Глава седьмая

Глава седьмая

Бесшумный, мягкий, молочно-белый, он крадется на коварных кошачьих лапах, припадая к самой земле, цепляясь за ложбинки, выбирая места пониже. И все время вспухает, делается гуще и толще и, словно осознав свою созревшую силу, неожиданно закрывает все окрест. Это туман. Враг всех летающих, враг тихий, злобный и пока еще не побежденный.

Правда, наука уже нащупала пути покорения тумана. Стоит в его мутное влажное тело ввести кристаллики сухого льда, например, искусственно создать ядра конденсации, и влага соберется в капли, и капли прольются дождем, и в сплошной белой шубе, накрывшей землю, образуется прореха. Но пока это удается только в эксперименте. Пока туман еще силен. Пока он еще наглухо отсекает небо от земли. И вот уж поистине бывает – близок локоть, да не укусишь: и рядом земля, и нет земли…

Берегись бесшумной поступи тумана. Не надейся на ветер – разорвет, не успокаивай себя незначительной толщиной – ведь и трех метров хватит, чтобы отнять у тебя землю. И не рискуй, не рискуй зря! Отступить перед туманом не значит струсить, не значит испугаться. Отступить перед туманом – значит проявить благоразумие.

Как он не любил дней, которые начинались с разговоров! Но начальство требовало на беседу, и идти пришлось.

Виктор Михайлович постучал в дверь и, услышав короткое, резкое "Да!", перешагнул порог. Поклонился и быстро оценил обстановку: как всегда, в комнате не было ничего лишнего. На широкой полке поблескивали штук пятнадцать великолепно исполненных моделей разных самолетов. На приставном столике выровнялись в ряд пять разноцветных телефонов. Со стены, из строгой стальной рамки ободряюще улыбался Чкалов. А начлет глядел хмуро. Хабаров давно уже в мельчайших подробностях изучил этого человека. Теперь он ожидал, в каком ключе начнется разговор – официальном, полуофициальном или дружеском. Возможен был любой из вариантов. Больше всего Хабаров не любил официальных объяснений.

– Пришел. Прекрасно. Садись и рассказывай, Виктор Михайлович, что там у вас с Александровым произошло?

"Ясно – разговор полуофициальный", – подумал Хабаров и тоже спросил:

– А что, собственно, рассказывать – про существо или про сопутствующие эмоции: он сказал, я сказал, он сказал?..

– Прежде всего давай существо.

– Ясно. Так вот: в заключении по Александровским универсальным авиагоризонтам я написал с полной определенностью: прибор – дерьмо. Разумеется, термин был менее решительный, но суть именно такая. Компоновка удачная, точность достаточно высокая и надежность тоже на уровне. Но я считал и считаю: в конструкции допущена принципиальная нелепость. На шкале, расположенной перед летчиком, помещен силуэт неподвижного самолетика, вокруг которого движется небесная сфера. Теоретически все как будто правильно: или вагон перемещается вдоль телеграфных столбов, или мимо окна вагона бегут те же самые столбики – один черт. Про бегущие столбики даже в художественной литературе пишут. Но я возражаю против столь свободного использования принципа обратимости движения в авиагоризонте. Сначала возражал письменно, в заключении, вчера возражал устно. Все.

– Все? Ну нет, по-моему, это еще только начало. Как ты возражал, Виктор Михайлович? – спросил Кравцов, не глядя в лицо Хабарову.

– Резко.

– А точнее?

– Я сказал примерно так: меня удивляет, что светлые ученые головы выдвинули такую темную идею. Летать с этим прибором можно, только насилуя психику, подавляя установившиеся привычки, постоянно действуя против самого себя.

– И тут тебя перебил Александров?

– Перебил. Но здесь существо кончается, и начинаются голые эмоции. Про эмоции тоже рассказывать? Пожалуйста. Видимо, обидевшись за "темную идею", Александров вдруг заорал, что ему сто раз наплевать на так называемую психику и на все прочие нежности летного состава. Он вполне резонно заметил, что раз зайца можно научить обращаться с барабаном, то уж летчику сам бог велел приспосабливаться и к более тонким инструментам. Тогда я попросил профессора не орать – это же неинтеллигентно, не правда ли? – а сам попробовал пояснить собранию, в чем разница между дрессированным зайцем и летчиком средней квалификации. Но, к сожалению, не успел. Александров вмешался и почему-то стал напоминать мне, что он состоит в высоком звании генерал-полковника инженерной службы и так далее в таком роде. Я этого не оспаривал, но честно попытался ему внушить, что в данном случае ни его звание, ни его должность к делу отношения не имеют. Он снова не согласился с моими доводами и потребовал, чтобы мы – Болдин и я – незамедлительно покинули зал заседаний…

Начлет глубоко вздохнул. Вытащил из помятой пачки "Беломора" папиросу и закурил. Только теперь он посмотрел прямо в лицо Хабарова.

– Неужели тебе не надоело еще демонстрировать характер в инстанциях? Слава богу, не мальчик уже. Бит больше чем достаточно, а тебе все мало? Не согласен с Александровым – понимаю. Написал соответствующее заключение – твое святое право, понимаю. Но для чего постоянно лезть на рожон? Или ты собираешься перевоспитать Александрова? Переделать его? Ну, скажи мне по-человечески: чего ты добился своим очередным цирком? Сегодня с утра Александров звонил начальнику Центра и требовал, чтобы мы воздействовали на тебя в административном и общественном порядке. На черта тебе это надо?

Пропустив вопросы начлета мимо ушей, Хабаров спросил:

– А у Александрова есть какие-нибудь претензии к объективным показателям, снятым мною в полетах?

– Вот в том-то и дело: к работе у Александрова претензий нет. Больше того, он специально отметил: все записи приборов, киносъемка, выполненные в воздухе, – выше всяких похвал. Но ведь что получается – объективные данные говорят как раз не в твою, а в его пользу…

– Это если не учитывать, какой ценой добываются такие данные.

– Понимаю, ты хочешь сказать: если я отлично спилотировал с александровскими приборами, это еще вовсе не означает, что повторить полет может любой другой летчик. Так ты думаешь?

– Конечно. Серийные приборы создаются не для испытателей, а для летчиков массовой квалификации. Это во-первых. Но есть еще во-вторых, и оно более существенно: не летчики должны служить приборам, а как раз наоборот – приборы летчикам. Так?

– С этим я согласен. Но только с этим. – Начлет припечатал растопыренной пятерней по столешнице. – А что касается всего остального, хочешь или не хочешь, вывод можно сделать только один: на совещании у Александрова ты вел себя далеко не лучшим образом. Несолидно держался, Виктор Михайлович, совсем несолидно…

– Вопрос, Федор Павлович, можно? Начиная с какой должности, или, может быть, с какого воинского звания человек приобретает право на хамство?

– Что, что?

– Александров генерал-полковник, доктор наук, профессор и корифей по части гироскопов, его конструкторское бюро пользуется заслуженным авторитетом и все такое. Но сам Александров не летчик и никогда летчиком не был, и поэтому он не может ни знать, ни понимать, ни чувствовать того, что знаю, понимаю, чувствую я. Александров не согласен со мной. Хорошо! Давайте организуем контрольные полеты, пригласив летчиков разной квалификации, сравним субъективные заключения и объективные показатели, записанные контрольной аппаратурой. Позовем на помощь медицину. Пусть меня с ног до головы обклеят датчиками и запишут, если это только возможно, расход нервной энергии с новым авиагоризонтом и со старым. Это была бы наука, деловой подход, поиск истины. А вчерашнее совещание – провинциальный базар…

– И ты, Виктор Михайлович, оказался на этом базаре в роли одной из торгующих баб!

– Благодарю, Федор Павлович. Спасибо за ценнейшее признание…

– Не обижайся, не обижайся, Виктор Михайлович, я тебе правду говорю.

– А я нисколько не обижаюсь, только что вы заметили, что я оказался одной из торгующих баб. По-моему, стоит повторить это определение Александрову, и все встанет на место…

– Ох и трудный ты человек, Виктор Михайлович!

- Нормальный я человек. Самый нормальный. Беда в том, Федор Павлович, что Александров никогда не услышит того, что слышал сейчас я. А зря! Если бы каждый болел прежде всего за дело, дороже ценил свое достоинство, меньше вздрагивал при звонках прямых телефонов, куда бы легче жилось на свете. Не жизнь в авиации была б, а сплошной престольный праздник. – Хабаров посмотрел на часы. – Мне пора собираться на вылет, Федор Павлович. Будете взыскание накладывать или как?

Начлет набычился. Он все прекрасно понимал, этот немолодой уже, рано погрузневший человек, в недалеком прошлом блестящий летчик-испытатель. Кравцов нисколько не сомневался в правоте Хабарова. Где-то в глубине души он завидовал ему: вот уйдет сейчас из кабинета, переоденется в летное обмундирование и махнет в небо. Ни телефонов тебе, ни совещаний, никакого "политеса" – ты и машина. Трудно? Не всегда, не каждый раз. Ясно? Тоже не всегда, не каждый раз. Но зато никакого вмешательства ни снизу, ни сверху. И компромиссов искать не надо. Делай свое дело как следует – и будешь жив. Обласкан, награжден, прославлен – это уж другой вопрос, во многом тут от везенья зависит. Но что бы ни случилось на земле, одного у тебя никто и никогда отобрать не может: пока ты жив, ты победитель!

Начлет по собственному опыту знал, что это за чувство и что за награда.

Плохо гореть в небе. Горел Федор Павлович. Помнит.

Плохо тянуть на одном двигателе домой. Тянул Федор Павлович. Тоже помнит.

Плохо маневрировать с заклиненными элеронами. Маневрировал Федор Павлович. Хлебнул горя.

Плохо выбрасываться из разваливающейся машины с парашютом. Прыгал Федор Павлович. Два раза прыгал.

Но до чего же хорошо возвращаться и знать, видеть: сумел, выиграл, выкрутился, перехитрил, не растерялся, сообразил и на этот раз.

Семнадцать тысяч раз возвращался домой Федор Павлович… И все помнит.

– Ну так на чем порешим? – спросил Хабаров, не спеша поднимаясь со стула.

Кравцов поглядел на Хабарова. Тот усмехался.

– За неэтичное поведение… на вид. Все.

– Мало, – сказал Хабаров, – Александров будет недоволен.

– Не паясничай, Виктор Михайлович. Тебе работать надо и у меня дела есть.

– Ну как угодно… – и Хабаров ушел.

По дороге в летный домик Хабаров подумал: "А все-таки хорошо, что задание сегодня несложное. Конечно, слова – чепуха, а все-таки отвлекают, все-таки на нервы действуют".

Хабаров достал из шкафчика изрядно обтертый, выгоревший до блеклой голубизны, некогда густо-синий комбинезон и стал не спеша переодеваться. Хабаров любил свои затасканные доспехи, в их морщинах, поношенности виделась ему надежность, устойчивость, успокаивающая будничная основательность. Хабаров аккуратно расправил штанины и рывком воткнул в них обе ноги сразу.

Больше он не думал о разговоре с начлетом. Думал о полете, который ему предстояло выполнить.

На старой тренировочной машине был установлен бак с топливозаборником новой конструкции. Инженеры соорудили такую хитрую штуку, которая должна была надежно обеспечивать двигатель горючим в любом положении летательного аппарата: в нормальном, перевернутом полете, при отрицательных и положительных перегрузках. И теперь Хабаров должен был убедиться, что расчеты конструкторов верны, топливозаборник надежен и безотказен. Конечно, такая работа была не по его квалификации. Эти пять полетов мог свободно выполнить кто-нибудь из молодых, начинающих испытателей. Но у Хабарова было правило: никогда не отказываться ни от какой работы, будь то сложное или самое простое дело, если, на его взгляд, дело это было нужное. Он уже выполнил два контрольных полета и теперь готовился к третьему.

Застегивая "молнию" на комбинезоне, Хабаров вспомнил: моторист в прошлый раз плохо вычистил кабину и, когда летчик завис в перевернутом положении, весь мусор с пола полетел ему в физиономию. Вернувшись на аэродром, Хабаров обругал тогда инженера. Правильно обругал, и тот не обиделся. Сегодня надо обязательно проверить, как выглядит кабина.

Хабаров позвонил в парашютную комнату. Парашюты уже отвезли на стоянку.

Хабаров зашел к дежурному врачу. Ему смерили кровяное давление и посчитали пульс. Все было в порядке.

Хабаров заглянул на метеостанцию. Облачность кучевая – 3 балла, высота нижней кромки 2200 – 2500 метров, видимость 10 километров.

– Погода – лучше не надо, – сказал дежурный синоптик.

И летчик с ним согласился:

– Лучше и не бывает.

Хабаров отметил полетный лист у диспетчера и пошел на стоянку.

Небо было голубое, легкое, чуть-чуть искрапленное негустыми облаками. Ветерок тянул с севера. Хабаров отметил про себя: "На взлете будет левый боковик". Около машины его встретил инженер.

– Самолет к вылету подготовлен, все в порядке, заправка согласно заданию: в основных баках – полная, в экспериментальном – двести литров. – Инженер выглядел вялым, и слова его были вялые.

- Ты что такой невеселый?

- Да так, – сказал инженер и, не вдаваясь в подробности своего самочувствия, сообщил: – Вместо экспериментатора из шестой лаборатории с тобой полетит моторист. Я его проинструктировал как полагается.

– В диспетчерской знают об изменении экипажа?

– Да, я предупредил.

– Ладно.

Виктор Михайлович стал осматривать машину. Он нисколько не сомневался: все, что подлежит контролю, давно и тщательно проверено наземной службой, но личный осмотр самолета командиром давно уже стал в авиации традицией, если угодно, ритуалом, и Хабаров никогда не нарушал этот ритуал. Он покачал лопасть винта – люфта не было; постучал по носовому обтекателю – трещин не обнаружил; присел около правой стойки шасси – все в порядке… Переходя от одной точки осмотра к другой, Хабаров миновал элерон, стабилизатор, горизонтальный и вертикальный рули и добрался до кабины. Заглянул внутрь: посторонних предметов не обнаружил, привязные ремни были исправны, ремешки на педалях целы, но пол… пол был снова как в свинарнике. Хабаров ничего не сказал. Улучив момент, когда моторист, собиравшийся лететь вместо экспериментатора, отошел в сторону, Виктор Михайлович зачерпнул из пожарного ящика полную пригоршню песка и высыпал под заднее сиденье.

Хабаров расписался в журнале приема и сдачи материальной части и стал надевать парашют. Инженер помог ему затянуть ножные обхваты и заправить пластинчатые петли в замок.

Виктор Михайлович запустил, опробовал двигатель и запросил по радио разрешение выруливать.

Через десять минут Хабаров был в заданной зоне.

Земля лежала внизу – пестрая, молчаливая, неправдоподобно чистая. Он развернул машину так, чтобы река была слева, а шоссе справа. Беглым взглядом проверил приборы и приказал мотористу:

– Включи экспериментальный бак. Моторист ответил:

– Есть. Экспериментальный включен.

– Перекрой основные.

– Есть. Перекрыл основные.

Хабаров нажал кнопку бортовых часов и сделал отметку в наколенном планшете.

– Выполняю первый режим. Виражи со скольжением.

– Понял, – отозвался моторист.

Хабаров накренил самолет и чуточку "передал" левую ногу. Машина побежала по кругу. Шарик авиагоризонта отошел от средней линии – это свидетельствовало, что разворот выполняется некоординированно, со скольжением, как требовало задание.

За левым неправильным виражом последовал правый и снова левый – с большим скольжением и еще правый. Потом Хабаров выполнил серию клевков, потом резко раскачал машину с крыла на крыло. Двигатель работал без перебоев.

– Петля с зависанием, – предупредил Хабаров моториста и начал разгон.

Он взял ручку управления на себя чуть медленнее, чем это следовало. Земля неохотно, лениво стала опускаться, наконец совсем провалилась. Летчик сдвинул очки на глаза. Перед ним было небо, только небо, одно небо. Виктор Михайлович почувствовал, как машина переваливается на спину, и увидел – в козырек снова вполз горизонт. Хабаров отдал ручку чуть-чуть от себя и сразу ощутил: привязные ремни врезаются в плечи, ноги норовят соскользнуть с педалей. С пола, бывшего теперь на месте потолка, посыпался мелкий мусор. Летчик поглядел в зеркало заднего обзора и довольно ухмыльнулся. Моторист тер лицо руками, и вид у него был не самый бравый.

Хабаров прибрал обороты двигателя и перешел в крутое пикирование.

– Еще раз петля с зависанием, – сказал он мотористу. И все повторилось сначала.

Потом он выполнил серию горок и глубокую неправильную спираль с перекладыванием из крена в крен.

Уже снижаясь к аэродрому, Виктор Михайлович спросил моториста:

– А чего ты все время глаза трешь?

– Да пыль.

- Пыль? Это неприятно, когда пыль, – посочувствовал летчик. – Но краны ты хоть видишь?

– Вижу.

– Включи основные баки.

– Есть. Основные включил.

– Перекрой экспериментальный.

– Есть. Перекрыл.

– Молодец. Спасибо.

На земле Хабаров расписался в журнале приема и сдачи материальной части. Сказал инженеру, что все в порядке, и направился в летный домик.

Около ангара его нагнал моторист.

– Извините, Виктор Михайлович… Так, понимаете, получилось.

Хабаров посмотрел в чумазое, будто припудренное серой пылью лицо моториста и миролюбиво сказал:

– Ничего, бывает. Это действительно очень неприятно. Ступай умойся.