Глава тринадцатая
Глава тринадцатая
Вечером она собиралась печь и готовить. Праздник – на носу. Делая назначения больным, ловила себя на мысли: "Подойдет тесто на старых дрожжах или не подойдет? С Нового года дрожжи лежат…" И улыбалась: никому нет дела, о тем она думает. И никто не узнает.
В больнице было сухо, тепло, по-весеннему солнечно и, главное, видимо, в честь наступающего праздника спокойно.
Она записывала в истории болезни:
"29 апреля. Состояние вполне удовлетворительное. Активен. Пульс 76 ударов в минуту. Сон и аппетит хорошие…"
В последние предпраздничные дни полетов в Центре, как обычно, не было. Это объяснялось не суеверием, а старой прочной традицией – не искушать судьбу накануне радостных дней. Работа, конечно, продолжалась, но на земле. И летчики были относительно свободны.
Выехали рано на двух машинах: Бокун вез Володина и Агаянца, а Орлов – Волокушина и Блыша. Болдин тоже собирался ехать, но накануне его скрутил радикулит. Перед выездом договорились: по дороге не гнать, друг от друга не отрываться. Ведущим шел Бокун. Стрелочка спидометра замерла на цифре девяносто. Время от времени он поглядывал в зеркальце, проверял, на месте ли Орлов. Штурман следовал за ним как привязанный.
Шоссе подсохло, воздух был прохладный, и мотор тянул зверем. Говорили в пути мало и главным образом о пустяках.
Перед поворотом на шестую точку Бокун посигналил остановку и съехал на обочину. Все вышли из машин.
– Ну, орлы, – сказал Бокун, – давайте плановую таблицу подработаем, а то нам за такой кагал накостыляют по шее и с порога выгонят.
– Главное – блокировать сестру, – сказал Блыш, – там такая цыпочка есть, по кличке Тамара, моментом заклюет.
– Да, сестрица серьезная! – подтвердил Агаянц.
– Возраст? – спросил Бокун. – Внешность?
– Годика двадцать два, наверное, с мордочки ничего, но свирепа…
– Ясно, сестру Тамару поручаем Эдику, – сказал Бокун.– Он у нас самый молодой и самый холостой. Твоя задача, Эдька, на первых шагах заговорить ей ротик и не допускать в палату. Держи средства поражения! – И Бокун вручил Волокушину здоровенную коробку конфет. – Добавишь личного обаяния и не пускай! Упустишь, обратно пешком пойдешь.
Волокушин, явно польщенный доверием, ничего не ответил, но всем своим видом показал: не сомневайтесь, будет сделано.
– Петька, – обращаясь к Володину, сказал Бокун, – а ты бери на себя лечащую врачиху. По агентурным данным дама серьезная, так что никаких вылазок против личности? Понял, барбос? С ходу заводи интеллигентный разговор, побольше медицинских терминов и дави ее любознательностью. Агаянц принимает на себя главного. Как окручивать Вартенесяна, я тебя учить не буду, это ты сам лучше меня понимаешь. С группой прикрытия все ясно? Ударная группа: я, Орлов и Блыш. Мы просачиваемся в палату. Ведет Антон, он дорогу знает. Дальше действуем по обстановке. Вопросы имеются?
– Есть предложение, – сказал Блыш.
– Давай.
– Во-первых, чтобы не привлекать излишнего внимания широких кругов лечащейся публики, не надо загонять машины на территорию больницы, во-вторых, следует провести предварительную разведку через окно палаты. Если сестрица окажется там, ее придется предварительно выманить в приемный покой, иначе я ни за что не ручаюсь.
– Дело, – сказал Бокун. – Принято. Покажешь, где ставить машины, Антон. Давайте жмите с Орловым вперед, я сажусь на хвост. Все? По коням!
Больница стояла в молодом смешанном лесу – частью лиственном, частью хвойном. Лес был саженый, тянулся полосами.
Они поставили машины в негустом ельничке, вплотную примыкавшем к территории больницы; тихо прикрыли дверки и фланирующей походкой направились к зданию стационара. Бокун, Блыш, Орлов и Волокушин держались вместе, чуть поодаль следовали Агаянц и Володин. Под окном палаты остановились. Бокун и Орлов сплели руки стульчиком.
– Наступай, Эдька, – скомандовал Бокун. – А ты страхуй, Антон.
– Виктор Михайлович читает. Сестра – в палате, чего-то делает с посудой. Больше там никого нет.
– Ясно, – сказал Бокун. – Эдик, жми вперед, вызывай ее и уводи подальше от входа. Ну, ни пуха ни пера, – и, будто провожая радиста на парашютный прыжок, скомандовал: – Пошел!
Минуты через три взял курс на свою цель Володин. Следом Агаянц отправился разыскивать Вартенесяна. Остальные подождали немного, и Бокун сказал:
– Все тихо. Пора?
– Двинули!
Быстрым шагом летчики направились к крыльцу: первым шел Блыш, за ним Бокун, дальше – Орлов. Словно тени, промелькнули они через крыльцо и исчезли.
– Вот и мы! – объявил Блыш, радостно улыбаясь Хабарову.
– Привет! – сказал Орлов. – Куда сгружать? – И сам, сориентировавшись в обстановке, начал выставлять на тумбочку коробки, бутылки и всякую всячину.
– Ребята, да вы что? Куда столько? Тут же на целый зоопарк харчей… – сказал Виктор Михайлович, стараясь придать голосу недовольные интонации.
– Нормально, – небрежно заметил Бокун, – это еще не все, – и присоединил к продуктам заказанный Хабаровым самолетик на подставке-пепельнице. – Акимыча радикулит сразил, не приехал, но эту пепельничку лично смахнул из кабинета начальника Центра. Так что учти, Виктор Михалыч, человек старался и рисковал…
Гости расселись и… через каких-нибудь пять минут "пошли на взлет".
Бокун рассказывал о предстоящем облете прототипа с велосипедным шасси. Помогая себе руками, показывал, как будет выруливать, разгоняться, поднимать носовое колесо.
Хабаров слушал заинтересованно:
– Постой, постой, не торопись! Ты возьмешь ручку на себя, говоришь, и она поднимет нос… Сомневаюсь…
– Интересно, а что она, по-твоему, будет делать?
– Может и не поднять нос, во всяком случае, до тех пор, пока не выйдет на взлетную скорость…
– Понимаю. Тебя смущает расположение опор относительно центра тяжести. Так переднюю стойку специально же поддемпфировали…
– Это правильно и весьма мудро, но откуда ты знаешь, что поддемпфировали ее настолько, насколько нужно? Пока еще это кот в мешке…
– А я и не говорю, что все ясно. Хотя схему Севе, кажется, нащупал правильную.
– Подожди, подожди, не торопись. – Вон бумага на тумбочке, нарисуй, как теперь расположены консольные стойки. Первый вариант был муровый.
Когда в палате появился Володин с Клавдией Георгиевной, на них в первый момент никто не обратил внимания. Все летали.
– Батюшки, да что за аэродром вы тут устроили? Товарищи, нельзя же так, я милицию вызову…
– Не надо, Клавдия Георгиевна, – жалобно сказал Хабаров, – ребята все трезвые и даже не курят… Познакомьтесь, пожалуйста, это мои друзья: вот Миша Бокун – очень талантливый человек, любитель классической музыки, сам иногда поет, только он ужасно застенчивый. Вот вы про милицию сказали шутя, а Миша уже побледнел. А это Орлов. Если вам надо что-нибудь относительно положения звезд выяснить, обращайтесь к нему – знает все! Если у вас затруднения личного плана, тоже обращайтесь к нему – может помирить кролика с удавом, может успокоить разъяренного тигра, а ревнивого мужа превратить в ручного котенка. Весь Центр пользуется его услугами. А это Антон Блыш, с ним вы, кажется, уже виделись. Единственный недостаток у человека – молодой. И главное – достоинство… Антон, заткни уши! И главное достоинство этого нахального типа – молодой…
– Ну вот что, мальчики, даю вам полчаса. А потом – брысь! Договорились?
Она ушла.
И разговор снова завертелся вокруг велосипедного шасси.
– А почему Севе не сдвоил колеса на передней стойке? – спросил Хабаров.
– Борется за вес.
– Ему хорошо весом отчитываться, копеечной экономией. А как ты будешь разворачиваться на рулежке, когда нет скорости?
– Между прочим, я ему говорил об этом, – сказал Володин, кивая на Бокуна. – И консольные стойки, по-моему, жидковаты. Чиркнет посильнее – отлетят.
– Консольные стойки не жестче, а, пожалуй, динамичнее надо делать, – задумчиво сказал Хабаров. – И вообще тут все не так ясно, как кажется на первый взгляд…
После долгого перерыва они снова были вместе и совершенно не замечали, что разговор происходит в больничной палате, что один из них лежит на казенной койке. Поглощенные общими заботами, общими надеждами и сомнениями, они и здесь "летали" точно так же, как "летали" всегда и всюду, собираясь вместе, – в аэродромной курилке, дома, на рыбалке, в перерыве между двумя таймами футбольного матча…
– Слушайте, братцы, а почему вы Эдьку с собой не взяли? – спросил Хабаров, вспомнив в самый разгар дискуссии о радисте.
– Как не взяли? Здесь Эдька, мы его в группу прикрытия определили, – сказал Бокун.
– Чего-чего? Какое прикрытие?
– Сестрицу отсекает…
– Тамару Ивановну, – уточнил Блыш.
– Однако он, кажется, увлекся и времени зря не теряет,– засмеялся Хабаров, – сумел. Ну и ну! Эдьку узнаю, но на Тамару это совсем не похоже… Голубая мечта моя, растворившись под лучами весеннего солнца, уплыла из рук, покачиваясь на коротких волнах кварцевого диапазона…
– Виктор Михайлович, насколько я разбираюсь в медицине и медиках, оскорблен. Скрывая грусть за синим дымом шутки, он проглотил слезу, разбухшую до размера адамового яблока. Не так ли? – сказал Блыш.
И прежде чем Хабаров успел ответить Антону, слово подал Бокун:
– Затяжели винт, Антон! Прибери обороты! – и, заметив, что Блыш готов возразить, повторил настойчиво: – Затяжели винт! Домой пешком пойдешь…
Хабаров подумал: "Нет, ребята обломают Блыша, не пустят себе на голову. Не тот народ. Аккуратненько обломают. Антон даже не заметит как".
Давно уже кончились полчаса, разрешенные Клавдией Георгиевной, а они и не собирались уходить. Им было хорошо вместе.
Клавдия Георгиевна заглянула в палату, там все шло по-прежнему. Клавдия Георгиевна хотела что-то сказать, но промолчала, улыбнулась и, тихо отступив от двери, пошла разыскивать Вартенесяна.
В кабинете его не оказалось, в дежурке – тоже. Кто-то из нянечек сказал:
– Сурен Тигранович пошли давеча домой.
– Домой? – Ей это показалось странным. И Клавдия Георгиевна направилась к корпусу, в котором жил персонал. Подумала: "Может, почувствовал себя плохо?" В последнее время Вартенесян стал тайком посасывать валидол. Когда она спросила: "Сердце?" – усмехнулся: "У всех есть сэрдце"…
Клавдия Георгиевна без стука распахнула дверь его комнаты и растерялась: Сурен Тигранович сидел за столом с тем самым летчиком, который давеча привозил консилиум. Вероятно, официальная часть их совещания закончилась, так как коньячная бутылка почти опустела и стол был густо орнаментирован оранжевой апельсинной кожурой…
– Сурен Тигранович…
– Пэрэстань, пожалуйста. Хоть тут снимай камуфляж. Частное слово, надоело. Вот, Миша, познакомься – моя жена, хороший, только очэнь строгий человек, ее зовут – Клавдия Георгиевна Пажина. А это, Клавушка, Михаил Степанович Агаянц, лэтчик-испытатель, друг нашего Хабарова. Рассказывает про жизнь…
– Слушай, Сурен, они там летают, а вы – тут… Это же невозможно, все-таки мы не аэродром, а больница.
– Пачему невозможно? Раз у людей есть крылья, пусть летают, если нэт, тогда выразим наше соболезнование по этому огорчительному поводу. Нэ будэм пэдантами, Клавушка. Завтра я Хабарова ставлю на ноги, и ничего страшного, если сегодня он нэмножко полетает… Садись…
Часам к пяти контакты настолько наладились и укрепились, что Бокун решился организовать и провести общий обед под лозунгом "За дружбу, взаимопонимание и независимость авиации от медицины". Вартенесян предложение принял, назначив место обеда у себя. Клавдия Георгиевна не возражала, но решительно потребовала:
– Раз обед, то все остаются ночевать. Иначе как бы нам потом с шоссе не подбросили пополнение.
Летчики ночевать согласились, хотя клятвенно уверяли Клавдию Георгиевну, что на шоссе с ними ничего случиться не может ни до, ни после обеда.
Пока Миша Агаянц налаживал шашлык, Орлов ловко чистил картошку, Володин перетаскивал припасы из машин в докторский дом, Бокун попытался было уговорить Вартенесяна усадить за стол и Хабарова:
– Мы его на руках перенесем, тихонечко… Но Сурен Тигранович не согласился:
– Нэт! Катэгорически нэт. И замолчи, пожалуйста, на эту тему. Ты нэ полетишь на самолете, если я, – для большей убедительности он несколько раз потыкал себя пальцем в грудь, – если я за штурвал сяду? Вот и сам не лезь в мое мэдицинское дэло. Скажи спасибо, что я не мэшал вам целый день. Пусть тэпэрь Хабаров отдыхает.
Они обедали долго и весело.
Потом, уже ночью, оставшись вдвоем с Клавдией Георгиевной, Сурен Тигранович сказал:
– Слушай, какие рэбята хорошие. А? Настоящие рэбята! Ты знаешь, как я про них, Клава, думаю: один, может быть, понахальней, другой поумнее, третий, может быть, хвастунишка намного, но все они харашо понимают, что такое совесть…
– У них же такая работа, Сурен!
– Работа? Нэт, Клава, это не работа, это жизнь. У меня от них на душе праздник.
– Чудак ты, Суренчик. Праздник! Но все равно – раз праздник, поздравляю, серьезно поздравляю…
Бокун и Володин спали в машине Бокуна. Орлов – в своей машине. Агаянца устроили в комнате Клавдии Георгиевны. А Эдик Волокушин как пристроился к Тамаре, так и не отходил от нее ни на шаг. Сначала мытарился в приемном покое, потом пошел провожать ее в поселок и вернулся на зорьке. В машину к Орлову, где ему было приготовлено место, Эдик не полез, не хотел беспокоить штурмана и кружил по ельничку, поеживаясь от утреннего холодка.
Оставшись один, Хабаров почувствовал, что сильно устал за день. Разговоры, общение с друзьями, конечно, не могли вывести его из палатных стен, и все-таки у Виктора Михайловича было такое состояние, будто он побывал на аэродроме, будто вновь окунулся в обычную, беспокойную, всегда напряженную обстановку Центра.
Теперь надо было погасить свет и попытаться заснуть, но, прежде чем щелкнуть выключателем, Виктор Михайлович все-таки записал на очередном листке: "Наблюдайте за полетами ваших товарищей, вы многому научитесь". Эта идея принадлежит французам – Монвилю и Коста. Проверить цитату по книге. Потом расширить: важно не только наблюдать, но еще анализировать и обсуждать. Обсуждать не обидно. Этому искусству надо непременно учиться. Опыт, скрещиваясь с опытом, должен давать хорошее "потомство" – мастерство"!
Хабарову хотелось посмотреть на первый вылет Бокуна. Виктор Михайлович нисколько не сомневался, что Бокун с "велосипедкой" справится, но одно дело прочитать отчет о полете и совсем другое – увидеть полет в натуре. Хабаров вздохнул – ничего не поделаешь, увидеть не придется. Конечно, ребята приедут, расскажут… но сколько времени пройдет.
И он снова потянулся за карандашом:
"Уменье ждать – ценнейшее и одно из самых важных качеств испытателя. – Подумал и продолжил мысль: – В девяти случаях из десяти куда труднее сдержать себя и не полететь, чем очертя голову ринуться на старт. Задача чисто психологическая: почему тех, кто легко берется за трудную работу и справляется с ней плохо хотя и осуждают, но осуждают меньше, чем тех, кто принимается за дело с оговорками, колебаниями и сомнениями, но выполняет его хорошо?.."
Хабаров погасил свет, натянул одеяло до самого подбородка, смежил веки, но заснуть не мог.
Темно-фиолетовый оконный проем, переполненный звездами, смотрел Виктору Михайловичу прямо в лицо. Хабаров ничего не вспоминал, глядя на звезды, просто в его утомленном за день мозгу почему-то сами собой возникали разрозненные видения одного давнего полета.
Он набирал высоту в ночном небе. Аккуратными мелкими движениями рулей держал силуэт самолетика на авиагоризонте чуть выше черты, обозначившей горизонт, следил за скоростью и не давал машине отклоняться от курса…
Ночь была звездная, безлунная… Все шло обычно. В какой-то момент Хабаров отвлек внимание от приборов и поглядел за борт. Никогда прежде ему не приходило в голову – до чего красивы звезды, до чего великолепен бескрайний мир неба, затканный серебристо-золотым узором. Посмотрел вперед, линии естественного горизонта не увидел. Видимо, над землей легла плотная дымка, затушевала, размыла край неба. Это тоже было красиво…
Через какую-нибудь секунду или две Хабаров испытал легкое, непонятное беспокойство. Перевел взгляд на приборы: самолетик-силуэт на авиагоризонте завалился влево, белая черта поднялась, вариометр показывал спуск. Хабаров оценил показания приборов: "левый крен, снижение", но не ощутил ни крена, ни снижения…
Конечно, он знал, что верить следует не собственным чувствам, а показаниям приборов. Еще в летной школе его учили: вестибулярный аппарат человека – орган несовершенный, поддающийся в слепом полете иллюзиям. Надо следить за приборами…
Но с ним что-то случилось: Виктор Михайлович все совершенно отчетливо понимал, а действовать не спешил.
Еще раз глянул за борт: звезды были теперь не только сверху, но и слева внизу. Подумал: "Как странно". Помедлил и еще раз взглянул на приборы. Самолетик-силуэт завалился за предел градуированной шкалы. Что-то рассогласовалось. Нет, не в приборе, в системе человек – машина.
Это было опасно.
Хабаров встряхнул головой, поерзал на сиденье и заставил себя пристально взглянуть на высотомер. Прочел: 3000 метров. Снижение.
Он убрал обороты двигателя до минимальных и попытался взять машину в руки. Машина не давалась. Высотомер сбрасывал высоту:
2500…
2300…
1800…
Хабаров еще боролся, отчетливо понимая: с каждой потерянной сотней метров шансы на благополучный исход полета убывают.
Высотомер показывал:
1500…
1300…
Решил, если до тысячи метров не удастся привести машину в горизонтальный полет, прыгать. Кстати, именно такого решения требовало от летчика и соответствующее Наставление™ 1200…
1100…
1000…
Не справившись с приборными стрелками, Хабаров еще раз глянул за борт, с тоской представил, как холодный упругий поток ветра подхватит и вертанет его сейчас, когда он вывалится из кабины.
И тут Хабаров увидел три странные голубоватые звезды. Звезды двигались строго друг за другом, излучая перед собой колеблющиеся столбики света. Столбики были парные, как усы, и очень знакомые. Впрочем, разглядывать их не оставалось уже времени.
Высотомер показал 900 метров.
"Пора", – сказал себе Виктор Михайлович и именно в это мгновение понял: следующие друг за другом парные звездочки – бегущие над дорогой автомобильные фары…
Прежде чем Хабаров успел сообразить, почему автомобили движутся не под ним, а где-то вверху, руки его сделали то, что должны были сделать, опрокинули самолет вокруг продольной оси и поставили машину в горизонтальный полет.
И сразу все вернулось на место: Земля оказалась внизу, небо – вверху, через секунду-другую пришли к положенным отметкам и приборные стрелки…
Хабаров поглядел на высотомер. До земли оставалось 300 метров. Он плавно прибавил обороты двигателю и осторожно, не спуская все еще недоверчивого взгляда с авиагоризонта, полез вверх…
Немного успокоившись, подумал: "Вот так и накрываются. – Утер кожаным рукавом куртки мокрый горячий лоб и подумал еще: – Тем и хороша опасность, что от нее никуда… Или – или…" Мысль об опасности принадлежала не ему, а одному знакомому поэту, умному, острому, блестящему, но сугубо земному человеку. Виктор Михайлович усмехнулся: этого бы великого пешехода да сюда. Ненадолго, минуты на три…
Все это Хабаров пережил вновь, лежа в неосвещенной больничной палате и глядя в темно-фиолетовый оконный проем, переполненный далекими звездами. И странное дело – в этот чае он впервые с такой щемящей, острой, направленной болью подумал: "Неужели мне больше не летать?"
Удивительное животное человек – способно надеяться, когда надежды нет, и сомневаться вопреки достоверности…
"Нет! – сказал про себя Хабаров, не звездам, не ночному небу сказал, а врачам, своим переломанным и еще неизвестно как сросшимся костям: – Нет!"
Он надеялся – полетит. И с этим уснул…
Клавдия Георгиевна очнулась среди ночи – мучительно хотелось пить. Мудрено ли? После такого шашлыка можно было выпить целое озеро. На грамм баранины в этом блюде приходилось, наверное, пять граммов перца, соли и прочей остроты… Клавдия Георгиевна бесшумно поднялась с постели и, ступая босыми ногами по прохладному линолеуму, пошла к окну: на подоконнике стоял кувшин с водой. Не зажигая света, чтобы не потревожить Сурена Тиграновича, она впотьмах пошарила рукой по столу и, не найдя стакана, напилась прямо из кувшина.
Подумала: "А хорошо…"
Откуда она могла знать, что наступивший уже тридцать восьмой день пребывания Хабарова в больнице окажется его последним днем.
Внезапно отрывающийся тромб убивает, как пуля, внезапно и наповал.
Как ей могло прийти в голову, что всего через несколько часов она будет писать:
"30 апреля. В 10 часов во время обхода состояние больного внезапно резко ухудшилось. Потерял сознание. Наступил резкий цианоз лица и шеи (воротник). Пульс нитевидный. Артериальное давление не определяется. Изо рта пенистая слюна. Начат непрямой массаж сердца, управляемое дыхание, внутрисердечно введен кордиамин с хлористым кальцием. Однако, несмотря на принятые меры, в 10 час. 15 мин. наступила смерть больного при явлениях расстройства дыхания и остановки сердца".