Глава двенадцатая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава двенадцатая

Накануне вечером был "крупный разговор" и очередное выяснение отношений, и она снова выслушивала упреки, несправедливые, как все упреки на свете, улыбалась, хотя ей хотелось реветь…

Теперь, склонившись над историей болезни, подумала: "С удовольствием выписала бы его хоть сегодня. Слава богу, сейчас он транспортабелен и вообще…" Но записала, конечно, совсем другое:

"26 апреля. Состояние больного вполне удовлетворительное. Пульс 76 ударов в минуту. Живот мягкий, безболезненный. Физиологические отправления в норме".

И еще подумала: "А как привыкаешь к долгим больным, просто ужас". И еще: "Оперировать все-таки лучше, лечить – куда хуже…"

К вечеру Анна Мироновна с ужасом обнаружила, что дома она уже три дня и решительно ничего не успела. Стала вспоминать, как прошли эти дни, и получилось, что она не протранжирила ни одного часа.

Приехала поздно. Открыла дверь, ожидая, что сейчас вот пахнет в лицо скучным запахом нежилой квартиры. Анна Мироновна ужас как не любила возвращаться в пустой дом, когда на мебели лежит едва заметный, невесомый налет пыли, когда в воздухе держится сухой присадок чего-то безымянно-мертвящего, когда с подоконников молчаливо-укоризненно смотрят подсохшие листья "бабьих сплетен", будто веревочками –прикрепленные к неживым, истончившимся стеблям.

Но против ожидания дом встретил ее свежей улыбкой хорошо протертой полированной мебели и медовым блеском светлых паркетных полов, и все цветы выглядели здоровыми, хорошо ухоженными. Анна Мироновна сразу поняла – это дело рук жены Рубцова, заботливейшей Полины Дмитриевны. У Рубцовых хранились "аварийные" ключи от хабаровской квартиры.

На кухонном столе Анна Мироновна обнаружила записку: "Когда приедете, сразу звоните к нам. Если и поздно – ничего. Дадим чаю и вообще". Анна Мироновна посмотрела на часы, было начало первого. Беспокоить Рубцовых не решилась. Приняла душ, подумала: "Кофе бы хорошо выпить". Заглянула в шкаф – кофе был на месте, и сахар, и заботливо приготовленная Полиной Дмитриевной пачка несладких хлебных палочек. Знала – Анна Мироновна любит.

На другой день с утра Анна Мироновна зашла к Рубцовым. Конечно, ее заставили позавтракать и долго расспрашивали, как Витя, что говорят врачи и неужели его невозможно перевести поближе к дому. Анна Мироновна отвечала на все вопросы, стараясь как-нибудь ненароком не подать виду, что торопится.

Потом она мучительно долго ходила из магазина в магазин, разыскивая подарок Андрюшке. На прощанье Хабаров сказал:

– Ты купи дело, а не какие-нибудь там панталончики с оборочками…

Дело? В представлении Хабарова это был, вероятно, набор слесарного инструмента или какой-нибудь электрический прибор для выпиливания, в крайнем случае – для выжигания. Все эти дельные вещи в магазинах имелись, но Анна Мироновна никак не решалась выбрать что-то определенное. Слесарный инструмент казался ей грубым и большим, а электрические приборы вызывали опасения – как бы не дернуло Андрюшку током, маленький ведь еще… В конце концов она решила купить пальто. Пальто, если и не "дело" в Витином понимании, то, безусловно, вещь полезная, а не просто игрушка, которой Андрейка позабавляется день и бросит. Но такое пальто, как ей хотелось, сначала не попадалось, а потом она вдруг засомневалась в размере… Словом, на покупку подарка ушел весь день двадцать четвертого.

Вечером Анна Мироновна позвонила Алексею Алексеевичу, но не застала.

Заглянула на полчасика к Орловым и сама не заметила, как просидела у них допоздна.

Двадцать пятого Анна Мироновна сначала побывала у Рубцовых. Потом сговорилась в ближайший день-другой встретиться с Бородиным, долго и безуспешно разыскивала Рабиновича и, наконец, поехала к Андрюшке.

Пальто оказалось Андрюшке впору, но радости у него не вызвало.

– А папа говорил, что купит духовичку и научит стрелять…

– Что надо сказать? – строго перебила Андрюшку Кира. И он немедленно, как автомат, произнес:

– Спасибо, баба. Только у меня есть пальто синее и с пуговицами, как у матроса, а духовички нет. И папа давно обещал, я помню…

Кира была рада Анне Мироновне, она всегда приветливо встречала свекровь, но на этот раз держалась как-то настороженно. Не сразу, а когда Андрюшка убежал играть с соседским мальчиком, спросила:

– Ну как он?

– Сейчас лучше, а было худо. Теперь уже и садится, и ногами шевелит…

– А это надолго, Анна Мироновна?

– Что именно – надолго?

– Ну, а имею в виду, когда он сможет летать.

– Летать? Не знаю, я совсем не уверена, что он вообще сможет когда-нибудь летать… Дай бог, чтобы ходил нормально. У него очень тяжелые переломы, Кира, очень. Это я, как врач, говорю.

– А что ж он будет делать, если не сможет летать?

– Жить, – сказала Анна Мироновна. – Абсолютное большинство людей живет не летая, и ничего…

– Но я могу представить, какую он тогда устроит жизнь и себе и вам! Хабаров – не Алексей Алексеевич…

Они не закончили разговора, пришли Андрюшкины гости. Народу собралось довольно много, и Анна Мироновна деятельно помогала рассаживать, занимать, кормить ребятишек.

Перед отъездом сказала:

– Виктор говорил, что очень хотел бы взять Андрюшку на лето к нам. Вместо дачи…

– Он хочет заниматься Андрюшкой и уверен, что сможет? – немедленно отозвалась Кира.

– Хочет и очень надеется, что сможет. Соскучился он без Андрюши.

– Анна Мироновна, милая, неужели вы думаете, что я воспрепятствую? Разве за три года я хоть маленький гвоздик между ними забила? Только… только передайте ему: к вам и Виктору я Андрюшу всегда отпущу, но… к вам двоим… Вы меня поняли? И пожалуйста, не осуждайте.

Так прошли уже три дня. Целых три дня, а все, что Анне Мироновне поручил Виктор Михайлович, было еще впереди.

Алексей Алексеевич пришел к Анне Мироновне под вечер. Первым делом расспросил о Викторе, потом забавно и живо рассказал о визите к профессору Барковскому и о свидании с Севсом. Барковского хвалил, даже восхищался им, о Севсе говорил сдержанно.

– Что ж вы хотите, Алексей Алексеевич, – заступилась за Севса Анна Мироновна, – Вадим Сергеевич прежде всего Генеральный. Таким Севе всегда был и таким, я думаю, его и надо принимать.

– Верно. Но знаете, что меня удивляет: Севе не может не понимать, что, отними у него окружение сотрудников, и останутся только звание и прошлые заслуги. По нынешним временам Генеральный, даже если он гений, даже если потенциальный Эйнштейн, решительно ничего построить не может. Открыть, постигнуть, изобрести может, построить – нет. Это Севе должен понимать. И понимает! А выводов не делает.

– А какие, собственно, выводы вы хотели, чтобы он сделал?

– Я бы хотел видеть его мягче, человечней, что ли; я бы хотел, чтобы Севе принимал в расчет не только доводы головы, но и душевные, как говорится, порывы.

– Вы идеалист, Алексей Алексеевич. Голубчик, милый мой Алексей Алексеевич, если человек, скажем, глуп, ему никогда не надо говорить об этом, и вовсе не потому, что можно испортить отношения, нет! В силу своей глупости он никогда не поймет, что ему говорят правду, что кто-то может быть умнее его. Если человек, допустим, жаден, то неужели вы полагаете, что он сознает свой порок? Никогда! В лучшем случае этот человек может видеть, что кто-то другой куда жаднее.

– Значит, по-вашему, Анна Мироновна, это безнадежно?

– Что именно?

– Воздействовать на Севса.

– Ну что вы придумали, для чего на него воздействовать? Севе хорошо делает свое дело, не молод… По-моему, главное – не заблуждаться и знать точно, чего он может и чего не может…

– Вы говорите сейчас совершенно Витиным голосом.

– Возможно, – усмехнулась Анна Мироновна, – хотя раньше люди замечали, что он говорит моим голосом. Это было давно. А за последние годы я все чаще стала говорить его голосом. И смотреть его глазами. Кстати, я еще не рассказала вам, что задумал Виктор. – И она перевела разговор на книгу, которую собирается писать Виктор, на те заготовки, которые он делает с утра до ночи, и в конце передала просьбу Хабарова поделиться историческими материалами, если они сохранились у Алексея Алексеевича.

Алексей Алексеевич чрезвычайно заинтересовался затеей Хабарова и не то всерьез, не то в шутку заметил:

-Хорошие ученики всегда оказываются сообразительнее своих посредственных учителей. Этим делом по-настоящему следовало бы заняться мне. – И, уловив вопросительный взгляд Анны Мироновны, сказал:

– Да я же шучу, шучу! Все, что есть, отдам Витьке. Мне такая работа не по плечу: и стар, и образования не хватит, и вообще. Трудное он дело затеял. Тут очень точный прицел нужен, очень жесткие рамки…

Перед тем как откланяться, Алексей Алексеевич протянул Анне Мироновне маленький кожаный футляр и, смущаясь словно мальчишка, сказал:

– Поедете к Вите, захватите и передайте. Подарок. Без всякой символики и тем более без всякой мистики. Просто так.

– Помилуй бог, что ж это такое? – удивилась Анна Мироновна и смущению Алексея Алексеевича, и странному, антикварному виду футляра.

– Ничего особенного… Можете посмотреть. Она нажала на потемневшую медную кнопочку замка, крышка отскочила, и в темно-синем бархате сверкнул никогда Анной Мироновной не виденный не то значок, не то орден. По голубой эмали – распластанная черненого серебра птица. Оливковая ветвь. Меч. Какие-то слова, связанные из выпуклых латинских букв.

– Значок Мурмелона. Анри Фарман мне лично вручил в одиннадцатом году. Мои детки не оценят и не сберегут. Для них что Мурмелон, что Фарман – пустой звук. А Витя, Витя оценит и сбережет…

Поспешно попрощавшись, Алексей Алексеевич ушел, а Анна Мироновна долго не могла успокоиться. Несентиментальная по натуре, она вдруг растрогалась и разволновалась. Удивляясь собственной непонятно почему охватившей ее суетливости, стала вдруг звонить на междугородную, пробиваться в больницу. Хотела немедленно сообщить Виктору Михайловичу, что Кира согласилась отпустить Андрюшку на лето, что для этого ее не пришлось даже уговаривать; хотела рассказать о свидании с Алексеем Алексеевичем, о его подарке…

К телефону подошел Вартенесян, он не сразу разобрал, кто его вызывает, – слышимость была отвратительной, – а когда понял, что у телефона Анна Мироновна, сразу смягчил голос и первым делом заверил:

– Тут у нас все хорошо. Не волнуйся. Отдыхай.

Анна Мироновна стала торопливо объяснять ему, что надо передать Виктору Михайловичу, и Сурен Тигранович послушно повторял:

– Понятно, пэрэдам. Понятно… Понятно… Пэрэдам.

Рабиновича Анна Мироновна знала главным образом понаслышке, видела всего несколько раз, давно, а в доме у него и вовсе никогда не бывала. Виктор Михайлович всегда говорил о нем как-то подчеркнуто уважительно. Анна Мироновна помнила, что Витя познакомился и подружился с Рабиновичем еще в летной школе.

И вот она пришла к нему с письмом от Хабарова.

Невысокий, довольно полный, с курчавой, сильно прослоенной седыми волосами головой, он встретил Анну Мироновну в коридоре, помог снять пальто, учтиво пропустил в комнату, которая могла быть названа и кабинетом, и мастерской и имела, на взгляд Анны Мироновны, совершенно ужасный вид. Старые шкафы, казалось, готовы были лопнуть от книг и бесчисленного множества кое-как заткнутых в полки канцелярских папок, пронумерованных черными и красными наклейками, вырезанными из настольного календаря. К подоконнику был пристроен верстак, загроможденный какими-то электронными приборами, напоминающими разобранный радиоприемник. На длинной полке, криво прибитой над старым, накрытым чем-то тканым диваном, выстроилась шеренга пыльных самолетных моделей – частью очень похожих на настоящие машины, частью весьма условных, прозрачных – из плексигласа.

Рабинович был в военной форме, но форма сидела на нем странно. Казалось, подполковник донашивает чужую тужурку, узковатую и несвежую.

– Простите, – сказала Анна Мироновна, – я запамятовала ваше отчество…

– Григорьевич – мое отчество. Но это не обязательно. Витя зовет меня Левкой, и вы можете тоже.

– Посмотрите, пожалуйста, Лев Григорьевич, Витино письмо, а потом я скажу несколько дополнительных слов.

Он усадил Анну Мироновну в продавленное, когда-то шикарное кресло, сам расположился за столом и стал читать. Читал, хмыкал, крутил головой, делал пометки на письме.

Как ни старалась Анна Мироновна быть снисходительной, Рабинович ей не нравился. Какой-то верткий, какой-то суматошный. И дом, захламленный, нечищеный и немытый, ей тоже не нравился. Подумала: "И чего только Витя хорошего в нем находит?"

– Ну так! Прочел, – сказал Рабинович. – Замахнулся Витька серьезно, широко замахнулся. Вы в курсе?

– В самых общих чертах, настолько, насколько можно это понять, не будучи специалистом…

– Великолепно. И очень жаль, что раньше пятого я не смогу вырваться в больницу. Все, что он тут нацарапал, совершенно несерьезно. Абсолютно примитивное рукоделие! Ну, мысли. И что? У всех есть ценные мысли! Только кто их будет печатать? И потом не с этого начинают, когда лезут в научную работу. Первым делом идут в библиотеку, шевелят каталоги, смотрят, что вышло вокруг и около, интересуются защищенными диссертациями. Я знаю, знаю, знаю, что вы хотите возразить: половина диссертаций – собачий бред. Да? И все-таки полистать их надо, хотя бы для того, чтобы не ломиться в открытые двери…

– Нет, Лев Григорьевич, я как раз совсем не это хотела возразить…

– Не это? А что?

– Витя лежит. Он прикован к постели. Только-только начал шевелить ногами. О какой библиотеке может идти речь?

Рабинович будто споткнулся, будто с разбегу зацепился за что-то невидимое.

– Слушайте, я же полный идиот. Ради бога, извините меня, Анна Мироновна. Просто… как бы это сказать… Просто я не воспринимаю Витьку лежачим… Ах, как нескладно получилось.

Странное дело, но стоило Анне Мироновне увидеть смущенное, растерянное лицо Рабиновича, и она как-то сразу наполовину простила ему и суетливость, и жеваный мундир, и захламленную квартиру.

– Минуточку! Сейчас я еще раз прочту все, что он туг написал.

Анна Мироновна стала рассматривать книги, самолетные модельки, рисунок на ткани, покрывавшей диван. Рабинович читал.

– Ну вот, теперь все ясно. И, по-моему, есть один правильный ход, – сказал Рабинович, отрываясь от письма. – Как я понимаю, Витьке не терпится? Руки у него чешутся. Так? Сейчас я напишу для него предварительную программу действий, скажем, на неделю. Хорошо? Вы отвезете и скажете: вот Левкины вопросы, думай и спорь с ним. После пятого я приеду, и мы продолжим разговор. Так? Вы спешите? – спросил Рабинович, доставая из стола пишущую машинку.

– Это дело займет минут сорок.

Анна Мироновна подумала: если заезжать еще раз, времени уйдет, конечно, больше, чем сорок минут; попросить Рабиновича привезти то, что он называет "программой", к ней… Она решила подождать.

– Если не возражаете, я обожду.

– Отлично. Сейчас! – Он проворно выбрался из-за стола и исчез. Вернулся в сопровождении женщины – немолодой, модно одетой, красивой, с какой-то фарфоровой улыбкой на губах. – Знакомьтесь. Моя жена Нина. Сокровище номер раз. Дети в школе. Так что, между нами говоря, считайте, вам повезло. Ниночка будет вас поить чаем, да? И развлекать. Между прочим, эту работу она любит и думает, что понимает! А я в это время все нахлопаю…

Анна Мироновна успела узнать, что Нина Борисовна – в не столь далеком прошлом балерина и ближайшая сотрудница самого Хотилова ("Как, вы не знаете Леонида Леонидовича?"), что Лева очень дружен с генералом Ларюшкиным ("Ну, уж генерала Ларюшкина вы не можете не знать!") и что у этого Ларюшкина шикарная дача в шикарном месте, что они – Лева и Нина – отдыхали в прошлом году в черноморском Доме творчества.

Чувствуя, что у нее разбаливается голова, Анна Мироновна украдкой посмотрела на часы. Прошло полчаса, машинка за неплотно прикрытой дверью еще стучала.

"Терпи, – сказала себе Анна Мироновна, – может быть, Вите это действительно нужно".

А Нина Борисовна, все не убирая угрожающей улыбки с лица, продолжала добросовестно исполнять поручение мужа.

– Скажу по секрету, ваш Виктор совершенно неотразимый мужчина. Признаюсь, когда-то я была просто влюблена в него. Впрочем, в Виктора Михайловича влюблены, вероятно, все женщины. Мне так жаль его, так жаль, просто не нахожу слов…

Нина Борисовна говорила не умолкая. Машинка продолжала стучать.

Наконец в дверях появился хозяин дома, метнул взгляд в сторону женщин, чинно сидевших за круглым обеденным столом, улыбнулся и сказал:

– Ну вот, все готово. Надо полагать, что Ниночка не совсем вас заинформировала? Ничего, ничего, ничего, хотя с непривычки действительно тяжеловато…

Анна Мироновна преувеличенно радушно распрощалась, словно во сне, спустилась по лестнице, крепко сжимая в руке свернутую трубкой "программу". На улице она постояла с минуту: в ушах еще жил въедливый и беспокойный голос Нины Борисовны.

Окончательно Анна Мироновна пришла в себя только в такси. И сразу стала подсчитывать, что еще надо успеть. Ох, успеть надо было много: заехать в магазин технической книги, в библиотеку, повидать Бородина, уплатить за квартиру, хоть на полчаса заглянуть к Азе…

В книжном магазине Анна Мироновна разыскала знакомую Виктору продавщицу, передала привет от сына и не смогла уйти от разговора, который вести ей не хотелось до смерти.

– Что-то Виктора Михайловича давно не видно?

И Анне Мироновне не осталось ничего другого, как сказать:

– Нездоров…

– Наверное, грипп? Сейчас по весне все болеют.

Врать Анна Мироновна не любила и не умела, сказала, что Виктор повредил ногу и из-за этого не выходит… Знакомая продавщица всерьез расстроилась, и Анне Мироновне долго не удавалось повернуть разговор в нужное русло.

Из книг, которые просил купить Виктор Михайлович, в магазине почти ничего не оказалось, но любезная продавщица клятвенно заверила Анну Мироновну, что постарается достать или через экспедицию, или в крайнем случае через знакомых букинистов.

Поручение было выполнено не больше чем на четверть, а времени ушло тьма…

Вечерело, когда Анна Мироновна выбралась из магазина. Вспомнив, что уже кончается двадцать седьмое апреля, Анна Мироновна решила: завтра, в крайнем случае послезавтра рано утром уеду.

Она стояла на краю тротуара голодная, нагруженная и никак не могла сообразить, как побыстрее добраться до дому, когда ее окликнули:

– Анна Мироновна, здравствуйте.

Обернулась, увидела: узенькое, в талию, пальто, тоненькая светлая простоволосая девушка. На лице ожидание, тревога и чуть-чуть испуг…

– Вы не узнали меня? Я приходила к вам от Княгинина…

Из-за угла медленно выворачивало такси. Анна Мироновна взмахнула рукой. Машина остановилась.

– Вы – Марина? Марина Леонтьевна?

– Марина!

– Садитесь, – сказала Анна Мироновна, распахивая дверки такси. – У меня больше нет сил стоять.

Всю дорогу они промолчали. Анна Мироновна, измученная беготней, огорченная бесследно утекшим временем, просто не находила сил, чтобы сказать хоть какие-нибудь слова, Марина растерялась и не знала, как начать разговор и удобно ли ей начинать первой.

Так они доехали до самого хабаровского дома. Анна Мироновна расплатилась с шофером, жестом пригласила Марину следовать за собой, и та прошла молчаливой, легкой тенью за Анной Мироновной; неслышно разделась, незаметно примостилась на кухонной табуретке…

– Чего же вы все молчите, ни о чем не спрашиваете? – придя немного в себя, спросила Анна Мироновна. Она зажгла газ, поставила чайник на конфорку.

– Мне Виктор Михайлович прислал письмо. Все шутит, улыбается в письме, а я читала и… ревела…

– Вот те раз. И опять ревете?

– Реву.

– Если вы хотите, чтобы я с вами разговаривала, немедленно перестаньте. Сейчас же! Вы знаете, как надо жить подле летчика, тем более летчика-испытателя? Каждый день ждать, мучиться неизвестностью, страхами, вымышленными и настоящими, видеть его запавшие от усталости глаза, вместе хоронить людей, которые, бывает, только вчера пили водку у тебя в доме и ржали, как застоявшиеся жеребцы, – и не реветь! Да что там не реветь – виду не подавать… – Анна Мироновна села на другой табурет и, подперев голову руками, не глядя на Марину, продолжала:

– Вы понимаете, что такое испытатель? Они совсем не гладиаторы и не тореадоры, какими их изображают в плохих очерках. Просто, просто это очень трудная работа. Такая работа, что ее нельзя ни с чем и ни с кем делить… Никто не знает нашей боли, наших бабских переживаний, этого нельзя выразить. Невозможно. Ходишь всю жизнь как по ножу и улыбаешься. А вы – реветь…

- Я не реву, – едва слышно сказала Марина. И только тут мать посмотрела ей в глаза.

– Вот хорошо. Молодец. Я тоже не плачу и, между прочим, не плакала, когда даже было от чего. Виктор Михайлович поправляется. Садится. Двигается понемногу. Пишет. К празднику Сурен Тигранович, возможно, попробует поставить его на ноги.

– Ему очень больно?

– Больно. Было – очень, теперь уже не так.

– А что он говорит?

– Как, что говорит? – не поняла мать.

– Ну вообще…

– Все говорит, он же не новорожденный, – и, сама того не заметив, перешла вдруг на "ты": – Лучше скажи мне, девочка, как тебя понимать? А? Приходила к нам по делу. Это я знаю. Тогда. А теперь ты что ж – жертва?

– Не знаю. Может быть, и жертва. Только я себя не жалею, мне его жалко…

– Он женат – знаешь?

– Да.

– У него сыну пять лет исполнилось – знаешь?

– Да.

Анна Мироновна долго молчала, открыто разглядывая Марину, думала о своем, ведомом ей одной. Успел закипеть чайник. Мать убавила огонь и начала накрывать на стол.

– Поедим здесь, ладно? Сил нет в комнату все тащить. Марина ничего не ответила, только согласно кивнула. Анна Мироновна разлила чай, пододвинула к Марине сахарницу, спросила:

– Ты можешь мне сказать, чего хочешь?

– Поехать хочу. К Виктору Михайловичу…

– А он?

– Он написал, что не хочет, потому что еще недостаточно красивый для встречи. Но мне все равно, какой он…

– Узнаю. Недостаточно красивый! Это на него похоже. Ох и жалко мне тебя, Мариночка. Молодая. А он… И что дальше будет, пока никто еще не знает…

– Анна Мироновна, скажите, только сразу: возьмете меня с собой?

– Вот думаю: брать или не брать. Я же все-таки мать. И бабушка его сыну…

– Понимаю. Если вам неудобно со мной появляться там… скажите, как доехать, я сама… Только скажите, – заторопилась Марина, по-своему поняв Анну Мироновну.

– Что? Неудобно? Кому – мне? Дуреха, разве я о себе думаю? О вас: о нем и о тебе…

Расстались они совсем поздно, договорившись созвониться завтра и все окончательно решить. И хотя Анна Мироновна твердо не обещала взять Марину с собой, та знала – возьмет.

Утром без всяких предварительных церемоний к Анне Мироновне приехал генерал Бородин.

Анна Мироновна не ждала визита и растерялась. А Бородин вел себя так, будто и прежде бывал в их доме частым и всегда желанным гостем.

– Добрый день, и держите, мама, пирог. Именно пирог, а не какой-нибудь пошлый торт с зайчиками из кондитерской. Супруга испекла. Лично Виктору Михайловичу к празднику. Вам-то небось некогда было домашностью заниматься? А это коньяк. Смотрите – армянский! Если Виктору Михайловичу нельзя, то Вартенесяну, я так понимаю, можно. Идем дальше – апельсины. Честно говоря, дрянь, хороших нет. Но раз в больницу полагается носить фрукты, будьте любезны. По части продовольственного обеспечения это все. Теперь держите письмо Виктору Михайловичу – разные пожелания, так сказать, в неофициальном плане. С вашего разрешения, целую ручку и откланиваюсь…

– Как откланиваетесь? Это же просто несерьезно, Евгений Николаевич! Чаю?

– Нет-нет, никакого чаю, никакого питания. Остерегаюсь.

– А я вам бумагу одну хотела показать…

– Бумагу? – мгновенно насторожился Бородин. – Какую еще бумагу?

Анна Мироновна коротко рассказала Евгению Николаевичу о встрече с Рабиновичем и протянула его листки. Бородин надел очки, начал читать.

Тем временем Анна Мироновна потихоньку поставила на стол вазу с яблоками, конфеты, вафли с медом, купленные специально для Вити: он не любил сладкого, но вафли с медом иногда ел. Анна Мироновна, очень довольная тем, что Евгений

Николаевич, занятый чтением, не обращает внимания на ее маневры, осторожно поднялась, чтобы выйти в кухню поставить чайник.

– Ай, мама, ну что вы за недисциплинированный человек! Ничего ни есть, ни пить я не буду. А это, – Бородин показал пальцем на программу Рабиновича, – это, я вам скажу… Хорошим человеком и настоящим другом надо быть, чтобы вот так от себя оторвать: на, бери, пользуйся!.. Ну, что вы на меня смотрите? Это же… Словом, Лев Григорьевич тут половину своей заявки перепечатал.

– Какой заявки?

– Месяца два, а может быть, три назад он подал заявку в наше издательство на "Методическое пособие по летным испытаниям. Основные положения теории и некоторые практические рекомендации". Ну мне, как главному по этой части, прислали на отзыв. Понимаете?

Они распрощались тепло, с таким чувством, будто постоянно встречаются, расстаются и видятся вновь. Бородин обещал первого мая непременно позвонить в больницу и, как он выразился, дополнительно поздравить Виктора Михайловича устно.

А вечером явился хмурый Рубцов и объявил с порога:

– Крестовина, холера, полетела.

– Какая крестовина?

– Передняя.

– И что же?

– Ничего. Надо доставать и ставить.

Анна Мироновна не сразу поняла, что речь идет о неисправности в машине, а когда поняла, сразу заволновалась:

– Это серьезно, Василий Васильевич? Это надолго? Может, мне лучше поездом поехать?

– Поездом? А как вы потащитесь со всей этой библиотекой, пирогами и плюшками? Смеетесь? Сегодня я, верно, крестовину не сменю, тем более что в гараже у Вити крестовины нет, а доставать поздно. Ну, а завтра сделаю. Так что, если мы даже тридцатого утром выедем, все равно к празднику успеем – в самый раз будет.

– Ох, Василий Васильевич…

– Не Василий Васильевич – ох! А золотой ваш Виктор Михайлович – ох! Ездишь – смотри! Автомобиль все же не трактор. Ну ладно, чем зря разговоры разговаривать, пойду. А вы не сомневайтесь – поспеем.