Глава девятая
Глава девятая
Синева налита особым блеском. Блеск металлический, а может быть, даже зеркальный. И облака, плывущие в этой блестящей синеве, лежат далеко-далеко внизу – под ногами. Облака кажутся глубокими, манящими. Облака праздничные, особенно когда на них вспыхивает солнце, то вытянутое в золотистую дорожку, то расщепленное на миллионы дрожащих зайчиков; трепещущих, словно косяк рыбы, то вдруг собирающееся в расплавленный овал с размытыми краями.
Облака, отраженные в зеркале водной глади – будь то озеро, залив, тихо дремлющее море, – картина редкостная и по краскам, и по размаху, и по притягательности.
Радуйся облакам, отраженным в озере, запомни их блеск, несравнимый ни с чем земным, если можешь сочинить музыку опрокинутого в озеро неба, сочини. Только не забывай: Зазеркалье не имеет ни истинной высоты, ни истинной глубины. И, снижаясь в солнечный, безветренный день над водной гладью, не ошибись, не просчитайся, не забудь уроков физики: вода мягкая… пока об нее не ударишься.
Накануне в Центре случилась крупная неприятность: летчик-испытатель Збарский выбросился с парашютом. Обстоятельства аварии по докладу Збарского выглядели так: на высоте семь тысяч метров, когда он перевел машину в режим минимальной скорости, возникла тряска. Тряска была мелкая, жесткая и, как определил летчик, началась в хвостовой части машины. Нагрузка на ручке управления упала до нулевой. Самолет стал раскачиваться с крыла на крыло, потом резко опрокинулся влево. Летчика ударило головой о фонарь. Когда Збарский пришел в себя, обнаружил: двигатель не работает, машина беспорядочно падает, высота пять тысяч метров. Взять машину в руки Збарскому не удалось и на высоте двух тысяч метров он покинул самолет.
В истории этой было достаточно много темных пятен. Но одна деталь казалась особо подозрительной: кислородная кассета, которая закладывается в парашют и срабатывает автоматически на высоте больше четырех тысяч метров, оказалась открытой. Это давало основание предполагать, что Збарский выпрыгнул не с двух тысяч метров, как было сказано в его докладе, а значительно раньше. Вероятно, Збарского никто не упрекнул бы за то, что он покинул самолет на большей высоте, если б он так упорно не настаивал именно на двух тысячах метров. Тогда его спросили:
– А почему в кислородном парашютном приборе сработал автомат и открылся клапан подачи?
– Проверять КИП у меня не было времени.
Кислородный прибор испытали в барокамере. Автомат был оттарирован правильно и срабатывал на четырех тысячах.
Начальник Испытательного центра вызвал Хабарова.
Виктор Михайлович отлично понимал, какой разговор ждет его в кабинете начальника, и шел туда с плохо скрываемым неудовольствием.
Генерал спросил резко и прямо:
– Что вы думаете обо всей истории со Збарским?
– Пока ничего. Слишком мало объективных данных для серьезных выводов.
– Боюсь, что данные не прибавятся. Комиссия копается в ошметках, но вряд ли вытянет оттуда что-нибудь убедительное.
Хабаров молчал. Мысленно поставил себя на место генерала и не позавидовал: положение обязывало человека принимать решение, а как решать, когда толком ничего не понятно?
– Как вы относитесь к Збарскому? – спросил генерал.
– Хорошо отношусь. Он старый надежный летчик и честный человек.
– Прекрасно, – сказал генерал. – Значит, я могу быть спокоен: если руководство Центра поручит вам провести контрольный полет, вы Збарского не обидите. Нам нужна истина, только истина, впрочем, этого я могу не напоминать. Ведь мы – это и вы тоже. Поняли меня, Виктор Михайлович?
– Разумеется, понял.
– Прекрасно. Приказ на контрольный полет будет подписан сегодня, а машину – дублер подготовят к концу недели. Вы же пока думайте; если надо будет поговорить со мной – к вашим услугам; если есть какие-нибудь пожелания сейчас – прошу, выкладывайте.
– Почему остановился двигатель? Ну, машину трясло, ладно. С этим, надеюсь, разберусь. Но двигатель-то почему встал? От тряски – не похоже. Прекратилась подача топлива? Возможно. А причина…
Хабаров высоко ценил опыт Начальника Испытательного Центра, человека любопытной и далеко не стандартной судьбы, и поэтому рассуждал вслух, стараясь уловить его отношение к своим беспокойным мыслям. Генерал был ученым, выдающимся аэродинамиком. В свое время, лет тридцать назад, будучи еще начинающим инженером, он контрабандно выучился летать. Ему долго не давали пилотское свидетельство, считая, что партизанское вторжение в чужую епархию – вредная блажь талантливого ученого. Но он все равно летал, получил с десяток взысканий, однако своего добился – стал летчиком-испытателем третьего класса. Однажды практически приобщившись к небу, он стал весьма и весьма авторитетной фигурой в делах, касавшихся испытаний. И летчики, служившие под его началом, охотно делились со своим начальником сомнениями, откровенно размышляли при нем…
– Виктор Михайлович, мне лично не дает покоя кислородный прибор. Если Збарский… как бы это сформулировать поаккуратнее… ну, скажем так: позволил себе отклониться от истины в столь деликатном вопросе, то почему я должен верить в остановку двигателя, например? Почему я должен согласиться с тем, что летчик принял все возможные и необходимые меры для вывода машины из странного и неестественного положения? Почему…
– Прошу прощения, – сказал Хабаров, – вы избрали опасный путь. Если строго следовать вашей схеме, можно взять под сомнение вообще все. Но тогда неизбежно придется, отвечать и на такой вопрос: а почему прыгал Збарский? Просто так? Согласитесь, просто так никто не прыгает.
Они говорили еще долго. И Хабаров ушел от генерала с тяжелым чувством. Хабаров слишком давно знал Збарского, чтобы сомневаться в его профессиональных качествах. Да и чисто по-человечески ему не хотелось вставать на точку зрения генерала. Конечно, ты мне друг, но истина дороже… И все-таки это был тот редкий случай, когда Виктор Михайлович с удовольствием уступил бы честь определения истины кому-нибудь другому.
Первым делом Хабаров решил поговорить со Збарским, потом тщательно просмотреть материалы по аэродинамике машины, и вообще все, что есть по машине. Предстояло подробно изучить задание, которое выполнял Збарский.
Збарский встретил Хабарова сдержанно.
– Давай, Витя, допрашивай. Положение у меня такое: могу только отвечать.
– Если тебе неохота повторять пройденное, не будем. Но ты же понимаешь, Саша, мне ты этим задачу не облегчишь. А решать все равно надо. Придется.
– Да, все я понимаю. Ты спрашивай, спрашивай.
– Скорость ты начал гасить в наборе?
– Да.
– Обороты сразу убрал до упора?
– Сразу и до упора.
– И вышел на семь тысяч с минимальной скоростью?
– Нет. Скорость была что-то около двухсот шестидесяти. Великовата. Я выпустил тормозные щитки.
– И тогда затрясло?
– Нет, сначала не трясло. Но у меня было такое ощущение, будто руль высоты ведет себя как-то странно.
– И ты?
– Пытался поглядеть, в каком положении руль. Вертелся, вертелся, но ничего не увидел.
– А скорость?
– Скорость уменьшалась. Затрясло на двухстах тридцати примерно. И тут же упала нагрузка на рули.
– Ты убрал щитки?
– Не сразу. Все старался увидеть руль глубины, вообще хвостовое оперение.
– Как же ты мог разглядеть?
- Ну как? Расстегнул ремни, приподнялся, вывернулся наизнанку… Я же маленький.
И Хабаров совершенно неожиданно для себя увидел вдруг Збарского в кабине. Легонький, сухой, подвижный, как жокей, не молодой уже человек. Хабаров ясно представил себе, как он изворачивался в кабине, как покраснело его желтоватое обычно лицо, как напряглись усталые глаза. Подумал: не так давно Збарский похоронил взрослую дочку. Она была планеристкой и разбилась на соревнованиях. Мысли эти не шли к делу. А может быть, и шли. Хабаров еще подумал: как он вообще тянет эту лямку, эту каторжную лямку на скоростных машинах. Двадцать седьмой год испытывал самолеты Збарский, постарел в полетах…
– И тут двигатель сдох. Ты слушаешь, Витя?
– Слушаю, конечно, слушаю, – сказал Хабаров.
– Ну, а потом, собственно, ничего уже не было: я ее уговаривал сколько мог, не уговорил и выпрыгнул. Теперь все гудят: с какой высоты, с какой высоты? Но разве в этом дело? Почему двигатель встал, вот вопрос. Если ты сумеешь это объяснить, все остальное я подпишу не глядя.
Хабаров съездил в конструкторское бюро, где рождалась машина, и долго разговаривал с руководителем группы аэродинамики. Молодой, румяный, рановато располневший инженер в пижонской строченой рубашке обвалил на Хабарова лавину расчетов, таблиц, выкладок, потом опутал летчика бесконечными лентами самописцев, а в заключение предъявил целый том графиков, полученных в результате продувок машины в аэродинамической трубе. На бумаге все выглядело вполне благополучно.
– Как видите, объективные данные свидетельствуют, – заключил инженер, – что на всех, в том числе и экстремальных режимах, машина должна вести себя более чем удовлетворительно.
Инженер Хабарову не понравился. Он был из породы тех, кто получает похвальные грамоты еще в детском саду и среднюю школу заканчивает непременно с медалью, если не золотой, то серебряной.
– Ну, а от чего же, по-вашему, машину трясло?
– Не знаю. Чего не знаю, того не знаю.
– Хорошо. Ставлю вопрос иначе: от чего машину могло трясти?
– Вы меня не поняли, Виктор Михайлович. Я не знаю, трясло ли машину.
– То есть как это вы не знаете? Вот заключение Збарского тут ясно написано…
– Написать можно все… Бумага терпеливая.
Хабаров встал. Ему очень хотелось обложить самоуверенного инженера самыми что ни на есть последними словами, но он сдержался. У аэродинамика факты были, у летчика фактов не было.
– Как вы считаете, момент сил, изменяющийся при внезапной остановке двигателя, может сказаться на поведении самолета?
– Это надо посчитать. Так, на глазок, трудно сказать.
– Пожалуйста, прикиньте, а я позвоню вам завтра с утра.
– Позвоните. Я посчитаю.
Полдня Хабаров просидел в ангаре, где заводская бригада готовила дублер к полету.
Машина Хабарову нравилась. Это была красивая машина, законченная в своих очертаниях, очень лаконичная, чертовски целесообразно скомпонованная. Фюзеляж смотрелся чуть сплющенным с боков веретеном. Крылья – стреловидные, оттянутые далеко назад. Хвостовое оперение показалось Хабарову несколько гипертрофированным, и в первую очередь – киль, но это была дань путевой устойчивости. Особенно внимательно Хабаров разглядывал необычно мощные тормозные щитки, в выпущенном положении они напоминали жабры могучей хищной рыбины. Какой-нибудь королевской акулы.
Двое суток Хабаров вроде бы ничего не делал и тем не менее ужасно устал. Он знал это состояние – оно возникало всякий раз, когда Виктор Михайлович слишком много, слишком пристально думал. Надо было выключиться, перевести себя в другой режим. Хорошо бы дрова поколоть. Основательно – до седьмого пота, до потемнения в глазах. Но он жил в доме с центральным отоплением, электричеством, газом, и дрова ему не требовались. И вообще дом его не требовал никаких физических усилий. Хорошо бы помучить тело на лыжах. Отмахать так километров сорок, доползти до кровати, вывалив язык на плечо, и рухнуть. Но не было снега. Некоторые разряжались вином. Виктор Михайлович никогда не пил перед полетами и осуждал пивших. Пить для радости – это Хабаров понимал, всякое прочее питье он считал безнравственным.
Хабаров поехал в лес. Поехал на электричке.
Всю жизнь Виктор Михайлович прожил в городе, привык к его шумным площадям, бестолковым улицам, к неразберихе и многолюдью центральных кварталов, и всегда летчика тянуло в лес, к тихим, дремлющим берегам безымянных речушек, к прохладному свечению заброшенных озер. Он любил сыроватый запах леса, и бормотание листвы, и тревожный скрип старых сосен под ветром.
Хабаров вышел из электрички на маленькой станции и прошел по шоссе километра три, потом свернул на проселок, прошел еще сколько-то и опять свернул. На этот раз на заброшенную, глухую тропинку, неожиданно он натолкнулся на старый пенек, сплошь усыпанный рыжеватыми тонконогими опятами. Грибов была прорва. Хабаров снял кожанку, расстелил на земле. Присев около пенька на корточки, он обламывал грибы и пригоршнями бросал на куртку. Обработав один пенек, увидел, что и на соседнем опят не меньше. И, радуясь удаче, словно мальчишка, он рвал, рвал и рвал… Ему чертовски повезло – это ж надо было напасть на такое место!
Все заботы покинули Хабарова. Какие там машины, дела, проблемы – перед ним была неповерженная армия опят, и ее надо было сокрушить, разбить наголову. Хабаров сражался, наверное, целый час и в конце концов обнаружил: грибов набралась гора, а у него ни ведра, ни лукошка, никакой тары. Бросить? Жалко. Виктор Михайлович стащил через голову свитер, поеживаясь от лесной, сыроватой прохлады, снял рубашку и, завязав рукава узлами, стянув ворот в пучок, принялся набивать грибами.
Наверное, у него был очень нелепый вид, когда он тащил грибы на станцию – все встречные, завидев тилипающиеся рукава рубахи и косой разбухший тючок, что он держал на вытянутых руках, начинали улыбаться. А какая-то молодая женщина не удержалась и сказала:
- А где ж ты головку своей деточки уронил?
Но Хабаров все-таки дотащил грибы до дому и, очень довольный собой, вывалил трофеи на кухонный стол.
- Во, ма, на маринад! Пойдут? – Он сказал это так, будто только что, сию минуту решилось наконец благополучие его семьи в приближающемся зимнем сезоне…
В восемь утра следующего дня Хабаров был на высоте семь тысяч метров. Убрал рычаг управления двигателем до упора. Проверил обороты и стал следить за скоростью.
260.
Хабаров выпустил тормозные щитки.
250.
240.
230.
Ручка управления утратила упругость, но тряски не было.
Он попробовал еще приподнять нос машины, но самолет не реагировал на его действия. Самолет сам по себе очень вяло кренился вправо. Потом чуть-чуть задрожал. Машина предупреждала: сейчас сорвусь в штопор. Хабаров отдал ручку от себя, одновременно убрал тормозные щитки и сразу же почувствовал, как начала прибывать скорость.
В восемь сорок он приземлился.
Инженер спросил:
– Ну как?
– Нормально, – сказал летчик, – осмотрите, заправьте. Слетаю еще раз.
Он отошел в сторону и подумал: хоть бы никто больше не задавал ему никаких вопросов, пока хоть бы не трогали. Он сидел на самолетной колодке и не сразу заметил, что от ангара к нему шел Збарский. Збарский был в обыкновенном поношенном штатском костюме. Недорогом, сером, плохо сшитом. Из-за этого костюма Збарский казался еще мельче, чем был на самом деле.
– Здравствуй, Витя, – сказал Збарский и протянул руку.
– Здравствуй, Саша.
Збарский молчал, и Виктор Михайлович, отлично чувствуя его состояние, заговорил сам:
– Ничего, Сашка, не понимаю. Не трясет. Сваливается на крыло, да так аккуратно – с предупреждением… Ничего не понимаю.
– Но чудес ведь не бывает?
– Говорят, не бывает. Сейчас слетаю еще раз…
Хабаров слетал, но повторный полет не дал никаких результатов. Машина не желала трястись.
Хабаров приказал принести ему журнал работ той первой, погибшей машины и стал еще раз перечитывать запись за записью. На машине выполнялись обычные регулировочные работы, производились плановые осмотры. Ничего особенного. Вот только после седьмого полета был устранен люфт в подвеске тормозных щитков, после одиннадцатого полета регулировали тягу уборки тормозных щитков и после девятнадцатого полета заменили гидравлический цилиндр уборки все тех же щитков. Збарский покинул самолет на тридцать первом его полете.
Летчик позвал инженера.
– Расскажи мне все про тормозные щитки. Все, что знаешь.
Инженер рассказывал долго и обстоятельно. Из его слов получалось, что щитки на первых полетах барахлили, расслаблялись, но инженер был убежден – дефект не конструктивного, а скорее всего сборочного характера.
В половине первого Хабарова позвали к начальнику Центра.
Верный привычке генерал начал с главного:
- Трясет?
- Пока не трясет, – сказал Хабаров, – но у меня есть, что называется, версия… Видимо, в эксплуатации возникает интерференция. Щитки вибрируют и отбрасывают возмущенную струю воздушного потока на руль глубины…
– Что вы предлагаете?
– Надо расслабить тяги тормозных щитков и проверить…
– Вы предлагаете продуть машину в аэродинамической трубе?
– Это займет слишком много времени. Я бы просто слетал и посмотрел, как все будет выглядеть в полете.
– Без Главного конструктора я такое решение не приму, – сказал генерал, – надо посоветоваться с хозяином машины. А двигатель как?
– Работает. Пока все нормально, и он работает нормально.
В шестнадцать сорок Хабаров был снова на семи тысячах метров.
260.
250.
240.
Теперь машину затрясло неожиданно и резко.
Хабаров ждал этой тряски и поэтому отреагировал мгновенно – убрал щитки, отдал ручку управления от себя. Самолет успокоился. А двигатель? Двигатель работал нормально.
Хабаров воспроизвел режим, и все повторилось. Двигатель работал по-прежнему нормально.
И тут на глаза ему попалась ручка пожарного крана. Она стояла на полу между правой педалью и сиденьем.
Хабаров снова набрал высоту. Расстегнул привязные ремни и, вызвав тряску, попытался развернуться в кабине так, чтобы увидеть хвостовое оперение.
Тряска усилилась. Машину мотнуло в сторону, ноги слетели с педалей. Хабаров подумал: мог Збарский, вполне мог непроизвольно перекрыть кран ногой.
Он опять набрал высоту. Привязался. Погасил скорость. Вызвал тряску и, с трудом дотянувшись до пожарного крана рукой, перекрыл подачу топлива в двигатель.
Выждал секунду, выждал еще и еще…
Двигатель обрезал, и машину замотало так, что Хабаров едва удержал ручку управления в ладонях.
На пяти тысячах метров Хабаров едва укротил самолет, пропланировал немного, запустил двигатель и произвел посадку.
Они сидели вдвоем в пустом летном домике: Хабаров и Збарский. Говорил Виктор Михайлович:
– Я считаю, что причина тряски – нарушение регулировки тормозных щитков. Твои ошибки, Саша: первая, не надо было отвязываться. Это привело к непроизвольному выключению двигателя. Скорее всего ты ногой ударил по ручке пожарного крана; вторая ошибка – ты не оценил вовремя высоту. Вероятнее всего, оттого, что тебя прилично приложило головой к фонарю. Но прыгал ты не с двух, а скорее всего с четырех с чем-то тысяч метров…
Збарский слушал молча.
- А теперь прочитай мое заключение. Это черновик, – и Хабаров протянул Збарскому лист.
После обычных вступительных фраз в заключении было сказано:
"1. Причиной возникновения тряски считаю нарушение регулировки тяг тормозных щитков, возникающее в эксплуатации.
2. Выключение двигателя заметно усугубляет положение, изменяя характер тряски – делает ее резче, апериодичней и острее по амплитуде.
3. Расположение ручки пожарного крана на полу, в непосредственной близости от упора правой ноги крайне неудачно. При сильной тряске возможно непредвиденное перекрытие крана ногой, что повлечет за собой остановку двигателя.
Вывод: необходима конструктивная доработка тормозных щитков и тщательный контроль за состоянием тяг в эксплуатации. Ручку пожарного крана следует с пола перенести на бортовую панель.
Летчик-испытатель Хабаров".
Збарский дочитал бумагу до конца и, глядя в окно, сказал:
– Спасибо, Витя. От лишних неприятностей, возможно, ты меня и прикроешь, – он постучал пальцем по бумаге, – но… Старею, и тут ничего не сделаешь. Видно, надо кончать с истребителями. Пора. – Он встал и, нагнув голову, быстро вышел из комнаты.
И был у Хабарова еще один разговор – с начальником Центра. Генерал прочитал заключение Хабарова, снял очки и спросил:
– Все?
– Все.
– Оправдываете Збарского?
– Вы требовали от меня установить истину, а не судить Збарского. Истину, мне кажется, удалось найти…
– А осуждать товарища не хотите? Предоставляете эту малоприятную возможность начальству?
- Я не следователь, – сказал Хабаров, – не обижайтесь.
– Да, конечно. Может быть, вы и правы. Но мне-то что со Збарским делать?
– Переведите его к Игнатьеву. На больших кораблях он еще спокойненько лет десять пролетает.