Глава VII ЧТО ТАКОЕ ЛАМАРКСИЗМ?

«Вы помните, какую иногда свободу от данного мира дает опечатка. Такая опечатка, рожденная несознанной волей наборщика, вдруг дает смысл целой вещи», заметил Велимир Хлебников. Мы займемся здесь ламарксизмом.

Афоризм «Он есть то, что он ест», послуживший темой, например, для картин Босха, дал романам второй половины XIX столетия мотив о наследовании приобретаемых влияний. Это повсеместное убеждение образованного слоя конца XIX – начала XX столетия получило вводящее в заблуждение наименование «ламаркизм». На грани 1940-х и 50-х годов ламаркизмом называли доктрину Лысенко – Презента о возможности переделки природы животных и растений в направлении и масштабах, угодных начальству. Благородная теория Ламарка, с ее принципом градации – стремления к совершенствованию, ничего общего с этим сервилизмом не имеет. Ее другой принцип гласил, что внешняя среда влияет на животных косвенным образом: через изменившиеся потребности и привычки. (Здесь усматривается основа экологии.) Напротив, Жоффруа Сент-Илер настаивал на прямом воздействии среды, которая формирует организм, как ваятель дает глине любую форму. Биолог и переводчик «Фауста» Н. А. Холодковский подчеркивал, что большинство сторонников наследования приобретенных свойств должны именоваться поэтому «жоффруистами».

Русские большевики – руководители партии и правительства ленинского периода, – будучи выходцами по преимуществу из мелкой буржуазии, разделяли вкусы класса. Явный интерес к опытам венского зоолога Пауля Каммерера (знаменитого в начале XX столетия сторонника адекватного наследования приобретенных свойств [261] и евгениста) и симпатию к его личности демонстрировал нарком просвещения А. В. Луначарский. «Я не настолько специалист по биологии, чтобы сейчас с уверенностью сказать, вполне ли права та или другая сторона в этом споре. Я прекрасно знаю, что спор еще не решен. Но трудно отказаться от всемерной симпатии к сторонникам прямой зависимости животных форм от среды, в том числе и в явлениях наследственности».

Луначарский встречался с Каммерером («В один прекрасный день в мой кабинет вошел высокого роста мужчина с открытым и умным лицом…»); ему была предложена лаборатория в Комакадемии, чтобы сделать Москву центром экспериментов, доказывающих наследование внешних воздействий.

У Каммерера возник встречный интерес. Он познакомился с молодыми московскими энтузиастами ламаркизма и паковал уже библиотеку для пересылки в Комакадемию. Переезд не состоялся из-за его самоубийства. «Сейчас же выяснилось, что он покончил с собою при довольно загадочных условиях, и что главной причиной, толкнувшей его к трагической развязке в цвете лет и при растущей научной репутации, был тот факт, что некоторые из объектов его опытов (тритоны и саламандры) будто бы оказались сфальсифицированными. Вместе с тем глухо говорили и о каких-то других темных сторонах в жизни Каммерера, характера общественного, семейного и т. д.».

Такое развитие событий дало Луначарскому сюжет кинофильма «Саламандра».

«В центре – профессор, увлекающаяся, талантливая ученая голова, человек глубоко прогрессивный, связанный с рабочим классом, как популяризатор, особенно любящий те выводы науки, которые кажутся ему прямо подтверждающими прогрессивные, социалистические идеи и планы. Протекают эти события в городе, уже окруженном заводами, но в котором осталось еще много средневековья. Заводы еще очень бессильны, средневековье очень могуче. Церковь блюдет свои интересы и властно наложила руку на местную власть, на университет. Церковь вызвала к жизни патриотическую партию фашистского характера, имеющую свои ответвления в студенчестве».

Отрицательный персонаж был одновременно князем, фашистом, кардиналом и международным аферистом.

«Интригу против профессора [ему дано имя «Бржезинский»] мне хочется сделать многосторонней. Церковь старается бороться с ним как с ученым: она старается дискредитировать его доброе имя; она прокрадывается в его семью, – она беспощадно бьет его со всех сторон, чтобы уничтожить, растоптать его. Ей это удается. Но профессор судорожно борется за свою любимую идею (для этого я решил использовать как раз приведший к трагической развязке опыт Каммерера с саламандрами). В последнюю минуту его выручает товарищеский зов из Москвы, почувствовавшей в нем своего союзника».

Луначарский был весьма доволен работой над сценарием, выдающимися артистами, оператором и режиссером германо-русского фильма [262] .

Каких-либо других прямых знаков из высших сфер об отношении к ламаркизму не было: В. И. Ленин был равнодушен к биологии, Л. Д. Троцкий интересовался другими темами, фрейдизмом и психологией, и покровительствовал им. Хотя приглашение Каммерера, «большого друга Советской России», получило поддержку ответственных работников, это ничего не значило: в 1920-е годы было немало чудаковатых проектов. Подчеркнем, что Каммерера звали не в Академию наук, а в Комакадемию.

Впрочем, напомню, что Брюссельский конгресс Интернационала (1868) рекомендовал рабочим всех стран изучать 1-й том «Капитала», а данная в нем интерпретация эволюции человеческого общества основана на воздействии среды – именно, социальной среды.

Ранние дискуссии на тему «влияние среды или изначальность генов» носили локальный характер: они не выходили за пределы Съездов зоологов или диспутов в Комакадемии, эти последние шли во второй половине 1920-х на фоне обсуждений рукописей Ф. Энгельса, опубликованных в 1925 году под названием «Диалектика природы».

Ламаркизму сочувствовали воспитатели и физкультурники, психологи и юристы, физиологи и врачи, имевшие дело с индивидуальным развитием и переносившие его особенности на чреду поколений. Знакомство с генетикой могло изменить предпочтения. Так, врач и партиец С. Г. Левит прошел у А. С. Серебровского (которого Н. К. Кольцов отучил от ламаркизма еще до войны 1914 года) полный генетический практикум и стал крупнейшим медицинским генетиком. Он организовал и возглавил замечательный Медико-генетический институт в Москве [263] .

В. М. Бехтерев писал, что приобретенные условные рефлексы могут наследоваться в результате долгого упражнения. Напротив, И. М. Сеченов считал, что приспособительные акты даются только личным опытом и не передаются по наследству. Однако важна позиция исключительного авторитета И. П. Павлова, который работал во время диспутов сторонников и противников наследования приобретенных признаков. Сначала в 1913 и 1914 гг. на международных конгрессах Павлов неопределенно высказался в пользу возможности такого наследования. Потом в 1923 г. на четырех докладах в Америке и Англии он доложил результаты опытов (первому поколению белых мышей потребовалось 300 уроков, чтобы по звонку бежать к месту кормления, второму – 100, и т. д., пятому – 5), которые истолковал в пользу наследования приобретенных рефлексов. Во время Съезда зоологов в Петрограде в 1923 г. Кольцов специально посетил Павлова, чтобы разуверить его в наследовании приобретенных свойств и аргументировал, что учились не мыши, а экспериментатор. Затем были статьи МакДоуэлла, Викарии, Моргана в пользу ненаследования. В 1927 г. вышла брошюра убежденного ламаркиста Е. Смирнова, который записал Павлова в союзники. Макс Левин напечатал в «Правде» (13 мая 1927) рецензию и привел письмо Павлова третьему лицу, в котором сказано: «…я не должен причисляться к авторам, стоящим за эту передачу» [264] . Павлов открыл в Колтушах лабораторию Экспериментальной генетики высшей нервной деятельности и поставил перед ней бюст Менделя. (Через 13 и 15 лет после смерти, когда это потребовалось начальству, Павлов был сделан ламаркистом.)

К ламаркизму склонялись также некоторые марксисты, желавшие путем социального переустройства изменить природу человека. Некоторые фрагменты рукописей Энгельса легко трактовались в пользу наследования влияний среды. Такие же аргументы можно было, при желании, извлечь из Дарвина, который ограничил роль такого наследования, но от 1-го к 6-му изданию «Происхождения видов» уделял ему все больше внимания. Впрочем, в середине XIX столетия никто, кроме К. Бэра, не отрицал полностью наследование приобретаемых признаков. Дарвин одно время даже придерживался идеи «пангенезиса», согласно которой каждый орган посылает частицы половым клеткам. Напротив, принцип Вейсмана состоит в непрерывности зародышевой плазмы, изолированной от сомы (тела).

Другие марксисты, члены группы «диалектиков» Комакадемии, хорошо знали генетику и критиковали часть «механистов» за ламаркизм.