чудом уцелело. Стокгольм раскапывали. Там вообще-то всё выгорело, извините. Ищем.

— В смысле — ДГБ ищет? — уточнил Комов. Завадский кивнул.

— А электронная версия? — не отставал Горбовский.

— Нету её, не знаю почему... наверное, не вошло в бесплатный фонд, — Завадский сказал это так, будто он был в этом виноват лично и в том признаётся. — Вообще, много ведь всякой литературы погибло... Ну и ещё есть одно обстоятельство... — он окончательно смутился, как будто подумал о чём-то неприличном.

— А вот и обсуждение Строгова начинается, — с удовольствием констатировал Руди. — Я форменный пророк.

— А Строгов тут зачем? — удивился Григорянц.

Славин тяжело вздохнул.

— Да есть такая проблема. Литературоведческая. Строгов, конечно, гений. Но иногда злоупотреблял мольеровским методом. Брал своё добро там, где находил его. То есть пользовался чужими сюжетами. В частности, кое-что взял у этих самых Стругацких. Ну и у других авторов тоже что-то.

— Да, в творчестве Строгова много ремейков, — театрально вздохнул Сикорски.

— Ну а потом он стал вершиной нашей классики, — продолжал Славин. — И во избежание всяких сравнений... как бы это сказать?

— Книги Стругацких стали... менее доступными, — завершил Валентин Петрович и утёр рукавом обильную росу на лбу.

— То есть тексты уничтожили, — заключил Горбовский. — Или слишком хорошо спрятали, что одно и то же. Но хоть что-то от этих книг осталось?

— Какие-то цитаты, — сказал Завадский. — Ну, можно поискать... Но про маршала Тоца и прочих — до сих пор даже цитат не находили.

— Ясно, — заключил Горбовский. — Значит, вот так... Вот даже так, значит, после этого всё меняется, — он пожевал губами.

Кем меняется? — переспросил архивариус.

— Ну не нами же, — непонятно ответил Горбовский, о чём-то напряжённо думая.

— А вообще — хорошее было время, — неожиданно сказал Комов. — Интересное.

— Простите? — не понял Валентин Петрович. — Какое время вы имеете в виду? Двадцатый век до Полудня?

— Нет, ну этого я не застал, — Комов посмотрел на собеседника с удивлением. — До Гудбая. Вот неужели никак нельзя было без этого обойтись? — вопрос был адресован Горбовскому, и судя по интонации — явно не в первый и даже не в сотый раз.

— Никак, — тем же тоном ответил Горбовский. — Ты же видел расчёты.

— Всё равно риск был огромный. Как мы с Володей с этим вашим "пауком" наломались... Всё-таки шуточки были у него дурацкие, — вздохнул он.

— Гена, — укоризненно сказал Горбовский. — Мне кажется, ты пытаешься произвести впечатление на нашего гостя. И совершенно напрасно. Он архивный работник и прекрасно знает...

Тут раздалась мелодичная трель — стандартный звонок с компа.

— Это мне, — сказал Леонид Андреевич и взял с дивана маленькую, не больше ладони, панельку. Прочитал написанное.

— Гена, — сказал он внезапно севшим голосом. — Посмотри, пожалуйста.

Комов взял панельку. Прочитал. Лицо его застыло: вся мелкая мимика куда-то пропала.

— Это точно? — спросил он. — Проверено?

— Я же говорил, что жду, — ответил Горбовский. — Или плохих новостей, или их подтверждения.

— Что-то случилось? — встревожился Валентин Петрович.

— Очень давно, — сказал Горбовский. — Давным-давно всё случилось. Арам Самвелович, дорогой, вы не передадите мне водички? Очень хочется водички.

Григорянц привстал, дотянулся до блестящего рычажка экспресс-охладителя и нажал. Аппарат загудел, и через несколько секунд на подставке выдвинулся запотевший стакан с холодной водой.

Горбовский сел на койку, взял стакан и принялся с видимым удовольствием пить.

Комов тем временем удручённо рассматривал маленький треугольный предмет.

— Сколько их у нас осталось? — спросил он.

— Теперь четыре, — вздохнул Горбовский.

— А ты уверен, что Курт всё?

— Всё, — подтвердил Горбовский. — Лоффенфельда больше нет. Абалкина тоже. Исчез прямо с полярной станции Саракша.

— Может, Тристана просто убили? — спросил Комов без надежды в голосе. — Могли же его просто убить? Во сне, например, могли же? Или просто не успел? Мог он не успеть?

Горбовский не ответил.

— Понятно, — Комов отошёл к окну и нажал на раму. Пейзаж стёрся, в окне появилась тьма внешнего пространства, слегка разбавленная белым пятном какой-то дальней галактики.

— Мне кто-нибудь объяснит? — спросил Завадский.

— Да, пожалуйста, — голос Горбовского был ровным и безжизненным. Завадский подумал, что таким голосом можно дезинфицировать операционные. — Во-первых, мы потеряли очередной лаксианский ключ. Вместе с носителем.

— То есть как потеряли? — не понял Валентин Петрович. — Вот так взяли и потеряли? И не можете найти? Это... это вообще что такое?

— Не в том смысле потеряли. Видите ли какое дело, — голос Горбовского не изменился. — Лаксианский ключ — это почти абсолютное средство от чего угодно. Но именно почти. У него есть один маленький недостаток. Крохотный. Лаксианский ключ всегда остаётся лаксианским.

— Не понял, — признался архивариус. — Я не очень, э-э-э, разбираюсь в артефактах.

— Не переживайте, это вообще мало кто знает... С точки зрения ключа, он не исполняет приказы. Он устраняет причину приказа. А причин всегда две. Какие-то внешние обстоятельства и сам приказывающий. Поэтому он может пресечь какой-то процесс во внешнем мире. Или прекратить существование самого источника приказов. Обычно он всё-таки выбирает первое. Но не всегда. Дальше понятно?

— А-а-а, — протянул архивариус. — А есть какие-то... закономерности? Когда он принимает, э-э-э, другое решение?

— Есть, — с крайней неохотой сказал Горбовский. — Хотя они довольно расплывчатые. В стандартных случаях мы знаем, что можно, а чего нельзя. Отключить Лене ноги, например, можно. Вероятнее всего, можно. Прекратить жизнь на большом небесном теле нельзя. Вероятнее всего, нельзя. Хотя есть исключения. Однажды ключом погасили звезду. И это сошло с рук.

— Тоже мне звезда, — не согласился Комов. — Так, коричневый карлик. На поверхности тысяча кельвинов всего-то.

— Это очень ценное замечание, Гена, — вздохнул Горбовский. — Тем не менее, термоядерную реакцию ты прекратил. Превратил звезду в планету. Тем самым убив плазмоидов, которые жили на её поверхности. Уничтожил целую цивилизацию, а ты жив. Но когда Тосович попытался остановить ключом старт "Топиария"...

— Ни ключа, ни Тосовича, — закончил Комов.

— То есть лаксиане вмешиваются в земные дела? — заинтересовался архивариус. — У меня другие сведения.

— Не то что вмешиваются. Просто... — Горбовский замялся. — Давайте всё-таки не говорить неприличных вещей. Даже сейчас.

— Что значит неприличных? — не понял Завадский.

— Наш Леонид Андреевич, — сказал Сикорски, — в этом вопросе следует тагорянской этике. Обо всех нужно говорить с той долей уважения, какой они заслуживают. Есть те, к которым мы просто не способны проявить достаточное уважение в обыденном разговоре. Поэтому говорить о них не следует, разве что в случае крайней необходимости, которая оправдывает непочтительность. Но мне кажется, у нас тут как раз тот самый случай?

— Пока ещё нет, — сказал Комов. — Может быть, он погиб. Или не летит на Землю.

— Ты сам-то в это веришь? — Горбовский посмотрел на друга с сомнением.

— Нет, — признался Комов. — Но проверить не помешает.

— Будем ждать подтверждения, — заключил Горбовский. — Хотя — думаю, что он уже здесь. И уже ищет.

— Давайте не будем предвосхищать события, — сказал Комов. — Давайте поговорим о чём-нибудь интересном. Хотя бы о Вандерхузе.

— Лучше об Арканаре, — попросил Завадский. — Мне всё-таки непонятно. Что же там произошло, в Арканаре? На самом деле? Вот вы, Леонид Андреевич, говорили, что знаете все факты.

— Ладно, чего уж там. Знаю, — Горбовский снова сел. — Просто я знаком со Званцевым.

— С кем? — не понял архивариус.

— С Николаем Евгеньевичем. Точнее, с тем, во что он превратился. Последний раз я с ним разговаривал полгода назад. Мы тогда пытались договориться со Странниками насчёт гугонской гравитроники.

— Он сцыганился?! — Комов по-настоящему удивился.

— У меня... небольшая просьба, — сказал Завадский. — Вы не могли бы называть Странников Странниками, а не всякими оскорбительными кличками? Это не потому что у меня с галактами отношения какие-то, — тут же добавил он. — Просто не люблю.

— А вы в курсе, уважаемый Валентин Петрович, — вступил Сикорский, — про некоторые свойства их, так сказать, ментального метаболизма? Благодаря которым они обходят лемму Пошибякина?

— Знаю, — поморщился архивариус. — Но мы же с ними торгуем? И расплачиваемся, среди всего прочего... этим тоже, — по его лицу проплыла гримаска лёгкого отвращения. — И чем мы тогда лучше их?

— А знаете, — вдруг вспомнил Славин, — я тут недавно сидел, выпивал с бывшими коллегами. Из литературной тусовки. Ну, там были молодые авторы — Питер Уоттс, Анафем, Кирилл Еськов...

— Какой же Еськов молодой автор? — удивился Григорянц.

— Вообще-то не очень, — согласился Славин. — Так у нас все, кто не лауреат — молодые авторы. Так вот, они там интеллектуально развлекались. Задавали вопрос, и все предлагали сюжетные решения. И вот кто-то спросил. В Средневековье было такое представление, что дьявол покупает у людей души. И никто не объяснял, зачем. Так Еськов предложил объяснение: он их всасывает и тем самым омолаживает свой разум. Обходя тем самым лемму. Представляете, как человек угадал?

— Наверное, что-то слышал. Кто-то болтлив. Надо этим заняться, — сказал Сикорски.

— Нет, не думаю, — ответил Славин. — Просто у  Кирилла воображение хорошее. В сочетании с логикой — убойная вещь.

— Что-то я на эту тему читал, — сказал Комов, — и там было сказано, что дьявол всё-таки покупал души взрослых. А не как цыгане. Которым нужны дети.

— Это их отчасти оправдывает, — заметил Горбовский.

— Извините, конечно, Леонид Андреевич, но это очень ваша этика, — сказал Славин.

— Я живу на Земле давно, — спокойно ответил Горбовский, — и до сих пор не могу понять эту озабоченность детьми. Ценность индивида повышается с возрастом. Ценность личинки никак не может быть сравнима с ценностью зрелой особи. Это же очевидно.

— На Радуге, помнится, ты по-другому рассуждал, — напомнил Комов. — Когда посадил в челнок женщин и детей, а физиков оставил.

— Потому что я хотел убить физиков, а не женщин и детей, — спокойно сказал Горбовский. — Их надо было остановить, пока они не натворили чего-нибудь страшного. Этот идиот Ламондуа даже не пытался просчитать последствия нуль-перехода! На тонкие уровни материи! Он долбился в дверь, не понимая, что за ней.

— Но ведь всё кончилось хорошо? — не понял Завадский. — Люди остались живы, а у нас есть нуль-Т.

— Да, — грустно сказал Горбовский. — Я и предположить не мог... Да вообще никто предположить не мог. Что лаксиане вмешаются. Особенно — в такой форме.

— Я так и не понял, что именно они поменяли, — пробурчал Сикорски.

— Десятый знак константы сопряжения сверхтонкой структуры, — ответил Горбовский. — Что сделало невозможным выброс гипервакуумной волны при нуль-переходе. Точнее, сместило в область сверхтяжёлых элементов. Если передать через нуль-Т элементы тяжелее сто двадцатого, будут проблемы. Но вообще-то... Они изменили законы природы. Законы природы, понимаете? Как минимум, в нашей Галактике. Ради... я не понимаю, ради чего. Не могу понять.

— А вы бы так не поступили? Если бы имели возможность? -  спросил архивариус.

Горбовский посмотрел на него как на внезапно заговорившую табуретку. Точнее, как на человека, внезапно превратившегося в табуретку и при этом пытающегося говорить. Это было очень заметно и очень обидно.

— На Тагоре до сих пор просчитывают последствия, — сказал он. — До сих пор.

— И что насчитали? — архивариус от обиды осмелел.

— Много разного насчитали. Например, эволюция звёзд класса G и ниже на финальных стадиях...

— Да и пёс с ними, с финальными стадиями, — пробурчал архивариус.

— У меня есть гипотеза, — сказал Славин. — Я думаю, что старое значение константы было... искусственным, что-ли. А сейчас тэ... лаксиане просто вернули Галактику в норму. Поэтому им и не надо было просчитывать последствия. Они и так знали, как оно было.

— Это сложно и ненужно, — сказал Григорянц. — Им же не надо ничего считать. Они так знают. Они же опериру...

— Неприличные разговоры, — перебил Сикорски. — Давайте всё-таки про Званцева. Это даже мне интересно.

— Видите ли какое дело, — начал Горбовский. — Все почему-то поверили, что Званцев фанатик. И его учитель тоже. А также — что именно академик Окада разработал модификатор.

— Если уж на то пошло, — сказал Комов, — Вандерхузе...

— Целмс, — вставил Сикорски.

— Вандерхузе этого не утверждает, — упрямо закончил Комов. — Академик Окада его только изменил. А взялся он... ах ну да. Откуда он мог ещё взяться-то.

— Вот именно, — сказал Горбовский. — Откуда у нас берутся все эти штуки?

— Тогда же вроде как прямого контакта не было? — вспомнил Валентин Петрович. — Хотя... это, как его... НИИ чего-то...

— ЧАВО, — подсказал Горбовский. — Находился на Земле, но по документам проходил как НИИ четвёртого автономного военного округа. То есть экватории Луны. НИИ — четыре — АВО. В НИИЧАВО его местные остроумцы переделали. Там занимались артефактами Странников и хаттифнаттов. Варварскими совершенно методами, конечно. На поверхности планеты, без нормальной защиты.

— И ещё секретность эта идиотская, — вспомнил Комов. — Знаете, как хаттифнаттские защитные экраны называли? Мы говорили — "щиты", а секретчики — "артефактами типа ДБД". Ругались по этому поводу страшно. В конце концов кто-то придумал выражение "щит Джян бен Джяна". Дурацкое название. Но запоминается.

Архивариус покосился на Комова несколько опасливо.

— Ну что вы на меня так смотрите? — знаменитый космолётчик поморщился. — Человек я, человек. Плюс-минус обстоятельства. В Институте работал. Отвечал за наладку... некоторых приборов, — закончил он.

— Но мы вам о них не расскажем, — саркастически закончил Сикорски.

— Да ничего такого, обычные умклайдеты, — Комов махнул рукой. — То есть ульмотроны. То есть это когда наши такое делать научились, стали называть ульмотронами...  — он задумался.

— Литературный вечер плавно переходит в вечер вольных мемуаров, — констатировал Рудольф. — Бойцы вспоминали минувшие дни. Давайте я вам помогу. Выскажу свою версию. Модификатор на Землю принесли цыгане. Уж простите, Валентин Петрович, я их буду называть именно так. Где-то украли и решили сделать на Земле обычную цыганскую лабораторию. Я так понимаю, это самое НИИЧАВО курировалось ДБЗ? — он посмотрел на Комова.

— Там сложнее было, — неохотно сказал тот.

— Ну да, ну да, всё сложнее. Поручили это дело академику Окада. Исследовать вирус и возможности его приспособления под что-нибудь полезное. Окада, я так понял, запросил свою цену? Хотел прожить подольше? А почему не согласился вступить в ряды? Не взяли?

— Окада любил науку, — сказал Горбовский. — А Странники наукой не занимаются принципиально. Только торговлей и политикой.

— А также воровством, обманом и шантажом, — напомнил Сикорски.

— Они хотя бы ни с кем не воюют, — напомнил Григорянц.

— Своими руками, — отбрил Сикорски.

— У них нет рук, у них по бокам такие штучки... — начал было Комов.

— У кого что, — Сикорски поморщился. — Настоящих хаттифнаттов там практически не осталось. Просто сброд со всей Галактики.

— Ну это всё-таки неправда. Процентов пять хаттифнаттов среди них есть. В основном главы больших семейств, — не согласился Горбовский. — Остальные, конечно... н-да. Всякой твари по паре.

— Даже слизни с Гаротты попадаются, — вспомнил Комов. — А ведь была великая цивилизация.

— Да какая разница? — спросил Славин. — Кому-то интересно, есть ли у них руки? Важно то, что они делают.

— Важно, мы без них можем обойтись или не можем, — рассудительно сказал Григорянц. — Пока не можем.

— Пока? Да ты, Арам, оптимист, — усмехнулся Сикорски. — Эталонный. Может, это прекрасное чувство измерять в григорянцах? Хотя лучше в миллигригорянцах. Нет, даже в микро...

Григорянц надулся, посмотрел сердито.

— Рудольф, — сказал он с достоинством, — почему вы время подсмеиваетесь? И ещё тыкаете. Я к вам уважительно, а вы мне тыкаете. Я что-то не так делаю? Я уйти могу. Меня знаете какие люди звали работать? Меня сам Синода звал работать! И я не пошёл работать с Синодой, потому что я очень уважаю Леонида Андреевича!

— Арам, — проникновенно произнёс Сикорски, — я осознал. Я виноват. Но я исправлюсь. Как только мы разгребёмся с этой проблемой, я скажу дяде Яше... ах да, дядя Яша и есть наша проблема... ладно, я скажу Ашоту Минасовичу, чтобы он привёз тот самый коньяк. Мы сядем в том маленьком ресторанчике. Закажем шашлык из настоящего барашка. И в пятьсот шестьдесят седьмой раз выпьем на брудершафт. Потом ты мне расскажешь про Сатурн, а я тебе про Владиславу. И когда коньяк кончится — ты споёшь "Огонь Прометея", а я это как-нибудь переживу...

— Вы такие вещи целый год уже говорите, — всё ещё сердито сказал Григорянц.

— Такой год, — развёл руками Сикорски.

Все замолчали. Стало тихо. Откуда-то очень издалека послышался тихий хлопок -наверное, кибер-уборщик хлопнул дверью.

Валентин Петрович потеребил кнопку на подлокотнике и сказал:

— Извините, я тут впервые... Почему всё такое... древнее? Вот эти кнопки, например? Или дорожки? Ковровые, в смысле? Они же... — он потеребил нижнюю губу, ища приличное выражение, — я такие только в старых сериалах видел.

— А вы попробуйте поменять тут что-нибудь без разрешения безопасников, — буркнул Комов. — Дорожки, по-моему, вообще никогда не меняли. Я их сколько помню...

— Меняли, — сказал Григорянц. — Десять лет назад. На такие же. Это часть системы безопасности дворца.

— По-моему, — сказал Комов, — это сам дворец — часть системы безопасности дворца. Причём не самая большая.

— И не самая важная, — закончил Сикорски.

Повисла пауза.

— И-извините, — в который уж раз начал Завадский. — Я хочу спросить... немного неудобный вопрос такой. Если это что-то секретное, то, пожалуйста, не отвечайте, я терпеть не могу, когда мне память трут... — Он обвёл глазами присутствующих. Ничего особенного не увидел и продолжил.

— Я к Леониду Андреевичу, по поводу Радуги... У вас правда была какая-то капсула, непробиваемая для Волны?

— Нет, конечно, — удивился Горбовский. — Против Волны защиты не было.

— Тогда как же вы планировали спастись? — не понял Завадский. — Или у вас был ключ? Лаксианский ключ? Который выключил бы Волну?

Горбовский посмотрел на него с лёгким удивлением.

— Спастись? Зачем? Я планировал масштабную катастрофу. С гибелью Ламондуа, всех его коллег, и обязательно — двух или трёх руководителей высшего уровня. Лучше всего — моего уровня. Вот тогда Институт можно было бы разогнать, а исследования в этой области закрыть. Вероятнее всего, навсегда. Чего я, собственно, и добивался.

Архивариус недоумённо потряс головой.

— Вы забыли, что я тагорянин, — сказал Горбовский. — Неполноценный тагорянин, позор семьи. К тому же изгнанник. Пусть даже высокопоставленный. В такой ситуации слишком цепляться за жизнь как-то глупо. С другой стороны — успешное предотвращение опасных экспериментов в зоне нашей ответственности...

— Как это изящно сформулировано, — оценил Сикорски.

— ...было бы оценено по достоинству, — закончил Леонид Андреевич, не обращая внимания на подколку. — Лет через сто с моей семьи сняли бы санкции, которые она получила из-за моего появления на свет. А мне, быть может, было бы даровано хорошее перерождение.

— К... какое это самое? Перерождение? В каком то есть смысле? — не понял Валентин Петрович.

— Да, термин не очень удачный, —  согласился Горбовский. — Тэтан не перерождается. Он постулирует своё бытие в экумене, поскольку является причиной над жизнью.

На этот раз тишина наступила капитальная. Глухая, ватная, мёртвая тишина.

— Кхм, — попробовал прогнать её Комов простым покашливанием. Не получилось.

— Мы говорили про академика Окада, — попробовал свои силы Сикорски.

— Мы о разных вещах говорили, — откликнулся Григорянц.

— Но всё-таки. Как же с академиком? — не отставал Рудольф. — Я ведь прав? Он захотел пожить подольше, так? И ему это обещали? Но немножечко обманули?

— Странники выполняют договорённости, — сказал Горбовский, — но не всегда так, как хотелось бы заказчику. Академик формально жив.

— Бррр, — Валентина Петровича передёрнуло.

— А откуда эта технология? Записывать память на биоматериал? — спросил Сикорски. 

— Что-то древнее, — ответил Горбовский. — Мы так и не знаем, где они это купили.

— Украли, — поправил Сикорски.

— Ну не обязательно, могли и купить. Там всё очень сложно. Непонятно, например, зачем записывать сознание именно на биомассу.

— Мы всё время на что-то отвлекаемся, — сказал Сикорски. — Давайте хоть что-нибудь закончим. Я продолжаю свою реконструкцию. Так, значит, академик Окада прогадал. А вот Званцев согласился вступить в ряды. Людей он презирал, моральных ограничений не имел. Заказали ему массовые испытания модификатора в предельно форсированном режиме. Создать полноценную цивилизацию лет за сто. Это, знаете ли, уже можно показывать.

— Кому? — спросил Григорянц. — Показывать кому?

— Потенциальному покупателю, — предположил Сикорски. — А может, и актуальному. Который заказывает освоенную экумену. Люди — очень удобные создания. Особенно если в них встроен механизм самоуничтожения. После выполнения работы, конечно.

— К тому же гуманоидов в Галактике как грязи, — добавил Славин.

— Вы так говорите, как будто это что-то плохое, — заметил Горбовский.

— Так ведь у Званцева всё сорвалось? — не понял Славин. — Его люди загадили планету и...

— Откуда мы знаем, что они загадили планету? — спросил Сикорски. — Это нам сказали. Кто? Галакты.

— Но ведь логично, — сказал Григорянц. — Торопились. Забыли экологию.

— Званцев, — сказал Сикорски, —  океанолог. Классик океанологии. Может такой человека забыть про экологию?

— Так чего? У Вандерхузе неправда? У аврорцев всё было очень хорошо? — не поверил Григорянц.

— Нет. У аврориан было всё очень плохо, — ответил Горбовский. — Небо цвета свинца, в море корка застывшего мазута и всё такое. Всё, как нам говорили.

Сикорски внезапно ударил себя ладонью по лбу.

— Ну да, конечно. Краш-тест. Как же без этого.

— Я вот чего не понимаю, — сказал Славин. — Ну, допустим, Странники. Ну, допустим, Званцева к власти привели они. А кто был от них в Арканаре? Кто контролировал операцию?

— Дон Рэба, очевидно, — сказал Сикорски. — Больше некому.

— Ну и кто же его убил? — спросил Славин.

— Антон, кто же ещё-то, — ответил Горбовский. — У парня была отличная интуиция. Он каким-то образом почувствовал, что дон Рэба — не местный. Может быть, даже не с Авроры. Доказать не мог, хотя пытался. Но чувствовал, что очень скоро случится что-то очень плохое, и дон Рэба к этому причастен.

— Кстати да, — заметил Славин. — Для меня был самый непонятный момент: почему Антон так не любил именно дона Рэбу. Называл фашистом и всё такое.

— Ему самому тоже было не очень понятно, — Горбовский потянулся. — Говорю же, интуиция.

— То есть в дела Званцева он посвящён не был? — уточнил Славин.

— Не был. Званцеву Малышев был нужен в основном для того, чтобы добраться до планеты. И провезти технику. А так — он прекрасно без него обошёлся бы. Хотя по мелочам, конечно, использовал.

— А что, Странники не могли его довезти до места? — не понял Славин.

— Евгений Маркович, — укоризненно сказал Сикорски. — Ну от вас-то такое... Подумать-то можно было?

— В смысле? — Славин почесал верхнюю губу. — Нет, не понимаю.

— Представьте себе, — сказал Сикорски, — что ситуация с Авророй становится известной общественности. Это возможно? Да, вполне. Начинаются разбирательства, официальные или самодеятельные. Выплывает фигура Званцева и его роль в событиях. Вопрос: как Званцев попал на Аврору? Очевидно, его кто-то привёз. Учитывая, где он работал...

— Н-да, в самом деле, — покачал головой Евгений Маркович. — Получается ДГБ. Галакты такого не любят. То есть пасынок ему просто алиби создал.

— Я, кстати, не уверен, что Званцев на малышевском судне вообще был, — добавил Сикорски. — Может, его перевезли сами цыгане. Важно, что он мог там быть.

— Ну почему же, — не согласился Славин. — Был, конечно. Может быть, даже и в самом деле прятался... Мы ж не знаем, кто там во что был посвящён. Может, капитан того корабля был из этих самых. Сейчас уже не проверишь.

— А Малышев знал вообще, что барон Пампа — это отчим его? — неожиданно спросил Григорянц. — Они же близкие люди не были. Лицо другое. Мог и не знать.

— Мог и не знать, но что-то такое чувствовал, — подхватил Сикорски, — и держался поближе к барону... Леонид Андреевич, что скажете? Прав Арам Самвелович?

— Об этом я со Званцевым не разговаривал, — без сожаления сказал Горбовский. — Могло быть и так и так. Да это и неважно. Важно вот что. К моменту начала операции Малышев понял, что вокруг творится что-то непонятное. А его непосредственное начальство закрывает на это глаза.

— Ага. И собирался, вернувшись на Землю, устроить скандал, — догадался Славин. — Наверняка это ещё и Кондорскому сказал.

— И всех зачистили, — сказал Григорянц. — Вот оно как всё просто. Система работает.

— Не всех, — поправил его Горбовский. — Убили только Кондорского. Видимо, хотели списать все накопившиеся факапы на него. Антону и Павлу просто стёрли память. Грубо стёрли. Ну да, тоже понятно. Какого-нибудь практиканта послали.

— А что, Бюнау тоже что-то стирали? — не понял Валентин Петрович.

— Не очень много. Но вот то, что он разбил голову себе сам — точно записали поверх обычных воспоминаний. Галакты такое любят. "Пять раз выстрелил себе в голову и выпал из окна", — сказал он таким тоном, как будто кого-то цитировал.

— Ну а книжку кто писал? Всё-таки Антон? — спросил Славин.

— Зачем? Поручили каким-нибудь... вроде этого нашего Каммерера, — махнул рукой Горбовский.

— А что Каммерер? Нормально пишет вроде, — не понял Сикорски.

— Слушайте, а Каммерер на Саракше вообще бывал? — заинтересовался вдруг Славин.

— Я его свозил, — ответил Сикорски. — Сделал экскурсию. Чтобы ляпов не насажал.

— Ага-ага, — Славин ухмыльнулся. — В его опусе герою забивают пулю в сердце, в позвоночник и две в печень. А он выживает и потом без всякой медпомощи скачет как зайчик. Это вообще кто пропустил?

— Да, смешно вышло, — признал Рудольф. — Мы потом запустили слух, что на Каммерере пробовали новый вариант суперфукамизации. У которого оказались сильные побочки, так что исследования закрыли и засекретили. Через общественников слили вариант, что побочек не было, просто кто-то в Мировом Совете счёл внедрение нецелесообразным. Общественность...

— Скушала и добавки попросила, — закончил Григорянц.

— Слушайте... а чего тогда Антон на Серебряной прятался? — не понял архивариус.

— Да банально, — сказал Сикорски. — Ему впаяли в голову простую резидентную программу: ты во всём виноват, с Земли беги, сиди тихо, всего бойся. Если чего не так — умри. Её-то Сноубридж и ковырнул.

— Ну почему сразу "умри", — не согласился Валентин Петрович. — Вы как-то очень предвзято относитесь к Департаменту. В конце концов...  — он прикрыл веки, подбирая аргументы, — этот ваш Целмс был комконовцем. А не галактом.

— Целмс — не комконовец и не галакт. Он изменник, — обрубил Сикорски. — Или дурак космического масштаба. А поскольку он не дурак...

— И всё-таки, что же он такого сделал? — не выдержал архивариус. — Ну вот именно... такого? Построил какое-то фашистское общество?

Сикорски вопросительно посмотрел на Горбовского.

— Скажите ему, Руди, — распорядился тот. — Валентин Петрович любезно согласился на наше предложение. Так ведь, Валентин Петрович?

— Я не хотел бы, чтобы это было воспринято... неправильно, — с достоинством сказал архивариус. — Я никого не предаю.

— Ну что вы, — ласково сказал Горбовский. — Никто не мыслит в таких категориях. Вы повышаете свой уровень в нашей системе отношений. Разумеется, это влияет на  ваше положение в тех системах, в которые вы уже входите. Но я уверен, это будет сугубо позитивное влияние.

Григорянц внезапно засмеялся. Все посмотрели на него с недоумением.

— Я подумал, — сказал Арам Самвелович. — Вот если сериал бы снимали. Или книжку писать. Вот это было бы общественности понятно?

Комов сдвинул брови, потом улыбнулся.

— Айзек Бромберг понял бы, — сказал он. — И в своей очередной разоблачительной книжке сделал бы примечание на абзац. Что Валентин Петрович Завадский после нескольких прозрачных намёков понял, что ему предлагают повышение статуса в нашем неформальном сообществе. И выразил своё согласие, задав вопрос, касающийся внутренней информации. Потому что если он задал такой вопрос — значит, он не боится, что ему сотрут память. Потому что раньше он уже сказал, что...

Горбовский замахал руками.

— Хватит, хватит. Да, очень похоже на нашего Айзека. Только он жевал бы эту тему три абзаца... Руди, скажите ему.

Сикорски смахнул с подбородка невидимую крошку.

— Целмс, — сказал он с видимой неохотой, — построил на Архипелаге хорошее общество. Просто отличное общество. Лучше, чем на Земле. В обоих смыслах.

Завадский замялся.

— Гм... вы что имеете в виду... — он пожевал губами, соображая, — в обоих смыслах, как же это... Ну то есть и для людей... и для вас? — он с надеждой посмотрел на Горбовского.

Тот кивнул.

— Вы понимаете, чем это могло кончиться для Земли? — сказал Сикорски. — Пересмотром базовых вещей, — сказал он, не дождавшись ответа. — Включая социально-экономический строй, общественную структуру и мораль.

— На Тагоре на это не пошли, — сказал Горбовский успокаивающим голосом. — Слишком много последствий. Мы консервативны. Может быть, мы попробуем эту разработку... когда-нибудь потом.

— Когда отделите Внеземелье? — уточнил Сикорски.

— А ведь вам неприятно, Руди, — тонко улыбнулся Горбовский. — Где-то в глубине души вы всё-таки считаете Внеземелье своим. Вы плохой коммунар, Руди.

— Я плохой коммунар, — согласился Сикорски. — Но всё-таки не настолько.

— Имейте в виду, — сказал Горбовский, — что сейчас ситуация висит буквально на волоске. План с разделом сферы Земли был продавлен моей семьёй. Большинство выступает за жёсткое ограничение развития. И я не сказал бы, что вопрос уже решён.

— И почему всё-таки? — спросил Григорянц. — Вы же можете усилить это...  — он пощёлкал пальцами в воздухе, — вычислительные мощности.

— Вы сами понимаете, что это тупик. Мы больше не может просчитывать для вас плановые показатели. Даже нашими средствами. Вы вошли в зону неустойчивых решений. Сейчас ваша экономика работает без перебоев только благодаря огромным запасам. Дальше начнутся очень большие проблемы. Но это было бы ещё терпимо. Ваша наука продолжает развиваться. Совершенно непредсказуемо.

— Ты же знаешь, что мы и так уже запретили всё, что только можно, — вздохнул Комов, явно зная, что услышит в ответ.

— Ты же знаешь, что этого недостаточно, — сказал Горбовский. — Совершенно недостаточно.

Комов промолчал.

— То есть, — заключил Горбовский, — выбор таков. Развитие Земли как единой цивилизации должно быть остановлено — в ваших же интересах. Тем или иным способом. Самый гуманный способ — разделение земной цивилизации на достаточно мелкие части. Которым мы сможем помогать, как раньше. Хотя бы какое-то время. Все остальные способы...

— Будут напоминать то, что делал дон Рэба в Арканаре, — закончил Сикорски.

— Кстати про Арканар, — сказал архивариус. — Я вот чего не могу понять. Роль этого, как его... Паша который...

— Бунге, — подсказал Григорянц.

— Ну да. Он же всё-таки был при чём-то... Фильм Малышева у него был... Зачем-то он летал к нему на Серебряную... Похож на сообщника?

— Они были хорошими друзьями, — ответил Горбовский. — Паша Антону доверял. Антон этим пользовался. Прятал у него материалы, например. С его согласия, конечно. Думаю, и фильм они монтировали вместе. Галакты всё изъяли, но тот кусок монтажной работы не нашли. Видимо, Антон не предупредил Бунге, куда он его засунул.

— А встречался зачем?

— Думаю, — сказал Горбовский, — что с Бунге поработали не так, как с Антоном. Обошлись культурнее. Или, может быть, сам Павел оказался твёрже. К Антону он летал, чтобы его увезти и вместе начать борьбу за правду, — он усмехнулся. — А нашёл трясущегося человечка, который ничего не помнил, но всего боялся. И чувствовал себя виноватым.

— Простите, я опять не по теме... А в чём был виноват Вандерхузе... первый раз? — всё ещё осторожно спросил архивариус.

Горбовский посмотрел на него внимательно.

— Мне Лена говорила... — продолжил Валентин Петрович. — Что был один странный эпизод... Будто бы вы уже посылали к Вандерхузе... я имею в виду того, который здесь у нас... убийц, — это он сказал с нескрываемым отвращением. — Кажется, тех же самых, что и к тому Вандерхузе со станции.

— А, вы про это, — сказал Горбовский без интереса. — Ну не надо только ссылаться на нашу милую Лену. Вас попросили ваши покровители. Разумеется, если мы договоримся. Но они были почти уверены, что мы договоримся. Так?

Архивариус молча кивнул.

— Но имейте в виду: я тоже задам вопросы. Впрочем, они ведь к этому вас тоже подготовили? Вижу-вижу, подготовили. Отлично. Так вот, у нас тут относительно недавно произошёл факап нулевого уровня. Кто-то сумел...

Снова раздалась мелодичная трель.

Леонид Андреевич выбросил вперёд руку, схватил панельку, прочитал написанное.

Через секунду панелька полетела в стену. Ударилась, отскочила.

— Абалкин на Земле, — объяснил ситуацию Горбовский.

— Насколько я понимаю, нуль-Т между Саракшем и Землёй нет? — поинтересовался Славин.

— Нет, конечно, — подтвердил Григорянц.

— Но тогда должен был быть корабль... — начал Славин.

— Похоже, — сказал Горбовский, — корабль ему уже не нужен. — Оперирующий тетан в рамках соглашений о видимости постулирует пространство и время. Но этот не будет соблюдать соглашения о видимости.

— На Земле не будет? — Комов покачал головой. — Владыка Ликов не дозволит ему.

— Вообще-то против нас сейчас играет именно Владыка Ликов, — покачал головой Сикорски.

— Вы... вы чего? Как вы смеете?! — почти закричал архивариус. Лицо его побелело. — Я... я не могу такое слушать! Или вы сейчас же прекратите, или я уйду! Я не могу присутствовать при... при... — он замолчал, по-рыбьи хватая ртом воздух.

— Не надо так переживать, — сказал Горбовской с едва ощутимым оттенком неодобрения. — Мы не кощунствуем. Мы обсуждаем сложившуюся ситуацию. Это не разговорчики всуе. Вы меня понимаете?

— Это вы не понимаете! — на этот раз у архивариуса, наконец, получилось закричать. — Вы... вы...

— Когда вы были посвящены? — другим, требовательным тоном спросил Горбовский. — Кто ваша мать?

— Меня учили быть осторожным, — ответил Валентин Петрович уже спокойнее.

— Товарищи, — сказал Горбовский. — Мы тут с Валентином Петровичем немножко пошепчемся, ладно? Вы поближе подойдите, Валентин Петрович.  

Все деликатно отвернулись.

Комов демонстративно встал спиной к дивану и принялся изучать картину Серова-Водкина с ракетой, в который уж раз пытаясь по цвету пламени определить год старта. Как обычно, пришёл к выводу, что сине-фиолетовая гамма больше всего напоминает ЯРД302Л, однако запусков c поверхности на этом движке он не припоминал.

За спиной слышались знакомые слова: "...акация знает", "...вы в квадрате?", "...именем неназываемого", "...досточтимый мастер", "...вера моя некрепка и нуждаюсь в поучении". Наконец, дело дошло до финального "Йахин — Боаз".

— Ну что ж, товарищи, — сказал Горбовский почти торжественно, — у нас всё в порядке.

Архивариус встал к колен, отряхнул брючки от невидимых пылинок и снова устроился в кресле.

— Ну что ж, — Горбовский повернулся к Комову. — Досточтимый Мастер, достаньте, пожалуйста, Белый Тезис и примените его.

Комов молча встал посреди комнаты. В руке у него был жёлтый прозрачный камень.

По стенам пробежали блики. Окно погасло, потом снова загорелось — ровным, белым, бессмысленным светом.

На Валентина Петровича навалилось ощущение какой-то тяжести. Он сглотнул. Чувство не исчезло, но уменьшилось.

— Где мы? — спросил он.

— Что-то вроде Тёмной Стороны, — объяснил Горбовский. — Только здесь совсем никого нет. Собственно, тут и нас-то нет.

— Это как? — не понял Завадский.

— А вот так. С точки зрения внешнего наблюдателя, мы сидим в Мальтийском Дворце и разговариваем о разных вещах. И он даже прав, этот наблюдатель.

— Белый Тезис размыкает поток причинности, — добавил Комов. — Создавая ответвления. Или, наоборот, смыкает.

— И что же будет, когда оно сомкнётся? — обеспокоенно спросил Завадский.

— У нас у всех будет по два кусочка одного и того же прошлого, — сказал Комов. — Ну то есть вы будете помнить два разговора вместо одного. Может случиться кое-какая путанице в голове, но вы разберётесь. Не так уж страшно. Бывают и пожёстче ситуации.

— Н-да, — протянул Горбовский. — Бывают.

— Мы будем об этом говорить? — поморщился Сикорски.

— К сожалению, именно об этом, — подтвердил Леонид Андреевич.

— То есть вы доверяете мемуару? — не понял Рудольф.

— Приходится, — Горбовский вздохнул. — Но даже если бы не доверял... Руди, что вы в таких случаях говорите? Ну, ваш обычный монолог про серу? И производство святой воды в промышленных масштабах?

— Я всё-таки фигурально, — огрызнулся Сикорски. — А вы утверждаете это самое буквально. Что нас преследует враг рода человеческого. Который задумал разрушить мир путём внедрения в него тринадцати демонов. И как я к этому должен относиться?

— Как к вводным, — сказал Горбовский. — Вы понимаете, что Первый Ангел вас ненавидит? Что он никогда не простит вам унижения, которое ему пришлось претерпеть?

— Какое униже... — начал было Завадский и тут же проглотил язык — так на него посмотрели все присутствующие.

— Мы забыли, — мягко сказал Горбовский, — что уважаемый Валентин Петрович не вполне знаком с ситуацией. Что и неудивительно — его уровень  посвящения... замечательная вещь метакса, — закончил он, передавая Валентину Петровичу бокал. Тот машинально отпил. Губу обожгло: оказывается, Завадский её прикусил — непонятно как и когда.

В голове архивариуса царил сумбур. С одной стороны, Завадский точно помнил, что всё это время обсуждал вопросы виноделия в Южной Европе, что закончилось распитием какой-то редкостной коллекционной метаксы. С другой — в голове держались воспоминания о начале какого-то странного разговора, и обрывки последующего. Он помнил, как Горбовский, прихлёбывая холодную воду, говорил ему: "В действительности всё не так, как на самом деле. В действительности люди были созданы Тагорой. А на самом деле они суть образ и подобие..." Помнил, как Комов цедил сквозь зубы: "Какое время? Для них нет никакого времени! Их сознание присутствует в каждой точке траектории..." Помнил, как Горбовский отвечал кому-то: "Можно говорить, что Он был, но теперь того прошлого нет. Поэтому Его и не было, и нет, и не будет. Вселенная лишена супруга и господина. Мы дети Галактики — это означает, что мы дети Вдовы..." Славин, говорящий: "...Владыка Ликов не видел Вандерхузе, потому что он видит связь тэтана с телом, а тел было два..." Остались в памяти чьи-то слова: "Павлин никогда не успокоится, мы можем только оттягивать...", и ответ — "но ангелы указали путь и избрали орудие". Крик Сикорски: "Тогда хотя бы отдайте мне Целмса!" И наконец — его собственный голос, беспомощно блеющий: "Ну да... в такой ситуации... наверное, это, некоторым образом, выход... в общем, да".

Видимо, на его лице что-то отразилось, потому что Горбовский сказал:

— Не переживайте, Валентин Петрович. С вами всё в порядке. Вы помните то, что можете помнить в соответствии со своим уровнем. Впоследствии вам многое станет яснее. Благодарю за посильное участие в обсуждении.

— И особенное спасибо от меня, — добавил Сикорски. Лицо его было каменным — как у человека в ярости, который из последних сил держит себя в руках.

— Мы бы всё равно приняли такое решение, — печально сказал Комов. — Абалкина надо остановить.

Руди встал и сказал в пространство:

— Что ж. Кому-то надо быть кровавой собакой. Я так понимаю, вы что-то такое обнародуете? На потеху общественности?

— Руди, ты всё прекрасно понимаешь, — сказал Комов, — История с саркофагом и подкидышами уже расползлась. Про детонаторы знает даже Бромберг. Нам нужна убедительная версия. Заранее.

— Понятно. Но тогда, пожалуйста, не изображайте меня идиотом. И не лгите. Особенно про финал. Не пишите, что я убил этого чёрта и потом сам застрелился.

— А тогда как? — заинтересовался Славин.

— Так это ты собирался делать легенду? — Сикорски осклабился. — А не будешь. Поставлю на это дело Каммерера. Ему и дам инструкции. Нет, я даже разрешу ему поучаствовать. Пусть хоть в чём-то поучаствует. А теперь я,  с вашего позволения, пойду. У меня много дел.

Он окинул присутствующих презрительным взглядом и вышел, не закрыв дверь.

— Ну зачем так, — проворчал Григорянц, аккуратно дверь прикрывая. — Нехорошо.

— Его можно понять, — тихо сказал Комов. — То, что ему предстоит... Не знаю, как бы я на его месте, — покачал он головой. — Не знаю.

Валентин Петрович вдруг понял, что как-то незаметно для себя выпил почти весь бокал. Решил, что с него хватит.

— И всё-таки... простите за такое занудство, конечно... — начал он своё обычное вступление, — но я так и не понял.

— Чего? — спросил Комов, отвлекаясь от дум.

— Если честно, то ничего, — заявил архивариус. — Ну, почти. Прежде всего — историю с Вандерхузе. Я в ней запутался. Я уже начал сомневаться в том, что этот Вандерхузе вообще существовал... А у вас то так, то этак... Я всё-таки архивариус. В документах тоже бывают противоречия. Но в конце концов всегда выстраивается какая-то история. С началом, серединой и концом. У вас всё время какие-то обрывки. Предположения, которые тут же опровергаются. Недомолвки и намёки непонятно на что. И всё время такое чувство, что сейчас кто-то скажет пару слов, и вся картина изменится. Меня лично это... напрягает, — подобрал он словцо из чужого лексикона.

— Вот! — Горбовский поднял палец. — Вот в этом-то всё и дело. Вы любите законченные истории. Которые существует исключительно на бумаге. То есть в тексте. А мы вынуждены строить гипотезы и принимать решения, исходя из обрывков и предположений. В ситуации, когда доступная нам информация неполна, противоречива и недостоверна. И при этом приходится учитывать множество факторов, внутренних и внешних. От личных чувств отдельных людей и до вселенских планов высших сил. Причём никогда не знаешь заранее, что в данном случае важно... Вы хотите поиграть в эту игру?

— Пожалуй, нет, — сказал Завадский.

— А придётся. Вы мне понравились, Валентин Петрович. Трезвый, неглупый, управляемый человек. Единственная серьёзная слабость — привычка к интеллектуальному комфорту. Но это лечится, — он поощрительно улыбнулся. 

— Вот значит как? — Завадский попытался добавить в голос скепсиса. Получилось не очень убедительно. — Хорошо, допустим. Я люблю интеллектуальный комфорт. И хочу, чтобы мне его обеспечивали хотя бы по минимуму. Окажите мне эту маленькую любезность, пожалуйста. А то после сегодняшнего... — он поискал подходящее выражение, но не нашёл, — у меня будет несварение мозгов.

— И чего же вы конкретно хотите? — заинтересовался Горбовский.

— Расскажите историю Вандерхузе. С начала до конца. Без намёков, двойных смыслов, подвешенных вопросов. У вас же в голове она есть. Потому что вы нормальный человек, — тут он немного запнулся. — Да, человек. И тоже любите интеллектуальный комфорт.

Горбовский немного подумал.

— Водички мне ещё налейте, — попросил он Григорянца. — Ну что ж, Валентин Петрович, в чём-то вы правы. Давайте я вам расскажу то, что знаю и как вижу. А коллеги, в случае чего, поправят. Только начать придётся издалека. С Целмса и Сикорски. В данном случае без этого никак.

— Случаю очень внимательно, — сказал Валентин Петрович, усаживаясь поудобнее.

— В общем так, — начал Горбовский, закидывая руки за голову. — Вы, наверное, заметили, что наш друг Рудольф несколько недолюбливает своего тёзку.

— Кажется, это называется "ненавидит", — заметил архивариус.

— Ну или так. Причин он приводит много разных, но это скорее поводы. А вообще-то всё началось как чисто личная неприязнь. Возникшая во время совместной работы. Причём на совершенно пустом месте. Хотя, может, и не на совсем пустом. Видите ли какое дело... Целмс родился на Тагоре, всё детство провёл там. И вырос похожим на тагорянина. Например, совершенно не агрессивен. Очень рационален. Умеет вызывать симпатию. Его все любили. Но была у него одна нехорошая привычка. Смеяться над тем, что ему казалось смешным. В том числе над людьми. Причём без злобы, этого за ним не водилось. Просто — ну вот смешно же, почему бы не посмеяться... Понимаете?

Завадский задумчиво кивнул. рассматривая пейзаж в окне. Там снова был склон, залив и развалины. Небо, правда, было вечернее — налитое синевой, с просвечивающим сквозь синеву молодым месяцем. Рядом с ним светилась красная звёздочка космической станции.

— А у нашего Руди Сикорского есть одна слабость, — продолжил Горбовский. — Он терпеть не может, когда над ним смеются. Любое другое отношение его устраивает. Особенно страх и ненависть. Он обожает, когда его боятся и ненавидят. Ему это придаёт веса в собственных глазах. Но только чтобы не смеялись. Этого он не переносит даже в гомеопатических дозах.

— Дозах чего? — не понял Валентин Петрович.

— Не обращайте внимания, устаревшая лексика... Ни в каких дозах, даже в самых маленьких. А Целмс, на своё несчастье, регулярно над Сикорски подтрунивал. Причём очень тонко и едко. Знаете, откуда у Руди бабочка на резинке? Целмс поглумился. Сикорски, когда раздобыл этот свой древний пиджак от Маркса и Спенсера, только в нём и ходил. Очень ему нравилось быть элегантным. А Целмс посмотрел на это и сказал, что для полноты образа нашему Рудольфу не хватает перстня с печаткой, бабочки на резинке и малиновых носков...

Завадский представил себе Сикорски в малиновых носках и невольно фыркнул.

— Вот-вот. Видите? Руди, когда про это услышал, очень обиделся. И с тех самых пор специально носит бабочку на резинке. Дескать, вот вам.

— Как-то мелко, — сказал Валентин Петрович.

— Ну в общем да. Но Целмс его вот таким манером подкалывал постоянно. Особенно в связи с Леной. Я имею в виду нашу Лену.

— Сикорски за ней ухаживал, — сказал Валентин Петрович. — Ну так она его отшила.

— Ну да. Просто во время ухаживания Сикорски почти убедил себя, что Лена всё-таки уступит. Ходил сам не свой, с работы бегал, цветы дарил, подарки делала... А Целмса это почему-то очень забавляло.

— Не только его, наверное, — задумчиво сказал архивариус.

— Наверное. Но Сикорский всё списывал именно на Целмса. Даже свою финальную неудачу.

— Они друг другу не подходят в принципе, — уверенно сказал Валентин Петрович. — Это и дураку ясно. Непонятно, зачем он вообще за ней бегал.

— Потому что девочка из хорошей семьи, — сказал Комов. — У Руди на этом месте...

— Давайте всё-таки не будем совсем уж углубляться в эти темы, — предложил Горбовский. — Это, в конце концов, некрасиво.

— Я архивный работник и очень люблю углубляться во все темы, — напомнил Завадский. — И что вы там говорили об интеллектуальном комфорте?

— Да банальная история, — сказал Горбовский. — У Сикорски вместо мамы была яйцеклетка из генобанка, а вот отец настоящий. Был. Погиб, когда сыну было десять лет. Ну то есть как погиб? Умер. На Пандоре. На банальном туристическом маршруте. Ему стрекавица цапнула. А он не заметил.

— Потому что был пьян, — с осуждением сказал Комов.

— Вообще-то на туристическом маршруте есть алкоконтроль, — объяснил Горбовский. — Но они там расслабились, давно никто не нарушал. Был скандал, маршрут закрыли...

— И что? — не выдержал Завадский. — При чём тут семья?

— Отец Сикорски пил. Потому что работал на водорослевой ферме. За неимением хоть каких-нибудь дарований. А его родной брат — Клод Сикорски. Очень известный релевантолог и структуральный лингвист. Маленький Руди у него дома бывал. Ну сами представляете, что он там видел — интеллектуальная атмосфера, ученики, уважение... вот это вот всё. Дальше понятно?

— В общем-то да, — признал Завадский.

— Ну и раз мы уж об этом заговорили. Было ещё вот что. Сикорски понимал, что академического учёного из него не вышло бы в любом случае. Его таланты лежат в несколько иной плоскости. Но ему всё-таки очень хотелось отметиться. И вот однажды написал он статью по теоретический истории. Долго трудился, штудировал источники, работал над стилем... В последний момент решил подстраховаться и подписал псевдонимом. Ну таким, довольно условным. И через свои связи пробил к публикации в престижном иэишном сборнике. В смысле — Института Экспериментальной Истории.

— Я понял, — архивариус нетерпеливо мотнул головой.

— Так надо же было такому случиться, что статья попалась на глаза Целмсу. А там затрагивалась тема, которая того интересовала.  И она ему не понравилось. Так он, зараза такая, не поленился написать рецензию.

— Разгромную? — предположил архивариус.

— Не то слово. Издевательскую. Хотя текст блестящий, надо отдать должное. Сикорски был в ярости.

— А Целмс знал, что это статья Сикорски?

— Вряд ли. Ему было всё равно, кто автор. Сикорски считает иначе. С тех пор он ничего научного не писал. Но запомнил.

— Я бы на его месте тоже запомнил, — признался Завадский.

— Вот именно. А Руди не просто запомнил. Он вообще-то мстительный. И принялся портить Целмсу жизнь. Сначала по мелочам. Потом подставил его по-крупному. При этом на словах его всячески нахваливая и всем давая понять, что они заодно.

— "Шпага Сикорски" — вспомнил доселе молчавший Григорянц. — Так его называли.

— Сикорски это выражение сам и запустил, — прокомментировал Славин.

— Ну может быть, — согласился Горбовский. — Так вот. Как-то раз Целмс работал на планете Лу. Выполнял задание, которое курировал Сикорски. И что-то там такое между ними произошло нехорошее. Я думаю, Сикорски отдал Целмсу сомнительный приказ, а потом выставил его как инициативу самого Целмса. Очень уж ему хотелось, чтобы тот облажался.

— Рудольф не мог так поступить, — мрачно сказал Григорянц. — Вы его так выставляете нехорошо, а он хороший человек. Я с ним коньяк пил.

— Коньяк замечательный, — сказал Горбовский. — И наш Рудольф тоже. Он ведь не стал Целмса сразу убивать. Он его, наверное, даже простил бы. Если бы тот осознал положение и принял вину на себя. Но Целмс полез в амбицию, стал доказывать, что он прав. А Рудольфа публично обвинил в некомпетентности и преследовании его, Целмса, лично. Даже до меня дошёл. И регулярно заявлял, что он этого так не оставит. Из чего Сикорский сделал вывод, что он способен в случае чего и к общественности обратиться. Ну и послал к нему убойную команду.

— А просто стереть память? — предложил Завадский.

— Сикорски решил убить, — лежащий на диване Горбовский сделал странное телодвижение. — Формально — имел право. Целмс документ о снятии ответственности подписывал. Хотя, конечно, по нашим распоняткам это слишком. Такие люди, как Целмс, бесценны... Но чего уж теперь-то.

— Судя по тому, что Целмс до сих пор жив, — предположил Валентин Петрович, — команда вернулась ни с чем.

— Не вернулась. Целмс их ликвидировал, — сказал Горбовский. — Хотел бы я знать, как ему это удалось... Тела так и не нашли. И самого Целмса — тоже. Он исчез. И с тех пор нам всячески пакостит. Причём работает в основном на цыган. Но не только. Берётся и за разовые акции, и за операции. Проектирует социальные системы. В том числе ту самую, на Саракше. Называлась Островная Империя. Которая произвела на нашего Руди такое впечатление. По мне так ничего особенного. Вариант кастовой меритократии. Хотя, надо признать, довольно остроумный и успешный. Сикорски там всех положил атомными бомбами. Выдав это дело за местные разборки. Но это так, чисто для общественности, если она когда-нибудь сунет нос туда. А Целмс, по его мнению, ответил на это разрушением системы излучающих башен. Ну, где собак держали. Сикорский считает, что это был ответный ход. А я уверен, что нет. Просто Руди в тот момент работал на голованов.

— Вот этот момент мне тоже непонятен, — сказал Завадский. — Я так понял, что голованов использовали как живые генераторы. Если они делали что-то не то, их наказывали. Простая система. В чём её уязвимость?

— Целмс как-то сумел организовать одновременную депрессионную атаку, — сказал Комов. — То есть в условленный день в момент сеанса большая часть голованов, вместо того, чтобы излучать что велено, начала генерировать депрессионное излучение. Тем самым нейтрализовав охрану и вообще всех, кто мог помешать. А дальше работали мобильные группы.

— Чьи? — не понял Завадский.

— Кто их знает, — ответил Комов. — Видимо, из кого-то, кто не поддавался излучению. Хотя защита там не особо сложная, просто знать надо, как... Так что, наверное, просто навербованные местные. Которые собак из клеток выпускали, а излучатели взрывали. В столице, говорят, рвануло так, что на полкилометра все стёкла полопались.

— А сейчас с ними что? — не отставал Завадский.

— Планету забрала под себя ваша любимая контора, — напомнил Горбовский. — Так что формально я ничего не знаю. Фактически же... Думаю, просто перемёрли. Я имею в виду аврорианцев.

— У Вандерхузе написано, что там была какая-то война и они немножко ожили, — напомнил архивариус.

— Очень сомневаюсь. Хотя версия Вандерхузе ведь откуда-то взялась... Странно, что цыгане там не отметились. На той же Надежде они вовсю ловят детей. Практически открыто. Что-то в их сознании им нравится. Разлакомились. Мы, кстати, решили не скрывать. Так и говорим — Странники на Надежде охотятся за детьми.

— Это всё очень интересно, но что же случилось с аврорианцами на Саракше? — сказал  Валентин Петрович;

— Честно говоря, не знаю. И копаться мне в этом неинтересно. Давайте дальше.

— Давайте, — согласился Завадский.

— Итак, Сикорски. Охота на Целмса всё больше захватывала воображение нашего друга. Хотя, конечно, в этом был элемент игры на публику. Сикорски себе в роли преследователя нравился. Меня это до какого-то момента тоже устраивало. Хотя, когда он потёр память всех бывших сотрудников Целмса, чтобы они забыли целмсовы шуточки — это было несколько слишком. И удаление статей из БВИ — тоже. У Целмса были блестящие работы.

— Из-за той рецензии? — удивился Завадский. — Но вы-то? Вы-то почему  всё это позволяли? Вот эти стирания памяти... изъятия документов... Это же  просто не знаю что...

— Позволял, а что делать? Совершенно не с кем работать. У моих коллег должны быть определённые личностные качества. Которых не должно быть у всех остальных людей. Такой вот парадокс. И людьми, этими качествами наделёнными, я разбрасываться не могу. К тому же именно насчёт Сикорски у меня было предчувствие. Что он когда-нибудь очень сильно понадобится. Короче, я ему мирволил. Но я не ожидал, что он осмелится на что-то серьёзное. А он осмелился.

— Шли манёвры, — сказал Комов. — Очень хорошо законспирированные манёвры. "Зеркало — три".

— Я что-то слышал... от коллег, — обтекаемо сказал архивариус. — Синхронные действия всех оборонных систем?

— Вроде того. Геннадий Юрьевич мог бы объяснить, но зачем? Сейчас нам важно, что сделал наш Руди. С его точки зрения, он немножко нахулиганил. Влез в систему управления "Зеркала" и кое-что там изменил. Видите ли, "Зеркало" должно было скопировать несколько отдалённых областей пространства. Мы точно знали, что там находится, всё было подготовлено. Сикорски добавил к списку ещё один пункт. Кусочек экватории тяжёлой звезды, к которой очень трудно подобраться извне. Руди был почти уверен, что где-то там находится секретная станция Целмса. И рассчитывал заполучить или её копию — или, того лучше, копию самого Целмса.

— Намерения понятные, — оценил архивариус.

— Вот только он не знал, что в этой экватории может находиться что-то ещё, — в голосе Горбовского прорезалась что-то вроде нервозности. — Чего копировать ни в коем случае нельзя.

— Дайте я угадаю, — попросил Завадский. — Секретная лаборатория ДГБ? Станция Странников? Энергоустановка?

— Маленькое судно, — тихо сказал Горбовский. — Очень маленькое частное судно. Тагорянское судно.

Архивариус немного подумал.

— Эъньээ хакта еЕэе-хАань юм"дахщ вагур? — спросил он по-тагорянски.

Горбовский иронически воздел руки вверх.

— Ну не то чтобы сразу такой уровень. Но в целом да. На корабле присутствовала представительница Правящей Семьи. Четвёртая в очереди наследования трона Тагоры.

— Н-да, — оценил архивариус. — Если бы возникла копия... вышел бы неприятный казус.

Леонид Андреевич внезапно закашлялся. Приподнялся, сел, запил водой.

— Извините, — сказал он. — Ах да, вы же любите точность. У тагорян есть физиологическая реакция на непредвиденную ситуацию: спазм лёгочного клапана, чтобы сохранить кислород в лёгких. Мы же земноводные. В переводе на земные реалии: вы меня сильно удивили, я поперхнулся. Назвать политический кризис "неприятным казусом" — это очень, очень мягко сказано. Я уже не говорю о своей семье...

— Ну почему же вы о ней не говорите? Мне всё интересно, — Валентин Петрович решил, что ему можно ещё немного метаксы, и он передал бокал Григорянцу. Тот понял правильно и плеснул ещё на палец.

— Интересно ему... — проворчал Горбовский. — Семью бы уничтожили. Моих родителей и меня лично сожгли бы, остальных — стерилизовали.

— А при чём тут родители? — не понял архивариус.

— А как ещё? Мы ответственны за все последствия всех своих действий. Порождение детей — это действие. Родители отвечают за брачный выбор и гены порождённого ими потомства. Конечно, это касается хороших семей.

— Я вроде как знаю ваше государственное устройство, — признался Завадский, — но каждый раз ловлю себя на мысли, что это... Монархия. Феодализм. Средневековье какое-то.

— Суди, дружок не выше сапога, — посоветовал Горбовский. — Это такая старинная земная пословица, — тут же разъяснил он. — Давайте по теме. В общем, пришлось принимать экстренные меры. Видите ли, "Зеркало" срабатывает не мгновенно. Необходимо закачать в новый кусок пространства море энергии. Это требует времени. И в этот момент ещё можно что-то остановить. Мы остановили. Буквально чудом. Именно буквально.

— То есть про генераторы отрицательной вероятности Вандерхузе правильно догадался? — уточнил Завадский.

— Именно. Он нас тогда буквально спас. Я, кстати, сам не знал, что этот куркуль так хорошо спрятал эти генераторы. Мы их потом уничтожили, конечно. Но в тот момент они оказались панацеей. Процесс воплощения удалось повернуть назад. Как и не было ничего. И я был очень рад, что дядю Яшу всё-таки не пришлось убивать.

— За что, кстати? — спросил архивариус.

— Не за что, а почему. Вандерхузе — непосвящённый. Он не состоит в Досточтимой Ложе и не имеет права знать тайны. В ходе операции он их узнал. В том числе — о моей истинной природе. И, вероятно, догадался о настоящей роли Тагоры на Земле. Профан, познавший тайны, должен умереть. Так написано в законе Ложи. Я должен был его исполнить.

— Всё-таки это какая-то средневековая дикость, — сказал Завадский. — Можно же стереть память.

— Какое возражение вас устроит? С точки зрения интеллектуального комфорта? — спросил Горбовский.

— А какие варианты? — в свою очередь, спросил архивариус.

— Для вашего уровня посвящения — три. Во-первых, закон есть закон. Он установлен не нами, и не нам о нём судить. Вы даже не представляете, с существами какого уровня он согласован. Наше дело — исполнять. Это первое. Во-вторых, в некоторых случаях даже стёртую из памяти информацию можно восстановить. Это второе. В-третьих, некоторые знания меняют самую суть разумного существа... Этого для вас достаточно.

— Извините пожалуйста, но вы меня не убедили, — заявил Валентин Петрович.

— Этого и не требовалось. Я не собирался вас убеждать. Я вас проинформировал. Кстати, не хватит ли вам метаксы? Вы как-то уж очень  расхрабрились.

— Если бы вы этого не хотели, вы бы этого не предложили, — ответил архивариус.

Горбовский хмыкнул.

— И если всё так сурово, почему же вы его в таком случае всё-таки не убили? — продолжал допытываться Валентин Петрович.

— Почти убил. В самый последний момент, когда Бойцов с ребятами были уже на месте, мне пришла Высочайшая Рекомендация для ряда лиц. В том числе и для Вандерхузе. В настоящий момент он считается кандидатом, то есть не-профаном. Память ему заблокировали. Если он успешно пройдёт кандидатский срок и будет посвящён, блокировку мы снимем.

— В последний момент, значит? То есть специально? — догадался архивариус. — Это,  значит... это значит... — он умолк, выжидательно смотря на Горбовского.

— Разумеется, меня тоже контролируют, — сказал Леонид Андреевич. — И время от времени проверяют. Подкидывают задачки. В данной ситуации я еле успел... Что-то у вас глазки бегают, Валентин Петрович, — вдруг сказал он. — Какие-то у вас мыслишки в голове бродят. Давайте-ка их сюда. Что вы себе надумали?

Завадский заметно растерялся.

— Да ничего я такого не думал, — начал он, потом осёкся. — Всякие глупости, — попробовал он с другого конца. Горбовский молча ждал. — Это вообще не мои мысли! — наконец, нашёлся Валентин Петрович. — Просто вы, когда вели вот эти все разговоры... вот это вот, — он покрутил руками туда-сюда, — это, кажется, заразно... И у меня тоже стали возникать всякие соображения... совершенно гипотетические...

— Ну-ну-ну, — нетерпеливо произнёс Леонид Андреевич. — Не тяните кота за хвост.

— Ну в общем я подумал... Вы сказали, что там был корабль с очень высокопоставленным лицом. Но вы не сказали, был ли там Целмс.

— Вы что себе вообразили? — голос Горбовского стал жёстким и холодным. — Что тагорянка из Правящей Семьи, станет общаться с каким-то землянином?

— Если он может быть полезен — почему нет? — архивариус отхлебнул ещё метаксы, для храбрости. — Или просто из любопытства? Посмотреть на редкую зверюшку? И, кстати, откуда Сикорски получил информацию, что Целмс прячется именно там? — Тут ему пришла в голову такая идея, что он выдул всю оставшуюся метаксу одним глотком. — Кстати, вот вы сказали, что остановили копирование. А если нет? Если корабль скопирован? Вами? Чтобы получить в свои руки члена королевской семьи и выкачать из неё какую-то информацию? Нужную вашей тагорянской семье? — его несло, но он уже не мог остановиться. — Да и весь этот конфликт между Целмсом и Сикорски вы разжигаете и поддерживаете. Чтобы в случае чего всё валить на Рудольфа. А на самом деле Целмс работает на вас и ваше семей...

— Гена, — сказал Горбовский. — Убери. И алкоголь тоже убери. Он от него смелеет.

Завадский замолчал с открытым ртом. Потом его закрыл. Потряс головой.

— Я, кажется, перебрал, — сказал он совершенно трезвым голосом и отодвинул бокал подальше. — Извините, шум в голове какой-то... — Тут ему вспомнилась Лена и он понял, что произошло. — Я что-то не то говорил? — спросил он подозрительно. — Или что-то не то услышал?

— У вас разыгралась фантазия, — сказал Горбовский. — Но это нормально. Плохо другое. Вы сделали две ошибки. Во-первых, вы своим фантазиям поверили. Сразу же, не анализируя. И во-вторых — стали их озвучивать по первому требованию. Под очень слабеньким психологическим нажимом. Поэтому я вас немножечко наказал. Теперь вам придётся думать те же мысли ещё раз. Вы додумаетесь, там ничего сложного нет. Человеку нашего круга такие соображения должны приходить в голову автоматически. Но он не стал бы им доверять и никогда не позволил бы себе их высказывать. Особенно если у него есть подозрения, что собеседнику они не понравятся.

— Ну извините, — сконфуженно пробормотал архивариус.

— С вами, Валентин Петрович, ещё работать и работать, — вздохнул Горбовский. — Ну да ладно. Давайте дальше. Итак, Вандерхузе получил новый статус. Я отозвал убойную команду, стёр ребятам память и отправил на периферию. Во избежание всяких неприятных психологических проблем между ними и дядей Яшей. Потом пообщался с Леной. И решил, что её будущий супруг достаточно управляем, чтобы использовать его в Мировом Совете.

— Но вы же знали? И про то, что он работает на Сикорски... и всё такое прочее? — решил уточнить архивариус.

— Ну да. Знал. И что? Нормальное поведение нормального человека. Без покровительства Сикорски он не смог бы занять своё место. Без особых отношений с Комовым он не смог бы на нём усидеть. Гена, скажи — ты ведь знал с самого начала?

— Тебе виднее, — сказал Комов.

— Нет, давай по-честному. Я, конечно, знаю. И ты знаешь, что я знаю. Почему бы тебе не сказать? В конце концов, это мелкий вопрос. Который и раньше ни на что не влиял, а теперь и подавно. Ну так?

— Тебе виднее, — повторил Комов.

— Нет, не виднее, — демонстративно упёрся Горбовский.

— Ты, конечно, всё узнаешь, — ответил Комов. — Но не от меня.

У Валентина Петровича возникло мгновенное и острое чувство, что перед ним разыгрывают сцену. Потом — что ему только что сообщили что-то очень простое и очень важное. Потом чувство пропало, не оставив и следа.

— И вот, — сказал Горбовский, внимательно за Завадским наблюдавший, — мы уже начали работать с Вандерхузе, когда появляется  Сикорски с совершенно бредовым сообщением. Что якобы он нашёл Целмса, который притворяется Вандерхузе...

— Пожалуйста, не так быстро, — попросил Валентин Петрович. — Каким образом всё-таки возник этот второй Вандерхузе? Он вообще был?

— Ну конечно был, — успокаивающе сказал Горбовский.

— И каким же образом он возник? "Зеркало"?

— Ну да. Как вы сами думаете, что делают с системой, с которой до того работали нештатными средствами воздействия? Вроде генераторов минус-вероятности?

— М-м-м... Ну да, конечно. Чинят, тестируют и обязательно испытывают опять, — сказал Завадский. — И вы сейчас мне скажете, что в ней сбилась какая-нибудь система наведения... или фокусировки... или ещё что-нибудь... и она скопировала не ту область пространства. Так?

— Не совсем. Скопировала она то, что нужно, а вот разместила не там, где нужно. В результате кое-что пострадало. В том числе и люди, к сожалению. Сейчас мы всё более-менее разрулили, но факап был, конечно, неприятный. Но вот как раз с этой станцией всё должно было быть нормально. И никаких Вандерхузе там не могло быть в принципе.

— Тогда как же он там образовался? Или это не он? — Завадский почувствовал, что у него от долгого сиденья затекла спина. Дома он встал бы и потянулся, но сейчас это было неудобно. Он ограничился несколькими осторожными, едва заметными движениями. Горбовский, однако ж, заметил.

— Сидеть устали, Валентин Петрович? Ничего, недолго осталось. А насчёт вашего вопроса... Видите ли какое дело. Когда тэтан уходит из кругов мира... да не нервничайте вы так, вам это знать уже можно... Так вот. Когда тэтан уходит из мира, он уходит с концами. То есть со всей историей всех своих воплощений. Соответственно, история мира меняется. Так, как будто его и не существовало. Почему все великие посвящённые — фигуры мифологические? О которых говорят, что их не было? Потому что их и не было. В той реальности, которая осталась после них. Понимаете логику?

— Не очень, — Валентин Петрович наморщил лоб. — То есть я, конечно, верю, раз вы говорите. Но откуда мы тогда знаем, что кто-то освободился? Если все следы его существования стираются?

— Правильный вопрос. Дело в том, что некоторые освобождённые из сострадания к людям стараются оставить какие-то следы своего пребывания здесь. А поскольку возможности у них большие, это у них иногда получается. Иногда даже хорошо получается. Возникают мифы, религии. Но я не об этом. Левин, судя по всему, действительно существовал. И действительно освободился тем способом, который описан в мемуаре. Нужно будет внести изменения в конструкцию ментоскопов. Чтобы исключить такую возможность в будущем. Только не спрашивайте, почему, а то я в вас сильно разочаруюсь.

— Хорошо, разочаровывайтесь. Почему? — тут же спросил Завадский.

— Мне бы идти, — подал голос Григорянц, до сих пор помалкивающий и сосредоточенно изучающий свою панельку. — Можно я пойду, Леонид Андреевич? Дела.

— Арам Самвелович, дорогой, ну конечно идите, — сказал Горбовский. — И не забудьте сегодня посидеть с Сикорски в том самом ресторанчике. Рудольфу сейчас грустно.

— Сделаем, — серьёзно сказал Григорянц и вышел.

— Так вот, — продолжил Горбовский. — Когда Сикорский пришёл ко мне с докладом...

— Подождите, пожалуйста, — перебил его Завадский. — Я спрашивал...

— А я вас попросил не спрашивать. Вы к моей просьбе отнеслись без уважения. Пожалуй, я так же поступлю по отношению к вашим просьбам. Я вас больше не задерживаю, Валентин Петрович.

Завадский сильно покраснел. Потом решительно поднялся с места. Чуть помедлил, зависнув над креслом, потом решительно пошёл к двери.

— Не очень долгая симпатия вышла, — пробормотал он под нос достаточно громко, чтобы быть услышанным.

— А вы понимаете, что вам сейчас сотрут память? — поинтересовался Горбовский.

— Мои друзья из ДГБ будут разочарованы, — сказал Завадский.

— Кем же именно? — парировал Горбовский.

— Не только мной, — ответил архивариус.

— Трезво мыслите, — оценил Горбовский. — Да ладно, садитесь. Если хотите — извинюсь. С меня не убудет.

— А мне не прибавится, — сказал Завадский и вернулся в кресло.

— Ну, слушайте. В общем, в предыдущем варианте нашей реальности, в которой существовал Борис Левин, "Зеркало" сработало иначе. Может быть, с ошибкой. А может, просто были другие мишени. Теперь уже не разберёшь. Но лично я думаю, что здесь не обошлось без лаксиан. Которые вмешались в работу системы. И таким образом сохранили того самого Вандерхузе, который освободил Левина.

— Я вот ещё не понял, — сказал Валентин Петрович. — Куда всё-таки делись вещи Геннадия Юрьевича? Ну, ключ, камень этот жёлтый, который Тезисом оказался... Их же отобрали у Вандерхузе лаксиане?

— В той реальности, — сказал Комов, не оборачиваясь: отвернувшись к стене, он сосредоточенно возил пальцем по небольшому экрану — видимо, что-то читал.

— А в этой? — не понял Завадский.

— А в этой я даже на Леониду не попал. Так что всё моё при мне осталось. Хотя ключ я проверил. Действительно, открылся. Ну я его обратно на себя закрыл.

Завадский не очень понял, но решил не уточнять.

— И вот Сикорски является с докладом, — продолжил Горбовский. — Он в очередной раз нашёл Целмса. Который связался с его агентом Сашей Ветрилэ и пытается раздобыть какую-то технику. Я встревожился: мало ли как оно бывает. Послал людей. Они выяснили, что на станции действительно обитает человек, похожий на нашего дорогого дядю Яшу. Не полная копия, но похож очень. Мы подключились к его компу, нашли мемуар. Нас это очень заинтересовало. Особенно информация про Абалкина и всё с этим связанное. Я дал Араму Самвеловичу соответствующие полномочия, и он со своими людьми вступил с Вандерхузе в контакт.

— Подождите... В какой контакт? — не понял Валентин Петрович.

— Ну, как бы это сказать. От КОМКОНа дядя Яша ждал неприятностей.

— А что, неправильно ждал? — спросил Завадский.

— Нет, конечно. Ну подумайте сами: у Вандерхузе есть знакомый лаксианин. Можно сказать, друг. Который обещал ему помочь. Кем надо быть, чтобы причинять такому человеку неприятности?

— Идиотом, — уверенно сказал Славин. Он единственный не занимался делами, а слушал.

— Вот именно. Но дядя Яша мог испугаться, глупостей каких-нибудь наделать... В общем, мы представились как ДГБ. С психологической точки зрения это было правильнее.

— Но как же Сикорски?

— А что Сикорски? Его агента мы нейтрализовали. Сначала послали ей письмо от имени шефа...

— Так это вы сделали? А секретная дегебешная техника? Контроллер Странников, который пишет на все дорожки?

— Я не уверен, что такая штука вообще существует, — ответил Горбовский. — Мы сделали проще: послали письмо с компа самого Сикорски. Арам Самвелович зашёл поболтать, дождался, пока Сикорски отойдёт в туалет...

— Я думал, они друзья, — вздохнул Валентин Петрович.

— Ну конечно друзья. Просто дружба дружбой, а служба службой. В общем, отправили мы эту Сашу к Вандерхузе на станцию. Ну и сами там побывали. Разумеется, деликатно. Не беспокоя хозяев, скажем так. Кое-что там поменяли...

— То есть самый кибер, стрелявший клеем... — внезапно догадался архивариус.

— Ну да. Всё-таки не так просто одолеть трёх профессионалов, знающих субакс. Во всяком случае, обычному магазинному киберу. Да и клей... Пришлось поработать.

— И над "Призраком" тоже?

— Не так чтобы очень. Видите ли, нас вполне устраивает решение того старого  Вандерхузе покинуть эту скучную реальность. Откровенно говоря, он нам — лишняя головная боль. Но когда он вернётся, мы должны об этом знать. Мы или наши преемники. Так что "Признак", на котором он улетел, не такой уж невидимый. Во всяком случае, для нас. Стоит там и омега-маячок, и ещё кое-что.

— А все эти требования? Расскажите то, расскажите это?

— Ну не совсем же он дурак. Если бы прилетели какие-то люди, назвались бы галактами и стали ему помогать просто так, он бы не поверил. Он должен думать, что заключил сделку.

— Ну а Сикорски?

— Дался вам Сикорски!.. В рамках своей компетенции он действовал вполне правильно. Не могли же мы ему запретить делать то, на что он имел право? В таких случаях лучше действовать так, как мы. Проявляя известную деликатность.

— Деликатность? Хм. Ну хорошо. Но зачем было оставлять там эту девочку? Или вы её эвакуировали? Но в мемуаре...

— Зачем эвакуировать? Саша Ветрилэ улетела с ним. По собственному желанию. Она же в него влюблена как кошка.

— Влюблена? — не понял архивариус. — Она за ним шпионила...

— О, это был интересный ход. Идея Евгения Марковича. Расскажите, Евгений Маркович.

— Да ничего такого принципиально нового, — засмущался Славин. — Просто мне пришла в голову одна мысль... Смотрите. Саша Ветрилэ была приставлена к Вандерхузе Сикорски. Для того, чтобы иметь доступ, она изображала девичье увлечение. На которое Вандерхузе ответить не мог, потому что хранил верность Лене Завадской. Хотя вот в той старой реальности, где он с Леной поссорился, у них всё-таки что-то получилось. Думаю, не без разрешения Рудольфа, но всё-таки. А что, он вполне мог ей понравиться. Взрослый солидный мужчина, с положением, интересный собой... Но тут мы придумали вот что. Когда Саша добиралась до станции, мы её по дороге усыпили. И убрали ментоскопом воспоминания о задании. И вообще о том, что она тёрлась возле дяди Яши потому, что ей Сикорски велел. А всё остальное оставили. Как она глазками стреляла, какие слова говорила... вот это вот всё. Так вот. Мозг начинает заполнять образовавшуюся пустоту. Очень интересным способом. Объясняет задним числом своё же поведение наиболее вероятной причиной. В данном случае — влюблённостью. И начинает её чувствовать на самом деле. Так что, прибыв на место, наша Саша и в самом деле влюбилась. Практически мгновенно.

— Очень забавно это выглядело, — с удовольствием сказал Горбовский. — Видели бы вы эту сцену. Не вполне прилично, но очень впечатляюще. Кстати! А давайте ещё раз попробуем, только на мужчине. Гена! Сотри у Вандерхузе все воспоминания о настоящей причине его связи с Завадской. Прямо сейчас, пожалуйста. Заодно и Лене подарок.

— Доброе решение, — улыбнулся Славин.

— Готово, — доложился Комов.

— Вот и славненько. Ну, кажется, я удовлетворил ваше любопытство, Валентин Петрович?

— М-м-м... У меня осталась масса вопросов, — сказал Завадский.

— И пусть себе остаются. По крайней мере, пока. Иначе у вас будет несварение мозга. Ну что, коллеги, ещё по коньячку?