36

36

Техник, как уже было сказано, не нуждается в идеологии, потому что располагает инструментами власти, которые отменяют ее необходимость. Его мышление не идеологично, потому что аппаратура, с которой он работает, тоже не имеет отношения к идеологии. Но эта аппаратура в любой момент может стать и становится на службу идеологии, потому что аппаратуру и идеологию одинаково отличает законченность — они неизбежно объединяются на полпути, когда дело идет о подчинении человека механической организации. Такое объединение совершается, потому что все, что имеет отношение к идеологии, предполагает механистичность, такую же законченность мышления, какая свойственна аппаратуре. Выразить в четком определении, в чем состоит различие между народом и массой, не всегда просто. Поэтому мы укажем лишь на один безошибочный признак. Там, где мы имеем дело с народом, мы никогда не встретим ни следа идеологии, зато она обязательно присутствует там, где есть масса. Масса нуждается в идеологии, и ее потребность в ней тем сильней, чем больше техника приближается к совершенству. Идеология необходима хотя бы потому, что и аппаратура и организация обнаруживают свою недостаточность, потому что они не придают человеку сил и не могут дать ему необходимого утешения. Не вызывает сомнения, что усилия Техника увеличивают пустое пространство, причем увеличивают его в той же степени, в какой они сужают пространство жизненное. Поэтому одним из неотъемлемых свойств мира Техника становится horror vacui,{92} всевозможными способами — в виде депрессии, скуки, ощущения бессмысленности и бессодержательности, чувства тревоги и загнанности — проникающий в сознание человека.

Обратившись к вопросу идеологии, мы одновременно касаемся другой связанной с этим проблемы — проблемы актерства. Мы не можем подробно вдаваться здесь в вопрос о том, чем объясняется все возрастающая роль, которая признается за актером, поскольку это выходит за рамки нашего исследования. Актер тесно связан с аппаратурой, с аппаратурным восприятием действительности, поэтому прогресс техники всегда означает расширение актерского влияния. Это становится ясно со всей очевидностью, если мы поймем, что растущее влияние рекламы и пропаганды соответствует влиянию актерской профессии. Это же соответствие выражается в массовом производстве фотографий, и не случайно актер оказывается наиболее часто фотографируемым человеком. Его фотографии можно встретить повсюду, так что невольно складывается впечатление, что фотографироваться — главное дело его жизни, ради которого он должен непрестанно отдавать себя на потребу фотографов. Именно отдавать на потребу, так как то, что он делает, представляет собой акт проституции.

Во все времена, когда актер был еще представителем особой касты, сословия, общественной ступени, которые, кроме актерской, предполагали существование ряда других каст, сословий, общественных ступеней, к нему относились с подозрительностью. И нигде эта подозрительность не была развита так, как в народной среде. Здесь она выражена так сильно, что можно сказать: там, где есть народ, отношение к актеру всегда пронизано непреодолимой недоверчивостью. Масса ведет себя в этом случае иначе. В наши дни, когда отношение к актеру не зависит от представлений о сословном или хотя бы профессиональном делении общества, когда актера можно встретить где угодно, эта подозрительность сменилась всеобщим признанием, сделав актера предметом культа. Суррогаты вторгаются не только в область питания, но также в сферу мышления и чувства. В мире, где надо всем царят аппаратура и организация, не осталось места для счастья, счастье не может проскользнуть в него незамеченным, как не может вписаться в цепь причинно-следственных связей или втиснуться между целью и средством. Но такое состояние невыносимо для человека, запертого в своем убожестве, словно в неприступной башне. Когда у него не остается совсем никаких шансов — при четкой организации с этим навсегда покончено, — тогда взамен ему приходится давать какую-то иллюзию, например утопию. По этой же причине утопичны все разновидности социализма, создающие обманчивые миражи неосуществимого счастья. Распределяя шансы соответственно своим понятиям о справедливости, социализм их уравнивает, а следовательно, превращает в чистый нуль. По бедности воображения никто не может сравниться с утопистом, который тщится прикрыть логикой отсутствие фантазии. Если бы Господь Бог, создавая землю, задумал ее в соответствии с законами справедливости, на земле не осталось бы счастья и не было бы ни счастливых, ни удачливых людей. Мир был бы жестким и унылым в своем однообразии, как весы, которые взвешивают заслуги. Точно так же в условиях внутренне непротиворечивой социальной организации не было бы счастья, а была бы система поощрений в виде повышения по службе и заслуженной пенсии по достижении положенного возраста. Любовь, милость, счастье исключаются в условиях такой организации, где все основано на обязанности. Они могут проявляться только вне этой сферы. Для человека же это невыносимо, даже для человека, живущего в условиях технической организации. Пусть он несчастлив, но он не хочет отказываться от шанса на счастье, хотя бы в виде лотерейного билета. Чем меньше надежда на удачу, тем дороже она человеку. Так почему бы не предоставить ему такую возможность? Что может быть легче и дешевле, чем оделять людей шансами на удачу, которая изредка выпадает среди пустых билетиков! Счастливым человека, правда, не сделаешь, но можно включить его в число ожидающих счастливого случая. В условиях развивающейся техники можно поставить производство иллюзий на промышленную основу. Так, кинематограф даст усталому рабочему иллюзию счастливой любви, богатства и представит ему мир сказочного благополучия. Так кто же тогда актер, как не человек, владеющий шансом? Разве не он выступает как раздатчик шансов на удачу, предлагающий надежду? И разве зритель не должен быть благодарен актеру за то, что тот взял на себя эту роль? Более того! Зритель идентифицирует себя с актером, с его ролями и шансами. Человеку нужен образец, идеальный герой, и актер — не являющийся ни тем, ни другим — в то же время остается единственным, кто в состоянии сыграть эти роли. В понятие роли, учитывая то, что она постоянно меняется, входит как одно из свойств та особенность, что актер не может быть великим человеком. Точно так же не может быть велик человек, сделавший ставку на счастливый случай. Но зритель рад и тому, что кто-то играет роль — играет за него.

Мы уже упоминали о том, что мало кто по-настоящему понимает значение рекламы и пропаганды. Обыкновенно замечают только ее значение для торговли. При ее объяснении упор делают на правила конкуренции, экономической борьбы, понимая последнюю как часть борьбы за существование. В чем же тогда причина того, что реклама и пропаганда являются спутниками технического прогресса, что именно в этих условиях начинается их нездоровый рост, который в конце концов приводит к завоеванию ими всего мира? Почему это специалисты рекламы и пропагандисты пускаются в изучение психологии, чтобы с ее помощью усилить и углубить действенность своих заверений, придать им силу заклинаний? Что мешает успеху этой деятельности? Не что иное, как недостаток правдоподобия в их заверениях, невозможность скрыть их обманчивость. Отсюда и аляповатая плакатность этих заверений, которые всегда украшают собой пустое место, пустое пространство. По ним прямо-таки можно подсчитать, сколько на самом деле существует таких пустот, какое количество пустоты скрывается за фасадом, который только и остается покрывать этими вывесками.

Какое место вообще занимает реклама и пропаганда? Как далеко простираются их границы? Как мы уже упоминали, реклама может охватывать только технические продукты фабричного, машинного производства, артикулы, которые могут быть размножены механическим способом. Таким образом, возможность поточного производства является одним из условий технически эффективной рекламы и пропаганды. Все, что не отвечает этому условию, лежит вне их сферы. В рекламе представлено только изображение предмета, сопровождаемое заверениями и заклинаниями, которые призваны оказать магическое действие. Рекламирование и пропагандирование людей — например актеров — не противоречит этому условию. Актер может становиться объектом рекламы постольку, поскольку он играет роль, и только как исполнитель роли он пригоден в качестве объекта изображения, размножаемого механическим способом. Это не значит, что вне роли он ничего собой не представляет, хотя роль и может занимать в его жизни настолько большое место, что вытесняет из нее почти все остальное. Однако нас здесь не занимает вопрос о том, что представляет собой актер вне его роли, потому что такой актер — как и вообще любой человек, о котором полусочувственно и полупрезрительно принято говорить, что он «не играет никакой роли», — не получает отражения в рекламе и пропаганде. Роль — это не просто притворство, ее особенность состоит в том, что ей присуща повторяемость. А поскольку она повторяема, то приобретает благодаря этому ту законченность, которая свойственна актерскому лицу, одновременно подвижному и застывшему, пластичному и напряженному, но никогда не забывающему на публике об исполняемой роли. Если мы посмотрим на это лицо, когда актер предоставлен самому себе, оно покажется безвольным, измученным, расслабленным и пустым. Есть ли на свете более жалкое существо, чем актер, не играющий роли?