Опыт характерологического анализа рода {23} М. В. Волоцкой

Семейные хроники обычно затрагивают столько биологических и социальных проблем, что анализ их можно вести с самых различных точек зрения. Тем более это относится к целому обширному роду, как это мы имеем в данном случае. Можно, например, говорить о демографии рода, о степени его плодовитости, сравнивать эту плодовитость с размножением других родов, принадлежащих к иным общественным группам, можно вычислить среднюю продолжительность жизни каждого отдельного поколения и анализировать полученные данные в связи с различными эндо– и экзогенными факторами. Генеалогическое исследование подводит нас вплотную к проблемам евгеники, в частности к процессам вымирания и вырождения или, наоборот, возрождения и расцвета жизненных сил рода или отдельных его ветвей. На фоне генеалогического материала рельефно выступает роль наследственности и внешних условий в передаче и внешнем проявлении отдельных признаков и в процессе формирования личности. Наконец, вся история рода в ряде его поколений тесно связана с историей того общества, в среде которого данный род развивался.

Осветить сколько-нибудь исчерпывающе со всех этих точек зрения собранный выше материал о роде Достоевского представляется задачей чрезвычайно сложной и едва ли выполнимой силами одного исследователя. Ввиду этого я в значительной мере суживаю сферу своего анализа, более или менее подробно останавливаясь только на одной области, а именно на характерологии как отдельных представителей, так и целых ветвей обследованного рода. Все другие вопросы затрагиваются мной лишь постольку, поскольку это является необходимым для освещения характерологических проблем.

Прежде всего необходимо остановиться на вопросе о том, как и под влиянием каких факторов складывается характер человека. Основным положением в этом вопросе, согласно всем нашим биологическим и социологическим представлениям, должно быть то, что ни одно проявление человеческого характера не является неизбежным и роковым образом предопределенным наследственностью. Все характерологические задатки, которые человек получает при рождении, представляют из себя не более чем потенцию, которая может реализоваться жизнью, и в первую очередь социальными условиями, в самых различных направлениях. Поэтому в результате тех или иных условий жизни одни и те же характерологические задатки могут дать совершенно различные формы своего проявления. Например, при одних условиях дать хулигана, преступника, убийцу, при других же условиях – очень полезного члена общества.

Формирующее влияние внешних условий беспрерывно действует на человека в течение всей его жизни. Поэтому если характерологические задатки уже реализовались в каком-либо определенном направлении, то с изменением условий жизни меняется и форма их проявления.

Таким образом, характер человека представляет систему и динамичную и полипотентную, вследствие чего сходные наследственные задатки могут реализоваться в весьма различных формах. Естественно, возникает вопрос, возможно ли в таком случае генеалогическое изучение человеческих характеров, в частности – изучение их наследования. Несомненно, что это возможно, и задача характеролога заключается прежде всего в том, чтобы учитывать в данном случае не только многообразие в сходном, но и уметь рассмотреть сходное в многообразии, то есть уметь узнать сходные наследственные задатки, несмотря на то разнообразие, с которым они реализовались в жизни.

То, что было сказано о формировании характера, относится и к тем патологическим процессам, которые могут в нем возникать. На первый взгляд припадки генуинной эпилепсии со всеми сопровождающими их процессами в области психики, постепенный распад личности шизофреника или внезапные вспышки психозов маниакально-депрессивного больного могут производить впечатления чего-то рокового и неотвратимого, тем более что связь между возникновением заболевания и какими-либо внешними условиями не всегда удается установить. Мы имеем здесь настолько повышенную ранимость организма, главным образом нервной системы, которая не выдерживает даже более или менее нормально сложившихся жизненных условий. Задача в таких случаях сводится к тому, чтобы той или иной внешней коррекцией предотвратить болезненный процесс или помочь организму его преодолеть, если процесс уже развился. В последние годы мы имеем ряд больших достижений в деле такой профилактики и терапии нервных и душевных болезней. Но все же это только начало пути. Для того чтобы победить врага, нужно его узнать, нужно изучить его во всем многообразии его проявлений. Если эта книга, в которой характерологические материалы так часто переплетаются с психопатологическими, принесет какую-либо реальную помощь в деле такого изучения, то составитель ее не будет считать свой труд потерянным.

В дальнейшем изложении я сначала остановлюсь на описании различных типов характера, а затем перейду к характерологическому анализу рода Достоевских.

Изо всех предложенных до сих пор характерологических систем я ограничусь только системой психиатрической, разработанной рядом современных психиатров, педологов и невропатологов, главным образом Кречмером.

Нужно, впрочем, заранее оговориться, что сложность и разнообразие человеческих характеров настолько безграничны, что всякая классификация в данном случае будет иметь лишь относительное значение.

Преимуществом подхода Кречмера является то, что он кладет в основу своих типов и вообще в основу своих характерологических построений не только статические состояния, но главным образом динамические противоречия человеческой психики. Путем глубокого анализа он всегда вскрывает наличие двух противоположных тенденций, между которыми и располагается та биполярность, которая характеризует тот или иной тип.

Указанная особенность подхода Кречмера ясно выступает при сравнении его типологии с дошедшим из глубокой древности, от времен Гиппократа и почти до наших дней, делением людей на флегматиков, холериков, меланхоликов и сангвиников. В системе Гиппократа, в той форме, как она впоследствии была разработана Кантом, как и у Кречмера, в основу кладутся такие признаки, как склонность к веселью (сангвиники) или грусти (меланхолики), а также повышенная или пониженная чувствительность (холерики и флегматики). Но, несмотря на это внешнее сходство, какая огромная пропасть разделяет типы Канта от циклоидного и шизоидного типов Кречмера. Для Канта все эти признаки являются неподвижным фоном, на котором протекает вся психическая жизнь личности. Сангвиник, для Канта, это «всегда добрый товарищ, большой шутник, весельчак, который ничему в мире не придает большого значения (vive la bagatelle!) и все люди ему друзья» [192] .

Таким образом, для Канта веселый темперамент является только веселым и не содержит в своей природной сущности диаметрально противоположных состояний, именно состояний депрессии и грусти. Другими словами, в данном случае почему-то Кант не усматривает тех противоречий, которые скрываются в динамике человеческой личности. Между тем эти противоречия могут достигать такой силы, что проявяться в форме, например, совершенно неожиданного и непонятного для окружающих самоубийства человека, всегда считавшегося отъявленным весельчаком.

Точно так же и флегматик является в глазах Канта только «толстокожим», от которого «все направленные на него баллисты и катапульты отскакивают, как от мешка с ватою».

Согласно такому подходу, в котором совершенно отсутствует динамическая сторона, Кант приходит к утверждению, что «сложных темпераментов нет, как нет сангвинически-холерического (каким предполагают обладать все те пустые говоруны, которые пробуют уверить других, что они милостивые, но и строгие господа); их всегда и во всем только четыре и каждый из них прост; нельзя и предвидеть, что вышло бы из человека, который имел бы смешанный темперамент».

Из последователей типологии Гиппократа – Канта укажем хотя бы Джалета Стюарта, предлагавшего разделять все школьные классы на 4 параллельных группы, согласно четырем основным типам темперамента. Такое разделение, по его мнению, позволило бы осуществить индивидуальный педагогический подход к веселым сангвиникам, печальным меланхоликам и т. д.

Как уже упоминалось выше, Кречмер выделяет только два основных характерологических типа – шизоидный и циклоидный. В отличие от Канта, для Кречмера человеческие характеры являются не простыми, а в той или иной степени совмещающими в себе диаметрально противоположные тенденции. По отношению к шизоидным темпераментам он формулирует это положение следующим образом: «Только тот владеет ключом к пониманию шизоидных темпераментов, кто знает, что большинство шизоидов отличается не одной только чрезмерной чувствительностью или холодностью, но обладают тем и другим одновременно». Та же цитата может быть применена и к циклоидным темпераментам, если только слова «чувствительность» и «холодность» заменит» в ней на «веселость» и «грусть».

Таким образом, Кречмер синтезировал то, что так резко было разграничено у Канта, в результате чего его типы получили естественную жизненность и рельефность. Нужно, впрочем, отменить, что многое в типологии Кречмера еще остается недоработанным и спорным. В частности, это очень сильно дает себя знать в том, что, выделив всего только два характерологических типа, Кречмер пытается втиснуть в них множество самых различных жизненных случаев. В результате, вчитываясь в его характерологические диагностики, видишь, что, например, выделяемый им шизоидный тип практически получает столь же широкие, сколь и неопределенные очертания.

В дальнейшем мы сначала остановимся на кречмеровских типах и на том очень ограниченном числе случаев из рода Достоевского, которые более или менее укладываются в эту типологию, а затем перейдем к анализу значительно большей части характерологических проявлений в изучаемом нами роде, для которых эта типология явилась бы своего рода прокрустовым ложем. При этом заранее приходится оговориться, что, анализируя в кратком очерке целую группу людей, вряд ли возможно избежать некоторой схематизации столь сложных и малоразработанных вопросов, какими являются вопросы характерологические [193] .

Динамика душевных движений циклоидного типа протекает преимущественно между полюсами депрессивным (пониженного настроения) и гипоманиакальным (повышенного настроения). Во многих случаях оба эти полюса как бы волнами сменяют друг друга, вследствие чего психическая жизнь людей циклоидной конституции приобретает характер волнообразной кривой, представляющей смену двух противоположных состояний. С одной стороны, мы имеем состояние депрессии, выражающееся в форме тоски, упадка энергии, замедления (заторможенности) интеллектуальных и психомоторных процессов. Противоположностью (антиномией) предыдущему является состояние гипоманиакальное, характеризующееся веселым, приподнятым настроением, возбуждением и ускорением интеллектуальных и психомоторных процессов, а в случаях одаренности – ярким проявлением творческих способностей, обычно угасающих в период депрессии.

Эта смена двух состояний может принимать самые разнообразные формы. В случае слишком сильных амплитуд кривая душевной динамики может выходить за пределы нормы. Тогда мы будем иметь дело с патологическим состоянием маниакально-депрессивного психоза [194] .

Обычно в психиатрическую больницу попадают в периоды депрессивных состояний, которые не только лишают человека работоспособности, но и способны довести больного до самоубийства [195] .

Изучение именно этих крайних антиномий маниакально-депрессивного психоза и дало возможность Кречмеру подойти к анализу как пограничных по своему душевному здоровью психопатических личностей, так и таких, которые имеют лишь соответствующую окраску личности, не имеющую, однако, патологического характера. Таким образом, наряду с больными маниакально-депрессивным психозом, или – по терминологии некоторых авторов – циклофрениками, Кречмер выделяет еще группу циклоидов или людей с пограничной амплитудой маниакально-депрессивной динамики, и, наконец, обширную группу циклотимиков. К последним относятся уже такие характеры, которые, выражаясь фигурально, только посолены циклоидной солью, но, в отличие от циклоидов и тем более циклофреников, не проявляют признаков патологического пересола. Эту связь между нормой и патологией Кречмер формулирует следующим образом: «При рассмотрении эндогенных психозов в широких биологических рамках они являются не чем иным, как заострениями нормальных типов темперамента».

Итак, мы видели, что областью, в которой легче и интенсивнее всего совершаются душевные движения циклоидов, является сфера, расположенная между полюсами приподнятого, веселого настроения, с одной стороны, и депрессивного, печального – с другой. Та пропорция, в которой в данной личности развиты оба эти полюса, Кречмер называет диатетической пропорцией, или пропорцией настроения.

Далеко не у всех циклоидов обе рассмотренные тенденции бывают развиты сколько-нибудь равномерно. Циклоидные характеры, у которых преобладает полюс приподнятого настроения, Кречмер называет гипоманиакальными. Однако, как указывает и сам Кречмер, чистые гипоманиакальные характеры встречаются лишь в виде исключения, так как «многие из этих веселых натур, если мы с ними близко познакомимся, имеют всегда в глубине их существа мрачный уголок».

Циклоидов, в настроении которых преобладают пониженные, печальные состояния, Кречмер называет депрессивными. Чаще же всего гипоманиакальный и депрессивный полюс совмещаются в одной и той же личности, причем доминирующее значение по очереди приобретает то один полюс, то другой. Иногда подобного рода смены настроений происходят довольно ритмично, в некоторых случаях совпадая с определенными временами года.

Диатетическая пропорция является основой циклоидной личности. Но наряду с нею можно указать и еще ряд признаков, характеризующих людей этой конституции. По наблюдениям Кремчера, подтвержденным рядом работ других исследователей, циклоиды являются «преимущественно людьми общительными, добродушными, людьми, с которыми легко иметь дело, которые понимают шутку и приемлют жизнь, какова она есть. Они естественны и откровенны и быстро вступают в приятельские отношения с другими; в их темпераменте есть что-то мягкое и теплое». Эти мягкость и теплота свойственны не только гипоманиакальным, но, в той или иной форме, также и депрессивным состояниям.

Следует еще отметить склонность циклоидов к юмору, а также, нередко, богатое развитие фантазии. В некоторых случаях, как показывают, например, исследования проф. Т. И. Юдина, богатое воображение циклоидов может даже явиться источником их своеобразной лживости (так наз. Pseudologia phantastica).

Циклоидные характеры, как показал ряд исследований, гораздо чаще встречаются среди людей, обладающих так называемым пикническим телосложением. В самых общих чертах этот тип телосложения характеризуется интенсивным развитием широтных размеров тела, что, в свою очередь, стоит в связи с сильным развитием полостей – головы, груди и живота. Это брахиморфный, брахипластический, эйрисомный и т. п. типы других авторов. Пикники, особенно в среднем возрасте, являются людьми с относительно короткими конечностями и кругловатыми, упитанными, склонными к ожирению, формами тела.

В заключение отметим еще несомненную корреляцию между пикническим телосложением и предрасположением к некоторым болезням, главным образом к таким, которые обусловлены ранним отживанием и перерождением сосудистой системы. В сущности, так называемый Habitus apoplecticus прежних авторов в значительной мере соответствует пикническому типу Кречмера. Действительно, ряд статистических данных показывает, что среди пикников значительно поднимается процент смертности от артериосклероза и апоплексии [196] .

Рассмотренные нами циклоидные окраски личности и пикническое телосложение не являются характерными ни для самого Достоевского, ни для героев его романов. Точно так же мало они характерны и для всего рода Достоевских в целом. Более или менее заметно они дают себя знать лишь в двух-трех ветвях обследованного нами рода, а именно в потомстве двух младших сестер писателя – Веры Михайловны, по мужу Ивановой, и Александры Михайловны, по мужу Голеновской, а также отчасти в потомстве самого писателя.

В первой из этих ветвей циклоидные реакции выступают как в гипоманиакальной, так и в депрессивной формах, тесно переплетаясь с шизоидными и особенно с эпилептоидными компонентами. По-видимому, циклоидные компоненты привнесены в данном случае извне, со стороны Александра Павловича Иванова.

Еще более часты циклотимические компоненты (преимущественно гипоманиакальные) в ветви Голеновских. В данном случае родоначальница ветви, младшая сестра писателя, сама нечуждая циклотимических реакций, выходит замуж за еще более ясно выраженного циклотимика. Поскольку можно судить по фотографии, и телосложение Н. И. Голеновского приближается к пикническому (брахиморфному) типу, с чем вяжется и смерть его от апоплексии.

Кроме указанных двух ветвей отдельные указания на гипоманиакальные циклотимические реакции мы встречаем и в потомстве самого писателя. Так, например, дочь его Любовь пишет в своем «Альбоме признаний», что одной из главных черт ее характера является «веселость». Относительно внука писателя, Андрея, в материале, сообщенном нам его матерью, имеются указания на его «веселость и общительность», а также на развитое у него чувство юмора, выражающееся в рисовании карикатур. Однако все эти указания слишком отрывочны и неполны, чтобы на основании их можно было бы сколько-нибудь достоверно поставить диагноз циклотимической окраски личности, особенно по отношению к Л. Ф. и А. Ф. Достоевским. Нужно еще принять во внимание, что указания эти относятся в обоих случаях к людям очень молодым, когда веселость, как своего рода возрастной признак, может быть свойственна далеко не одним только циклотимикам [197] . Вообще, проявления веселости не есть какой-либо специфический признак, свойственный только циклоидам или циклотимикам. Скорее веселость характерна для всякого молодого здорового человека, за исключением разве ярко выраженных шизотимиков и депрессивных циклотимиков. Лишь сочетание веселости с целым рядом других признаков: общительностью, естественной тактичностью, юмором, реальной конкретной установкой по отношению к внешнему миру («синтонностью» – по терминологии Блейлера), наличием диатетической пропорции и т. п. дает возможность говорить о циклоидной окраске личности.

С бoльшими основаниями, чем дочь и внук писателя, может быть названа циклотимичкой его жена, Анна Григорьевна, со стороны которой и могли перейти к потомкам те или иные циклотимические компоненты. Анна Григорьевна, как она рисуется по ее дневнику, воспоминаниям и отзывам современников, кроме живого, по временам очень веселого характера, отличалась также наблюдательностью, юмором, реальными и трезвыми взглядами на жизнь, любовью к деятельности, большим практицизмом и т. п. чертами, придающими ее личности довольно заметную циклотимическую окраску с преобладанием гипоманиакального полюса. По всей вероятности, она унаследовала циклоидные черты от своего отца, которого она характеризует в неизданной части своих воспоминаний, как человека весьма веселого, «душу общества», балагура и шутника.

Рассмотренными примерами исчерпываются почти все замеченные мною проявления, вернее, намеки на проявления циклоидных характеров среди представителей рода Достоевских. Интересно, что во всех трех ветвях циклоидные варианты, по-видимому, оказываются привнесенными в род Достоевских извне – со стороны мужей и жен представителей этого рода.

Если в циклоидных характерах мы имели дело с различными проявлениями «пропорции настроения» (веселье – печаль), то в основе шизоидной личности лежит душевная динамика между полюсами, с одной стороны, повышенной чувствительности, с другой – холодности, до тупости включительно. Первый из этих полюсов называется гиперестетическим, второй – анестетическим. Проявления каждого из них, как в отдельности, так и во взаимных сочетаниях, могут быть чрезвычайно разнообразны. Преимущественные гиперестетики чаще всего бывают люди застенчивые, любящие уединение среди природы или книг. Всякий жизненный толчок, всякая шероховатость, всякий укол самолюбию воспринимается ими с повышенной болезненностью. «Я тщеславен так, будто кожу с меня содрали, и мне уже от одного воздуха больно», – жалуется один из героев Достоевского («Записки из подполья»). Подобная «обнаженность нервов» побуждает шизоида искать такой среды, которая его всего менее бы ранила. Чаще всего это выражается в форме так называемой «моллюскообразной» реакции, когда человек стремится уйти в самого себя, забиться в свой угол, забаррикадироваться от внешнего мира всеми возможными средствами. Как рак-отшельник находит защиту в найденной пустой раковине, так же и гиперестетический шизоид стремится найти такую среду, которая могла бы его защитить от толчков и уколов внешней жизни. Чаще всего эту роль и выполняют для него природа и книги. Подобные типы нередки среди замкнутых кабинетных ученых, ушедших от реального мира в область своей специальности, причем эта специальность редко бывает связана с животрепещущими вопросами сегодняшнего дня. Чаще это отвлеченные философские или даже теологические вопросы или изучение далекого прошлого и т. п. На окружающих такие ученые могут производить впечатление странных и чудаковатых людей.

Нужно, впрочем, иметь в виду, что подобные же, я бы сказал «шизоидоморфные», реакции могут давать и лица других конституций. Это может происходить в тех случаях, когда слишком обостряются противоречия между данной личностью и окружающем средой, вследствие чего человек, и не отличающийся повышенной чувствительностью и ранимостью, может все же дать молюскообразную реакцию. Особенно учащаются такие случаи после сильных социальных переворотов.

Необходимо еще добавить, что среди индивидуалистов и отшельников мы найдем далеко не одних только гиперестетиков. Гиперестезия часто дает лишь первоначальный импульс к уединению среди природы, книг или в тиши научных лабораторий и кабинетов. В дальнейшем же у шизоида происходит или постепенное, или протекающее в форме резких сдвигов надвигание анестетического полюса, выражающееся в остывании, очерствении и даже отупении его психической чувствительности. Происходит как бы перерождение и отмирание всей эмоциональной сферы. «Душа точно покрывается пеплом» – говорят иногда в таких случаях.

Вообще, нужно иметь в виду, что в отличие от психической динамики циклоида, выражающейся в волнообразно чередующихся сменах гипоманиакальных и депрессивных состояний, жизненная кривая шизоида в тех случаях, когда мы имеем дело с ясно выраженной психопатией, протекает в одном направлении – от гиперестезии в молодости к анестезии в более поздних возрастах.

Подобно гиперестетикам и анестетики, во всех степенях этой окраски, также отличаются необщительностью и замкнутостью, способными доходить до степени своего рода одичания. Однако характер необщительности анестетика несколько иного свойства. Если у гиперестетика контакт с окружающими затруднен вследствие «обнаженности» его нервов, делающей болезненным всякое соприкосновение с внешним миром, необщительность анестетика может происходить просто из его внутренней пустоты – ему нечего сказать, нечем поделиться с окружающими. В крайнем проявлении этого полюса мы имеем патологические формы шизофренического процесса, когда больной по своей тупости и глупости спускается ниже животного. В промежуточных случаях мы имеем нежное чувствительное ядро и богатую психическую жизнь, но скрытые от окружающих как бы толстой коркой внешней нечувствительности. Вся психическая жизнь таких людей «в футлярах» протекает скрыто от окружающих, где-то в глубинах их психики. Нужно сказать, что в жизни мы обычно имеем дело именно с такими промежуточными формами. Упомянутые выше крайние варианты шизоидных характеров являются, в своем чистом виде, лишь абстракциями, если и встречающимися в жизни, то лишь в виде редкого исключения. В действительности же в шизоидной личности, как правило, присутствуют налицо оба плюса – как повышенной, так и пониженной чувствительности. Таким образом, если про циклоидов нельзя сказать ни то, что они веселы, ни то, что они печальны, так как они, по существу, являются весело-печальными, в той же мере и шизоиды являются ни чувствительными, ни холодными (тупыми), а одновременно холодно-чувствительными.

Всю гамму переходов шизоидных окрасок характера от гиперестетического полюса к анестетическому Кречмер рисует следующим образом: «От мимозоподобного полюса шизоидные темпераменты во всевозможных оттенках идут к холодному и тупому полюсу, причем элемент «тверд, как лед» (или «туп, как кожа») все больше и больше расширяется, а «полон чувств до сентиментальности» постоянно идет на убыль. Но и среди половины нашего материала с бедностью аффекта мы находим, если только ближе знакомимся лично с такими шизоидами, за застывшим, лишенным аффекта покрывалом, довольно часто в глубине души нежное ядро личности с крайне уязвимой нервозной сентиментальностью». С другой стороны, у нежнейших представителей мимозоподобной группы мы ощущаем легкий, незаметный налет аристократической холодности и неприступности, аутистическое сужение сферы чувствований ограниченным кругом избранных людей и вещей. «Между мной и людьми завеса из стекла», – сказал мне недавно такой шизоид с неподражаемой четкостью.

По интенсивности шизоидных реакций Кречмер выделяет нормальных шизотимиков, пограничных шизоидов и душевнобольных шизофреников.

В последнее время этот чисто количественный подход Кречмера к переходам от нормы к патологии встретил ряд весьма веских возражений. По мнению Бумке, «никак нельзя себе представить органическое заболевание, которое, постепенно утончаясь, разбавляясь, в конце концов приводило бы к нормальному темпераменту». Подобного же рода возражения были выдвинуты Эвальдом, Бостремом, Шнейдером и рядом других авторов [198] . Несомненно, между характером преморбидной личности и патологическим процессом имеется не только количественное, но и качественное различие. Особенно дает себя знать эта грань, за которой начинается патологический процесс, в том оставшемся вне сферы внимания Кречмера характере, которому посвящена вся вторая половина этого очерка.

Телосложение шизоидов, в отличие от циклоидов, чаще бывает худощавым, вообще характеризуется преимущественным развитием продольных размеров по сравнению с широтными. Это так называемый лептозомный тип телосложения (долихоморфный, долихопластический, longitypus, habiuts microsplanchnicus, и т. п. других авторов). Лептозомы характеризуются узкой грудной клеткой и узкими плечами. Конечности и шея производят впечатление скорее длинных. Кости, мускулы и кожа нежные и тонкие. Жировая ткань развита очень слабо. Лицо узкое, длинное, с довольно покатым лбом, выдающимся длинным носом и слабо развитой нижней челюстью, вследствие чего получается так называемый «угловой», резко выраженный профиль.

Крайние проявления лептозомности Кречмер выделяет в понятие астенического типа.

Примерами лептозомного и астенического телосложений могут служить из исторических или более или менее известных личностей: Савонарола, Кальвин, Робеспьер, Данте, Гоголь, В. Мейерхольд, А. Блок и др.

Само собой разумеется, что связи телосложения и характера в тех направлениях, как на то указывает Кречмер, имеют далеко не абсолютное значение. Как циклоиды, так и шизоиды могут быть самого различного телосложения, но чаще циклоиды бывают широкие и полные, а шизоиды узкие и худые. Таким образом, речь может идти лишь о той или иной степени коррелятивной связи между телосложением и характером. Чтобы судить о степени этой связи, мы приведем цифровые данные, получившиеся при обследовании характера 36 здоровых пикников и 41 здоровых лептозомов. Обследование это производилось анкетными методами Горстом и Киблером. Результаты его приводятся ниже по «Медицинской психологии» Кречмера.

Как видим, связь между пикническим телосложением и циклотимической психикой, с одной стороны, и лептозомным телосложением и шизотимической психикой – с другой, получилась в данном исследовании очень значительная, хотя и не без отдельных отклонений [199] .

Как из приведенных цифр, так и из наблюдений самого Кречмера следует, что связь между циклоидной психикой и пикническим телосложением гораздо более прочна, чем между шизоидной психикой и лептозомным телосложением. Необходимо еще добавить, что кроме лептозомов среди шизоидов нередко встречаются и атлетики, характеризующиеся пропорциональным развитием продольных и широтных размеров (habitus normosplanchnicus, мезоморфный и т. п. типы других авторов), а также различные диспластические формы.

О подобного же рода связях между телосложением и характером говорят и данные обследования душевнобольных. Из 1000 случаев маниакально-депрессивного психоза (по сводным данным) в 66,7 % имелось пикническое строение тела и только в 23,6 % лептозомы и атлеты. По отношению к шизофреникам, как показал материал из 4000 случаев, 61 % имели лептозомное и атлетическое телосложение, 11,3 % – диспластическое и лишь 12,8 % – пикническое [200] .

Выделением двух типов характера – циклоидного и шизоидного – ограничивается, в основных чертах, вся типология Кречмера Нужно, впрочем, добавить, что и сам Кречмер далеко не склонен считать, что выделением этих двух типов вопрос можно считать исчерпанным. В предисловии ко второму изданию своей книги «Строение тела и характер» он пишет по этому поводу: «Некоторые критики полагают невероятным, что существует лишь два главных типа человеческого характера. Но мы этого никогда и не утверждали. Эта книга является только началом; при терпеливой совместной работе всех, вероятно, удастся разложить предлагаемые типы на подгруппы и найти новые».

Кречмер приводит множество примеров циклоидных и шизоидных характеров среди различных исторических личностей. Подобные же примеры можно привести и из наиболее глубоких и жизненных произведений мировой литературы. Так, например, у Пушкина, в его «Евгении Онегине» две сестры Ларины могут служить хорошими образцами рассмотренных нами характерологических типов. Несмотря на то что обе сестры выросли в одинаковых условиях, у каждой из них свой особый характер: в то время как гипоманиакальная циклотимичка, Ольга «всегда, как утро, весела, как жизнь поэта простодушна, как поцелуй любви мила…», гиперестетичная шизотимичка Татьяна «дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива, она в семье своей родной казалась девочкой чужой…».

Что касается рода Достоевских, то здесь шизоидные реакции встречаются чаще и значительно более ясно выражены по сравнению с циклоидными. Прежде всего мы с ними встречаемся в личности и творчестве самого писателя.

Достоевский отнюдь не принадлежал к числу общительных, «солнечных», легко и свободно вступающих в контакт с окружающими, цикломитиков. Наоборот, по удачному выражению близко его знавшей О. Починковской, «он был весь точно замкнут на ключ». Лишь в самом интимном кругу родных и близких людей выходил он из своего футляра, но стоило в этом кругу появиться постороннему человеку, как Достоевский мгновенно обнаруживал моллюскообразную реакцию замыкания и ухода в себя. «Достоевский вдруг как-то осунулся, сгорбился и, точно улитка, спрятавшаяся в свою раковину, замолк», – говорит в своих воспоминаниях А. Н. Майков, описывая сцену прихода к нему неожиданного гостя в то время, когда у него в кабинете сидел Достоевский.

Заслуживает внимания то обстоятельство, что уже в молодости, во время обучения в Инженерном училище, Достоевский вел себя как ярко выраженный шизотимик, а именно «выказывал черты несообщительности, сторонился, не принимал участия в играх, сидел, углубившись в книгу, и искал уединенного места; вскоре нашлось такое место и надолго стало его любимым: глубокий угол четвертой камеры с окном, смотревшим на Фонтанку; в рекреационное время его всегда можно было там найти и всегда с книгой» (из воспоминаний Д. В. Григоровича).

То же самое стремление «забиться в угол» характерно и для ряда героев Достоевского, из числа наиболее близких его собственной психике, начиная с самых ранних его произведений. Макар Девушкин «занимает уголок такой скромный» («Бедные люди», 1845 г.); Прохарчин «гноил угол… человек был совсем несговорчивый, молчаливый и на праздную речь неподатливый» («Господин Прохарчин», 1846 г.); Ордынов («Хозяйка», 1847 г.), молодой человек «крайне впечатлительный», отличавшийся «обнаженностью и незащищенностью чувства», хочет снять «угол у каких-нибудь бедных жильцов»… «Смеркалось, накрапывал дождь. Он сторговал первый встречный угол и через час переехал. Там он как будто заперся в монастырь, как будто отрешился от света. Мало-помалу Ордынов одичал еще более прежнего… Он часто любил бродить по улицам, долго без цели. Он выбирал преимущественно сумеречный час, а место прогулки – места глухие, отдаленные, редко посещаемые народом».

Как уже говорилось выше, угасание шизоидной личности, как правило, представляет из себя процесс необратимый. Если у циклоида подавленно-грустное и приподнято-веселое состояния могут многократно в течение жизни сменять друг друга, остывание и одичание шизоида то равномерно и постепенно, то более или менее резкими сдвигами идет в одном только направлении – в направлении оскудения и распада личности. У одних этот процесс, не нося резко патологического характера, растягивается на десятилетия, сливаясь с естественными возрастными изменениями. В других случаях тот же процесс может протекать гораздо быстрее и интенсивнее. «Через два года он одичал совершенно», – говорит Достоевский об Ордынове. Несомненно, большую роль в темпе угасания и распада шизоидного психопата должны играть внешние события его жизни, как это, в частности, должно было иметь место и по отношению к Ордынову.

Подобного же рода шизотимические и шизоидные компоненты, в форме моллюскообразных реакций и т. п., мы встречаем и у героев более поздних произведений Достоевского. Вот, например, как характеризует себя «человек из подполья»: «В то время мне было всего двадцать четыре года. Жизнь моя была уж и тогда угрюмая, беспорядочная и до одичалости одинокая. Я ни с кем не водился и даже избегал говорить и все более и более забивался в свой угол… Моя квартира была моя скорлупа, мой футляр, в который я прятался от всего человечества» («Записки из подполья», 1864 г.). Точно так же и Раскольников, «быв в университете, почти не имел товарищей, всех чуждался, ни к кому не ходил и у себя принимал тяжело. Впрочем, и от него скоро все отвернулись… Он решительно ушел от всех, как черепаха в свою скорлупу». «Я человек мрачный, скучный, – говорит о себе Свидригайлов. – Сижу в углу» («Преступление и наказание», 1866 г.).

Совершенно те же шизоидные реакции мы находим и у героев самых последних произведений Достоевского. В «Подростке» (1875 г.) молодой Долгорукий говорит о себе: «Нет! мне нельзя жить с людьми! На сорок лет вперед говорю. Моя идея – угол».

Таким образом, мы видим, что характер самого Достоевского, а вместе с тем и характеры целого ряда его героев носят ярко выраженные шизоидные черты. То же самое можно сказать и о многих представителях рода Достоевских. Наиболее богатый и полный материал в этом отношении мне удалось получить относительно ветви Ивановых, т. е. относительно детей и внуков одной из сестер писателя, Веры. Так, например, в детском поколении этой ветви, яркие шизотимические реакции мы встречаем у Нины Александровны Ивановой, по мужу Проферансовой. Вот, например, характерный отрывок из ее письма к сестрам: «Ходить в гости и здоровье не позволяет и шкурная боль подымается. У нас, ведь, все больше такие типики, что любят вывернуть душу другого наизнанку и заглянуть внутрь. Ну, а каково это, когда начнут вам вывертывать шкурку наизнанку. Ну, я и прячусь от всех. Итак, сижу дома, читаю, мечтаю»… Очевидно, в данном случае мы имеем дело с так называемой «мимозной психикой», т. е. повышенной ранимостью и замкнутостью на почве шизотимической гиперестезии.

Во внучатном поколении той же ветви мы так же встречаемся с более или менее ясно выраженными шизотимическими, шизоидными, а в некоторых случаях даже с шизофреническими окрасками личности. Так, например, ясно выступают шизотимические элементы в автохарактеристике одного из представителей этого поколения, по профессии доцента университета. В качестве иллюстрации приведем несколько отрывков из этой автохарактеристики (написанной в третьем лице): «Тяготится необходимостью излагать элементарные истины и поэтому прямо проваливает порою лекции на такие темы. Больше всего любит специальные курсы и семинарии с 6–7 слушателями или участниками. В аудитории еще недавно чувствовал себя не по себе и мог читать лишь при особых условиях, например, надевая на глаза очки только для того, чтобы этим до известной степени отгородить себя от аудитории… В литературе больше всего увлекается символистами… Сознает свою оторванность от окружающей среды, но этим не тяготится, за исключением только некоторого неуменья подойти ближе к своим непосредственным ученикам». Эти строки писались в 1926 г. Позднее, а именно в 1928 г., то же лицо пишет о себе: «За последние два года я очень изменился… в частности стал менее откровенен».

В цитированной характеристике мы имеем, таким образом, целый ряд указаний на шизотимические черты характера и соответствующую динамику психической жизни (неслияние с массами, в частности нелюбовь к популяризации, прогрессирующий уход в себя и т. п.). Но особенно демонстративен эпизод с очками. Когда я впервые читал о том, что Ю. А. надевает очки на здоровые глаза только затем, чтобы «до известной степени отгородить себя от аудитории», мне невольно вспомнилась фраза одного шизоида, приводимая у Кречмера: «между мной и людьми завеса из стекла».

Еще интенсивнее выразилась шизоидная окраска в характере старшей сестры Ю. А. Об этом говорят многие места из характеристик, даваемых ей близко знающими ее людьми.

Можно было бы привести еще ряд подобного рода примеров, в особенности из внучатного поколения ветви Ивановых, где шизоидные характерологические элементы проявились с необычайной интенсивностью. Несомненно, что выявление этих черт стоит в связи не только с наследственными предрасположениями, но и с теми социальными моментами, которые способствовали реализации этих предрасположений. С другой стороны, предрасположения эти существовали и в значительной степени проявлялись уже в раннем возрасте представителей данного поколения, задолго до тех внешних воздействий, которые, как увидим ниже, должны были способствовать их обострению. У старшей сестры Ю. А. Иванова это сказывается в уходе в мир фантастических образов, которыми полны ее письма гимназического периода. То же самое мы видим и у другой его сестры, Елены. Последняя уже в детские годы проявляла также склонность к своеобразным моллюскообразным реакциям. В своей автобиографии она пишет об этом: «Моя любимая игра состояла в том, что я смешивала несколько сортов круп и потом одно за другим отбирала зернышки риса от гречихи, пшена и т. д. За этим занятием так хорошо мечталось и к тому же никто не мешал мне замечаниями, что я сижу без дела – я играю». Впоследствии шизотимическая сторона личности Елены проявилась в форме крайней гиперестезии, о чем говорит вся ее автобиография, в конце которой она, подводя итоги, делает характерное замечание: «судьба дала мне душу без шкурки…»

Отметим, наконец, выступание шизоидных реакций у Елены и ее младшей сестры Ирины в протоколах обследования обеих сестер по методу Роршаха (так наз. «метод чернильных пятен»).

Говоря о шизоидном характере, я взял иллюстративный материал главным образом из личности и творчества самого писателя, а также из детского и внучатного поколений ветви Ивановых. Но и другие ветви рода Достоевских далеко не лишены шизоидных элементов. В частности, в потомстве самого писателя мы узнаем их в тонкой чувствительности, эстетизме и застенчивости его внука Федора, а также отчасти в эгоцентричной холодности его дочери.

Выделением двух рассмотренных типов характера – циклоидного и шизоидного – ограничивается, в основных чертах, вся типология Кречмера. Однако как бы мы ни пытались применить эту типологию к собранному здесь характерологическому материалу, мы все же не уловим в ней чего-то чрезвычайно существенного, даже, я бы сказал, стержневого, как в личности самого писателя, так и большинства его родственников. Правда, шизоидные окраски, несомненно, играют большую роль в характерологии рода Достоевских, но основное, главное лежит все же не здесь, а в каких-то иных динамических плоскостях.

Нужно сказать, что под этим впечатлением я находился очень продолжительное время, не будучи в силах разрешить эту проблему. Только начиная с 1927 г., т. е. 5 лет спустя после начала собирания материала, успехи современной психиатрии, главным образом психиатрической характерологии, помогли мне, как мне думается, гораздо полнее и глубже проанализировать весь собранный материал. Но об этом будет сказано ниже.

Прежде всего что касается основной динамической плоскости душевных движений, то наиболее характерной для Достоевских оказывается полярность, расположенная в значительно иной плоскости, по сравнению с холодно-раздражительной и весело-печальной полярностями шизоидов и циклоидов. А именно: среди Достоевских мы чаще всего встречаем всевозможные, нередко доведенные до крайности, проявления, с одной стороны, своеволия, с другой, – кротости. Таким образом, в данном случае мы можем говорить о своеобразной своевольно-кроткой полярности. Действительно, если мы отмечали у самого Достоевского и у многих его героев шизоидные черты характера, в форме гиперестезии, необщительности, ухода в себя и т. п., то еще более это относится к своевольно-кроткой полярности и вытекающим из нее реакциям.

Обычно у героев Достоевского достигает крайнего развития какой-либо один из полюсов. Так, например, исключительное развитие своевольного полюса мы имеем в образе мрачного тирана Мурина («Хозяйка»), у наиболее дерзновенных и беспощадных обитателей «Мертвого дома», вроде Петрова или Орлова, у «бесов» – Петра Верховенского, Ставрогина и Кириллова, у Раскольникова («Преступление и наказание») и др. Кириллов кончает самоубийством только затем, чтобы убедиться во всемогуществе своей воли. «Свободу и власть, – мечтает Раскольников, – а главное – власть! Над всей дрожащей тварью и над всем муравейником. Вот цель»…

Не менее богато представлен в творчестве Достоевского и кроткий полюс. Это целая галерея людей необычайной кротости и смирения, людей, которые на зло отвечают добром и прощением. Вспомним хотя бы Мышкина в «Идиоте», Алешу Карамазова и старца Зосиму в «Братьях Карамазовых» и др.

В области сексуальных взаимоотношений эквивалентом своевольно-кроткой полярности является полярность садомазохическая. В любовных ласках кроткий предпочитает мазохически «притуляться» к любимому существу, чем бурно и властно овладевать им. В крайних проявлениях этой тенденции любовь мазохиста представляет сплошную цепь страданий, которых он сам ищет и, получая их от любимого человека, испытывает своеобразное сексуальное наслаждение. «Свиснет, кликнет меня, как собачку, я и побегу за ним»… – говорит «кроткая» Наташа Ихменева («Униженные и оскорбленные») про любимого ею человека: «Муки! Не боюсь я от него никаких мук! Я буду знать, что от него страдаю… Ох, да ведь этого не расскажешь, Ваня!» – говорит она же в другом месте. Для женщины-мазохички, тот мужчина, который не заставляет ее мучится, не существует как мужчина. Этим и объясняется, почему Наташа Ихменева не может полюбить преданного ей и тоже подобно ей кроткого Ваню. Два кротких супруга представляли бы нежизненную брачную комбинацию, так как не давали бы друг другу достаточно полного удовлетворения. Во всяком случае, это была бы комбинация не в стиле творчества Достоевского. «Слушай, Ваня, – признается Наташа, – я ведь и прежде знала и даже в самые счастливые минуты наши предчувствовала, что он даст мне одни только муки. Но что же делать, если мне теперь даже муки от него счастье?»

Подобного рода глубоко мазохическими реакциями переполнены все произведения Достоевского. Поэтому неправильно рассматривать этого писателя только как «русского маркиза де-Сада» (определение Тургенева). Достоевский, сам биполярный в рассматриваемом отношении, является и в своем творчестве не только садистом, но и мазохистом, и даже больше последним, чем первым.

Огромное значение Достоевского как писателя, несомненно, в значительной степени обусловлено тем, что он дает наиболее глубокий и детальный анализ такой существенной стороны человеческих характеров, как своевольно-кроткая полярность. В самом деле, полярность эта занимает первенствующее значение не только в сексуальной сфере (в форме садо-мазохизма), но и в ряде других форм человеческих взаимоотношений.

Те же самые черты, которые оказываются наиболее ярко выраженными у героев Достоевского, являются наиболее характерными и для самого творца этих образов. В частности, это относится и к той своевольно-кроткой полярности, о которой шла речь выше. При этом Достоевскому были в полной мере свойственны обе противоположные тенденции, как своеволия, так и кротости. В данном отношении он являлся, таким образом, «биполярной» личностью. При этом то один, то другой из этих полюсов выдвигается в личности писателя на первый план. В этом чередовании можно даже проследить некоторую закономерность. Обычно, чем тяжелее складывается жизнь Достоевского, тем заметнее происходит надвигание кроткого полюса, и, наоборот, чем благоприятнее для него складываются жизненные обстоятельства, тем больше дают себя знать разные компоненты своевольного полюса.

Так, например, особенно сильное надвигание кроткого полюса происходит у Достоевского в период отбывания им ссылки в качестве рядового солдата. «Ах, какой смиренный был он человек, – вспоминает о Достоевском некий А. С. Сидоров, отставной штаб-трубач 7-го батальона, – старался всегда себя ставить ниже всех; идешь, бывало, а он тебе тянется, честь отдает и уважение должное оказывает, а заговоришь с ним – отвечал учтиво, почтительно»…

Эти реакции приобретают в жизни Достоевского в известной степени приспособительное значение, помогая ему менее болезненно переносить различные превратности и удары, которыми так богат был его жизненный путь. Недаром только что вернувшись из Сибири, Достоевский говорит своему старому другу, С. Д. Яновскому: «Да, батенька, все пережилось и все радостно окончилось, а от чего? Оттого, что вера была сильна, несокрушима; покаяние глубокое, искреннее, ну и надежда во все время меня не оставляла!» Не менее ярко эта кроткая установка сказывается и в том совете, который Достоевский дает студентам, пришедшим к нему поучиться мудрости жизни: «Поднимитесь, как дуб – и вас сломает буря; пригнитесь к земле, как былинка – и вы все вынесете… Вот та сила, которую я даю вам».

На основании всего сказанного нам вполне понятной становится реакция Достоевского на библейский рассказ о многострадальном Иове. Ведь философия книги Иова сводится к терпению, кротости, смирению перед ударами судьбы – которые так органически родственны душе самого Достоевского. «Читаю книгу Иова, – говорит он в одном из писем к жене, – и она приводит меня в болезненный восторг: бросаю читать и хожу по часу по комнате, чуть не плача… Эта книга, Аня, странно это – одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда почти младенцем!» (10 июня 1875 г.).

В других случаях приниженность Достоевского приобретает настолько специфическую окраску, что невольно напрашивается сравнение с самыми жалкими персонажами его повестей и романов. Так, например, в письме к Гейбовичу, рассказав, как много он уже завел и предполагает завести влиятельных знакомств, Достоевский поясняет: «Знакомлюсь я с этими господами для того, что они мне будут нужны… Я человек маленький и знаю свое место. Но я отчасти знаю окружающую меня действительность и знаю, чем можно воспользоваться для своей выгоды и для выгоды друзей моих»… (23 октября 1859 г.).

Однако подобные проявления крайней приниженности встречаются в документах о Достоевском сравнительно очень редко (детские письма к отцу, некоторые письма из ссылки и из Твери). Гораздо более характерным для проявления кроткого полюса в личности и творчестве Достоевского является стихийное, безграничное чувство жалости и сострадания ко всему страдающему и несчастному. «Все забитое судьбою, несчастное, хворое и бедное находило в нем особое участие», – пишет о Достоевском близко его знавший А. Е. Врангель.

Для Достоевского не существует биологической проблемы, что искусственная поддержка всего слабого и уродливого может вести к ухудшению человеческой породы. Чувство жалости оправдывает и покрывает для него все остальное. Оно побуждает его, например, как рассказывает в своих воспоминаниях С. Д. Яновский, одно время с увлечением заняться «сбором денег по подписке в пользу одного несчастного пропойцы, который, не имея на что выпить, а потом напиться и наконец опохмелиться, ходит по дачам и предлагает себя посечься за деньги». Это чувство жалости и сочувствия к слабому сказывается даже в такой мелочи, о которой рассказывает М. В. Каменецкая: «…Я как-то изнывала в своей ученической комнате, – мне было четырнадцать – пятнадцать (лет), – над «остроумной» арифметической задачей о зайце и черепахе, когда меня осенила блестящая мысль: пойду-ка я к маме, там пришел преподаватель математики в морском корпусе Горенко, он мне поможет. Кроме Горенка, у мамы сидело еще несколько человек и, как иногда бывает, всем загорелось гонять моего зайца. Вдруг входит Ф. М. Достоевский. В чем дело? И стал тоже придумывать разные комбинации, но непременно хотел, чтобы «черепаха» пришла раньше зайца. «Она, бедная, не виновата, что ее так Бог создал. А старается изо всех сил, а это лучше, чем заяц: «прыг-скок и уже поспел».

Говоря о жалостливости Достоевского мы рассмотрели лишь два маленьких примера. Но эти примеры далеко не случайны, и количество их можно было бы, при желании, увеличить во множество раз. Приведенные же примеры являются лишь частными проявлениями того большого чувства, которым проникнута вся личность Достоевского и все его творчество.

Как уже упоминалось выше, эквивалентами кротких реакций в сексуальной сфере являются реакции мазохические, в форме стремления подчиниться любимому существу. В более резких, носящих уже патологический характер случаях возникает страстное влечение переносить нравственные и физические истязания со стороны любимого существа, что так часто можно видеть у героев Достоевского. Что касается самого Достоевского, то у него, судя по некоторым данным, мазохические реакции были чрезвычайно ярки и многообразны. Приведем хотя бы такой пример: М. Д. Исаева, перед тем как принять предложение Достоевского, сильно колебалась в выборе между ним и неким учителем Вергуновым и даже одно время определенно склонялась к тому, чтобы предпочесть последнего. Несмотря на всю свою страсть к Исаевой, Достоевский проявляет в данном случае, вместо простой ревности, характерные заботы по устройству судьбы своего счастливого соперника. Он хлопочет о приискании ему места, о повышении по службе и т. п. В письме к А. Е. Врангелю он в исступлении пишет, что «на коленях готов за него (Вергунова) просить», лишь бы отказавшаяся от него (Достоевского) женщина была счастлива с другим мужчиной. «Много ли найдется таких самоотверженных натур, забывающих себя для счастья другого», – пишет по этому поводу Врангель [201] .

Несколько иные проявления, но, по существу, того же самого полюса, мы имеем в письмах Достоевского к его второй жене. Многие места этой переписки свидетельствуют о свойственных Достоевскому тех смягченных формах мазохизма, которые, как я полагаю, можно выделить в особое понятие «сексуальной кротости» [202] . «Ты хозяйка моя и повелительница, – пишет он жене, – ты владычица, а мне счастье подчиняться тебе… Часто очень тебя вижу во сне. Госпожа ты моя, а я тем счастлив… Я, мой ангел, замечаю, что становлюсь как бы больше к вам всем приклеенным и решительно не могу уже теперь, как прежде, выносить с вами разлуки. Ты можешь обратить этот факт в свою пользу и поработить меня теперь еще больше, чем прежде, но порабощай, Анька, и чем больше поработишь, тем буду я счастливее. Je ne demande pas mieux».

Было бы, однако, грубой ошибкой считать Достоевского только кротким или только мазохистом. В действительности же, чем более внимательно мы будем изучать его личность, тем яснее выступят перед нами, то в виде только намеков, то в форме вполне реализовавшихся реакций, проявления противоположного полюса. В воспоминаниях Горького о Толстом, помню, мне бросилась в глаза фраза, содержащая очень верное наблюдение: «мученики и страдальцы редко не бывают деспотами и насильниками». По тем же законам и кроткий (по преимуществу) Достоевский оказывается, в известных случаях жизни, способным на самые крайние проявления своевольного полюса.

Выше мы уже видели, как многообразны могут быть проявления «кроткого» полюса своевольно-кроткой полярности. Всестороннее изучение этой полярности показывает, что не менее многообразны могут быть и выявления ее своевольного полюса. Укажем хотя бы на различные проявления жестокости и деспотизма, в особенности деспотизма в сочетании с мелочной придирчивостью (различные формы «семейного деспотизма», «деспотичного бюрократизма» и т. п.). Что касается Достоевского, то для него наиболее частыми и яркими проявлениями своевольного полюса оказываются такие черты характера, как достигающие совершенно исключительного развития самолюбие, честолюбие и гордость. Однако это сказать еще мало, так как проявления указанных черт характера могут, в свою очередь, быть чрезвычайно различными. Подобно тому как кротость Достоевского могла принимать то героические формы кротости Иова, то напоминать жалкую приниженность Акакия Акакиевича, и проявления его гордости могли то подниматься до исключительно высоких и утонченных форм сохранения человеческого достоинства, то опускаться до самого мелкого тщеславия.

Если, как мы видели выше, удары судьбы способствовали выявлению кротких начал в личности Достоевского, то, с другой стороны, успех и удача пробуждали к жизни его своевольные потенции. Особенно сильно это сказалось при том успехе, который сопровождал появление в свет первого романа Достоевского «Бедные люди». Как не похож в это время тон его писем, по сравнению с тем, что мы видели выше, в частности в его письме к Гейбовичу. «Я познакомился с бездной народу самого порядочного, – пишет, например, он своему брату Михаилу. – Князь Одоевский просит меня осчастливить своим посещением, а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния, Панаев объявил ему что есть талант, который их всех в грязь втопчет. Соллогуб обегал всех и зашедши к Краевскому, вдруг [пр] [203] спросил его: [Где]. Кто этот Достоевский? Где мне достать Достоевского? Краевский, который никому в ус не дует и режет всех напропалую, отвечает ему, что Достоевский не захочет вам сделать чести осчастливить вас своим посещением». Оно и действительно так: [мерзавец] аристократишка теперь становится на ходули и думает, что уничтожит меня [своим] величием своей ласки». (Письмо от 10 ноября 1845 г.)

В цитированном выше письме к Гейбовичу Достоевский также пишет о заведенных им новых знакомствах с высокопоставленными людьми, но насколько там его тон проникнут приниженной кротостью, настолько письмо к брату может служить образцом диаметрально противоположных состояний. Эти два письма – к Гейбовичу и к брату – могут служить иллюстрацией того, как велика могла быть у Достоевского амплитуда колебаний между различными проявлениями смирения и гордости.

Вскоре после выхода «Бедных людей», этого произведения, преисполненного самыми кроткими настроениями, Достоевский и сам начинает замечать, что с его самолюбием творится что-то неладное. В его письмах к брату Михаилу мы встречаем, например, такие признания: «У меня есть ужасный порок: неограниченное самолюбие и честолюбие» (1 апреля 1846 г.). «…Но вот самолюбие мое расхлесталось» (начало 1847 г.).

Проявления своевольного полюса в характере Достоевского далеко не ограничивались рассмотренными выше мелкими формами самолюбия и тщеславия. Насколько даже в самых мелочах могли проявляться утонченные формы его гордости, говорит хотя бы следующий эпизод из воспоминаний О. Починковской.

«Он стал было надевать пальто и не мог справиться с его тяжестью. Я помогала ему.

– Вы точно сестра милосердия, со мной возитесь, – говорил он, и при этом опять неверно назвал меня по отчеству, сейчас же сам заметил ошибку и стал бранить себя за «гнусную отвратительную рассеянность».

– Ах, да не все ли равно, Федор Михайлович! – заметила я с желанием успокоить его. Но вышло еще хуже. Федор Михайлович выпрямился, глаза его гневно вспыхнули и голос поднялся знакомым мне раздражением:

– Как «не все ли равно!» – вскипел он. – Никогда не смейте больше так говорить! Никогда! Это стыдно. Это значит не уважать своей личности! Человек должен с гордостью носить свое имя и не позволять никому – слышите, ни-ко-му! – забывать его…».

То, что было сказано о своевольно-кроткой полярности в характере Достоевского, относится и к той форме ее проявления, которую мы выше называли садомазохизмом.

Действительно, наряду с мазохическими, мы, хотя и в меньшей степени, встречаем у Достоевского и садистические реакции. Интересно, что в самом раннем воспоминании, записанном Достоевским о себе самом, мы застаем его за изготовлением хлыстов для истязания лягушек («Дневник писателя», 1876 г., II). Точно так же и в сексуальной сфере, на общем мазохическом фоне, бросаются в глаза его отдельные садистические реакции. «Ты пишешь, что у тебя от моего щипка синяк был, – пишет он жене, – но ущипнул от любви, а так как любовь моя здесь усилилась, то обещаю я впредь щипаться до тех пор пока не разлюблю» (письмо из Эмса от 7 августа 1879 г.).

В связи с интенсивным развитием садомазохизма в личности Достоевского вообще приобретает доминирующее значение элемент мучительства, направленный или на окружающих, или на самого себя. Даже такая вещь, как письмо от любимого брата (Михаила), оказывается для него не только источником наслаждения, но и поводом к мучительным самоистязаниям. Вот как он сам описывает эти состояния в ответном письме брату: «Ты не поверишь, какой сладостный трепет сердца ощущаю я, когда приносят мне письмо от тебя; и я изобрел для себя нового рода наслаждение – престранное – томить себя. Возьму твое письмо, перевертываю несколько минут в руках, щупаю его полновесно ли оно, и насмотревшись, налюбовавшись на запечатанный конверт, кладу его в карман… Ты не поверишь что за сладострастное состоянье души, чувств и сердца! И таким образом жду иногда с 1/4 часа; наконец с жадностью нападаю на пакет, рву печать и пожираю твои строки, твои милые строки. О, чего не перечувствует сердце, читая их!..» (1 января 1840 г.).

Этот же элемент мучительства пронизывает и все творчество Достоевского. Недаром за этим писателем так прочно укрепилось удачное определение Михайловского «жестокий талант».

Что же за характер мы имеем у Достоевского и его героев? Сколько бы мы ни пытались уложить его в кречмеровскую типологию, отличительные черты этого характера всегда давали бы себя знать. Ни «диатетическая» пропорция циклоидов, ни «психестетическая» пропорция шизоидов не покрывают собой той своевольно-кроткой полярности, о которой шла речь выше.

Лишь в самое последнее время своевольно-кроткая полярность, с такой гениальной глубиной изображенная Достоевским в художественной литературе, начинает находить своих исследователей и в литературе научной. Я имею в виду прежде всего работы современных психиатров, стремящихся восполнить в области характерологии тот пробел, который в этой дисциплине остается и слишком ясно дает себя знать после работ Кречмера. Несколько лет тому назад Б. Д. Фридман [204] формулировал садистически-мазохистический комплекс, как «основной биопсихический комплекс» эпилептоидного характера. При этом он рассматривает этот комплекс, как своеобразную «совокупность противоположных проявлений характера».

Трудно, конечно, при современном состоянии наших знаний сказать, насколько прочна и чем обусловлена связь между эпилепсией, с одной стороны, и обострением своевольно-кротких реакций – с другой. Дальнейшей разработки этой проблемы нужно еще ждать от будущих характерологических и психиатрических исследований. До сих же пор мы имели только первые шаги в этом направлении. Вполне учитывая сложность и неразработанность этой проблемы, я, поскольку это согласуется с собранным мною генеалогическим материалом, буду в дальнейшем называть характеры, в которых имеется резкое преобладание своевольно-кроткой полярности, эпилептоидными. Действительно, в роде Достоевских, наряду с несколькими случаями наследственной генуинной эпилепсии, мы имеем, как у самих эпилептиков (Ф. М. Достоевский), так и у целого ряда их близких родственников, проявления своеобразных характерологических черт, не укладывающихся в рамки кречмеровской классификации.

Что касается эпилептиков, то для них, помимо характерологических компонентов, основным является наличие патологических процессов, выражающихся в судорожных припадках, сумеречных состояниях, амнезиях и т. п.

Посмотрим теперь, в каких формах реализованы и как распределены эпилептоидные черты среди различных представителей рода Достоевских.

Обратимся сначала к своевольным проявлениям эпилептоидного характера.

Едва ли не самым ярким примером в этом отношении может служить отец писателя, Михаил Андреевич Достоевский. Есть основания полагать, что таков же был и отец последнего, т. е. дед писателя. Об этом говорит уже самый факт, что Михаил Достоевский вынужден был оставить родительский дом из-за нежелания подчиниться воле своего отца. Этот эпизод до некоторой степени характеризует не только отца, но и деда писателя.

Интересно, что среди более отдаленных предков Достоевского имеется ряд характеров с различными проявлениями своеволия и даже преступности. Достаточно сказать, что из сорока известных нам предков писателя, живших в XVI, XVII и начале XVIII веков, трое замешаны в грабежах и разбоях, пятеро – в убийствах, и несколько человек в более мелких конфликтах с обществом. Конечно, при оценке этих фактов, нужно принять во внимание ту эпоху, к которой они относятся, когда грабежи и убийства были заурядными явлениями. B этом отношении, как известно, не составляли исключения и те привилегированные слои общества, к которым принадлежали тогда Достоевские. Кроме того, нужно принять во внимание и те источники, в которых дошли до нас эта сведения. В значительной части это различные «книги судных дел» и т. п., куда par excellence должны были попадать документы конфликтного порядка. Но, даже и приняв в соображение все эти обстоятельства, нельзя не признать некоторые проявления своеволия и преступности среди Достоевских того времени настолько яркими, что они, в общей совокупности, как бы накладывают на предков писателя своеобразный spiritus familiaris.

К сожалению, представляется чрезвычайно трудным восстановить какие-либо сведения о ближайших предках отца писателя. Кое-что в этом направлении все же удалось собрать, но это «кое-что» почти ничего не дает для освещения характерологических проблем. Крайняя скудость сведений о родственниках отца писателя объясняется главным образом фактом его разрыва со своей семьей и последующей эмиграцией из Подолии в Москву. «Он никогда не говорил о своей семье и не отвечал, когда его спрашивали об его происхождении», – пишет о Михаиле Достоевском его внучка, Л. Ф. Достоевская, очевидно основываясь на дошедших до нее семейных преданиях об ее деде. Мне удалось отыскать лишь одного из ныне живущих представителей подольской ветви Достоевских – прямого потомка деда писателя. Это оказался известный своими обстоятельными и ценными исследованиями по вопросам наследственности, научный сотрудник Академии наук и Ленинградского университета, Феодосий Григорьевич Добржанский. Из всех сведений, которые он мне любезно сообщил о своем роде, мне представляется более всего интересной та характеристика, которую он дает самому дальнему своему предку (по линии Достоевских), о котором у него сохранились сведения, а именно – своей бабке. Эта бабка приходится племянницей отцу писателя и двоюродной сестрой самому писателю. По семейным преданиям она «отличалась очень тяжелым, своевольным характером. Держала в полном подчинении мужа и детей». Сами собой напрашиваются характерологические параллели между этой деспотичной хозяйкой дома (несмотря на всю скупость штрихов, которыми она очерчена) и ее своевольным дядей – Михаилом Достоевским.

Рассмотрим теперь проявления своеволия в потомстве Михаила Достоевского.

Здесь мы находим целую галерею характеров этого типа, в самых разнообразных его проявлениях. Среди детей Михаила Достоевского обращает на себя внимание Варвара Михайловна, по мужу Карепина, не отпускавшая своего сына в университет иначе как под надзором гувернантки, не позволявшая ему – студенту медицинского факультета – изучать некоторые главы по анатомии и другим предметам, в целях охраны его нравственности. Во внучатном поколении подобное же сочетание тревожно-мнительных и деспотичных черт можно видеть у племянницы В. М. Карепиной – Марии Николаевны Ставровской. Интересно, что люди, хорошо знавшие М. Н. Ставровскую, когда читали мой материал о неизвестной им В. М. Карепиной, говорили, что у них при чтении возникали многочисленные параллели с характером М. Н. Ставровской.

Зато в ответных реакциях детей на деспотичные тенденции их матерей можно заметить в этих двух семьях большие различия. Если дочь М. Н. Ставровской до конца не сдавалась и принимала все усилия, чтобы освободиться от душившего ее материнского гнета, то эпилептоидно-кроткий сын В. М. Карепиной вполне покорялся требованиям своей матери: послушно ездил в университет в сопровождении гувернантки, ставил в тупик профессоров отказами отвечать на некоторые вопросы на том основании, что ему «мама не позволяет» знакомиться с этим и т. п.

Классический образец эпилептоидного своеволия представляет собой внучка Михаила Достоевского – Наталия Александровна Иванова. В данном случае своеволие сочеталось с большим внутренним нервным напряжением, выражавшемся внешне в постоянном беспокойном стремлении к переменам места жительства. Неуживчивая, неугомонная, напряженная и своевольная Н. А. везде и всюду – на службе, в семейной жизни и даже в развлечениях – проявляла свои наклонности и способности к укрощению людей и животных. Это сказывается и в том увлечении, с которым она ездит верхом и объезжает лошадей, и в ее отношении, как заведующей больницей, к своим подчиненным, и в особенности в некоторых местах из ее писем к родным. Так, например, говоря в одном из писем о неудачно сложившейся семейной жизни своего брата, она высказывается чрезвычайно характерно: «На месте Вити я выпорола бы ее (жену брата) хорошенько крапивой и отпустила бы на все четыре стороны в чем мать родила, пришла бы скоро с повинной и была бы шелковая». Та же сила и твердость ее руки, та же властность и деспотизм выступают и в тех ее письмах, в которых она говорит о своих отношениях к фельдшерам, к домашней прислуге и т. п.

Эпилептоиды с преобладанием своевольного полюса, по самой сущности своего характера, легче других людей склонны вступать в конфликты с окружающими. Различные требования дисциплины, служебные обязанности, законодательные нормы и т. п. именно их в первую очередь могут тяготить как непосильное бремя. Поэтому из одного и того же эпилептоида, в зависимости от тех или иных внешних условий, может получиться и чрезвычайно полезный и ценный член общества, и преступник. Действительно, изучая своевольных эпилептоидов, мы находим среди них как величайших преступников, так и величайших организаторов, вождей и героев. Более того, сплошь и рядом преступность и организаторские способности могут даже совмещаться в одной и той же личности (Александр Македонский, Петр Великий и др.).

На школьной скамье своевольный эпилептоид, при неумелом педагогическом подходе, может производить впечатление трудновоспитуемого ребенка. Огромное внутреннее напряжение и связанная с ним потребность в мощных психомоторных разрядах, не находя себе естественного выхода, при отсутствии заинтересованности в работе, могут явиться причиной постоянных конфликтов с педагогическим персоналом, отказа продолжать ученье и т. п. Но когда этому избытку энергии дается возможность выхода, тот же самый ученик может проявить не только недюжинные способности к ученью, но и оказаться в своей среде хорошим организатором. Такие дети особенно нуждаются в хорошей физкультурной нагрузке, а также в возможности вдоволь побегать и порезвиться на переменах, причем в играх они обыкновенно бывают коноводами [205] . Мы находим подобного рода своевольные черты характера, например, в потомстве сестры писателя, Веры, у ее внука, Бориса Викторовича Иванова. Вот как пишет о нем одна из его двоюродных сестер: «Он из-за неподчинения внешнему порядку нигде не мог кончить гимназию. Помню, как-то дядя Витя его отдал в какой-то дорогой московский пансион, но Борис очень скоро ушел оттуда и уехал домой на Кавказ – «я дома один на один на кабана хожу, а здесь меня в паре с благовоспитанными мальчиками под надзором воспитателя по Москве водят» – смеялся он. Так он и не кончил курса, хотя был очень развитым, глубоко интеллигентным человеком».

С возрастом своеволие Бориса принимает все более крайние и уродливые формы. В последние годы жизни (в возрасте около 25–30 лет) он, по описанию одной его родственницы, был «невозможный человек», гонялся за своим отцом и сестрой с револьвером и, наконец, покончил самоубийством. Конечная причина самоубийства – смерть отца и проигранный судебный процесс.

Ввиду того, что эпилептоидные характеры представлены в роде Достоевских чрезвычайно богато и разнообразно, примеры различных проявлений эпилептоидного своеволия можно было бы значительно увеличить. Но я ограничусь еще только несколькими штрихами, относящимися к потомству писателя.

Всего у Достоевского было четверо детей. Старшая дочь его умерла в грудном возрасте и, разумеется, ничего не может дать в характерологическом отношении. Все же остальные его дети оказываются носителями более или менее ясно выраженных эпилептоидиых и даже эпилептических особенностей.

Второй по старшинству идет другая дочь писателя – Любовь. В заполненном ею «Альбоме признаний» она отмечает, как одну из основных черт своего характера, наряду с веселостью, гордость. Об этом же говорят и многие другие ее ответы на задаваемые в «Альбоме» вопросы, например:

Не нужно быть тонким психологом, чтобы понять, что заполнительница анкеты менее всего способна к самопожертвованию и более всего склонна к самолюбию.

Вообще, своевольный полюс личности Л. Ф., судя по отзывам ее родных и знакомых, а также по ее письмам, носил довольно определенную окраску, в виде крайнего самолюбия, тщеславия, самомнения, неуживчивости, эгоцентризма и т. п. Остановимся хотя бы на ее эгоцентризме. Каждое событие политической, общественной или семейной жизни воспринимается ею только с точки зрения ее чисто личных интересов. В Италии начался голод – Л. Ф. тревожится, что ей нельзя будет туда ездить для лечения от различных недугов. В России вспыхнула февральская революция – Л. Ф. обеспокоена прежде всего и только судьбой своих сундуков (последние годы жизни она жила за границей). Женский вопрос Л. Ф. «не признает» (см. в № 199 ее «признания», пункт 25) и, конечно, не признает постольку, поскольку она, как очень обеспеченный человек, совершенно не заинтересована в нем материально (анкета заполнялась в конце восьмидесятых годов, т. е. в то время, когда в России зарождалось высшее женское образование).

Все эти штрихи, наряду с отзывами родственников и знакомых, достаточно обрисовывают характер себялюбия Л. Ф. Достоевской. Недаром брат ее, Федор, незадолго до смерти, высказался о своей сестре так: «Вот сестрица, должно быть, обрадуется, когда узнает, что я умер: еще одним претендентом на наследство меньше».

Третьим по старшинству идет сын писателя – Федор. Судя по тому, что о нем известно, он был гораздо мягче своей сестры и по пропорции развития различных сторон своевольного и кроткого полюсов является в значительной мере равнополярным. Во всяком случае, его едва ли можно отнести к преимущественно своевольным или преимущественно кротким. Тем не менее эпилептоидная основа его характера выражена достаточно рельефно. О многих чертах его сходства с отцом еще будет идти речь ниже.

Что касается младшего ребенка Ф. М. Достоевского – его сына Алексея, то он умер в таком раннем возрасте (2 года 9 мес.), что о его характере не приходится говорить. Отметим лишь то, что он, подобно своему отцу, был эпилептиком, причем эпилепсия даже явилась причиной его преждевременной смерти.

Перейдем теперь к проявлениям среди представителей рода Достоевских кроткого полюса. Здесь прежде всего следует отметить самого Ф. М. Достоевского. На основании всего того, что было выше сказано о его своевольно-кроткой полярности, Достоевского можно считать преимущественно кротким эпилептиком, хотя и не лишенным самых различных проявлений своевольного полюса.

Еще большее преобладание кроткого полюса можно видеть в характере племянника писателя – А. П. Карепина. Об этом «до смешного кротком, покорном и послушном» представителе рода Достоевских уже говорилось выше. Отмечу только, что на кротость А. П. Карепина накладывает своеобразный и несколько противоречивый колорит его страстное увлечение образом Дон-Кихота, этого неудачливого борца за справедливость и защитника обиженных и угнетенных. Отметим попутно, что различные авторы, писавшие о родственниках Достоевского, почему-то именно об А. П. Карепине, более чем о ком-либо другом, сообщали ошибочные сведения. Так, например, д-р Д. И. Азбукин называет его этнографом, а д-р Г. В. Сегалин, вслед за Л. Ф. Достоевской, называет его «идиотом». В подобную же ошибку, по вине той же Л. Ф. Достоевской, впадает в своей интересной работе и д-р Н. А. Юрман [206] . В действительности же А. П. Карепин был врачом и одно время (1872–1875 гг.) сотрудником «Московской медицинской газеты».

Эпилептоидные черты характера, с исключительной интенсивностью выраженные у А. П. Карепина, несомненно, стоят в наследственной связи с тем «эпилептическим окружением», которое мы наблюдаем среди его близких родственников. Достаточно сказать, что эпилептиками являются его отец, сестра, дядя (Ф. М. Достоевский) и двоюродный брат (младший сын Ф. М. Достоевского). Этот перечень мог бы быть дополнен случаями «родимчиков» (детская эпилепсия?) и различными проявлениями эпилептоидного характера среди его родственников.

К числу наиболее ярких и частых проявлений кроткого полюса относятся повышенная жалостливость и сострадательность к чужому несчастью, к явлениям смерти и боли. Эти черты, столь характерные для самого Достоевского и ряда его героев, достигают исключительного развития и у некоторых представителей его рода. Очень много говорят в этом отношении, например, автобиография и письма Елены Алексеевны Ивановой (внучатной племянницы писателя). «Главное чувство, которому подчинено мое настоящее «я» – жалость. Во имя этой жалости я способна на что угодно», – пишет она в самом начале своей биографии, и далее эта тема жалости проходит через все содержание ее биографии и через многие ее письма на протяжении ряда лет. Особенно это относится к тем письмам, в которых она затрагивает интимную область своих сердечных увлечений, к слову сказать довольно частых и разнообразных, но неизменно окрашенных чувством сексуальной кротости и самопожертвования. «У меня к Б. М. какая-то, я бы сказала «больная любовь», какая-то мучительная нежность и жалость, – пишет она в одном из таких писем. – Он совсем душевнобольной. Одна моя подруга, которая с ним вместе служит, говорит о нем: «он совсем пустой-пустой, словно на изнанку вывернутый». Да, у него многое, многое в душе выболело… У него от каждого пустяка выражение такого страданья на лице. Особенно какая-то скорбная складочка на подбородке. И мою душу охватывает такая мучительная жалость-нежность, что я готова на что угодно, лишь бы не видеть у него этого выражения»…

Болезненные проявления сексуальной кротости и даже мазохизма можно видеть в дневнике сестры предыдущей – Наталии. Автор дневника в интеллектуальном отношении стоит, несомненно, очень высоко, во всяком случае намного выше окружающей его среды. И вот эта одаренная, даже с искрой таланта, девушка, переживая чувство неразделенной любви, доходит до величайших степеней своеобразного самоунижения. Так, например, говоря о том, что никогда не желала бы связать собой любимого ею человека, она делает в дневнике такую запись: «…Никогда в жизни я не желала этого. Если б он даже любил меня, я бы предпочла не связывать его собой, а для любовницы он найдет себе получше меня… Лучшее, на что я рассчитывала – это просто дружеское участие. При том неуважении и презрении к себе, которое я чувствую, я никогда и не могла желать большего, так как я слишком люблю его и яснее кого бы то ни было вижу, что я ему не пара, что я его не стою». В другом месте своего дневника Н. А. пишет, что готова даже остаться жить и не кончать самоубийством, лишь бы «не причинять ему никакой неприятности»…

Своей жаждой самопожертвования, сексуальной кротостью и вообще общим тоном любовных переживаний обе сестры, Елена и Наталья, очень напоминают друг друга. И чем внимательнее вчитываешься в их дневники, письма и другие собранные о них документы, тем яснее выступает это сходство. Разница лишь в том, что у Елены никогда не затихают влияния противоположного (гордого) полюса. Обеим сестрам свойственно в высшей степени трагическое переживание чувства любви. Обе они любят с мученьем, с надрывом, любят тех, кто доставляет им одни только страдания.

В тех случаях, когда характерологический материал оказывается достаточно полным, удается установить не только проявления преобладающего полюса, но и противоположные тенденции своевольно-кроткой полярности, как это уже было сделано выше по отношению к Ф. М. Достоевскому. Так, например, в личности своевольного отца писателя легко можно заметить характерные проявления кроткого полюса, хотя бы в его ханжеской религиозности, в тех «благоговейных слезах», которые он так часто и охотно проливает в своих письмах к жене, благодаря «Господа, подателя всех благ, за Его неизреченные милости» и т. п. Точно так же несомненное влияние обоих полюсов своевольно-кроткой полярности сказывается в его родительских наставлениях своим сыновьям. Говоря о подчинении «неизменному уставу воинской службы», он мотивирует необходимость этого тем, что «тот, кто не умеет повиноваться, не будет уметь и повелевать».

С другой стороны, как ни кроток и послушен племянник писателя, А. П. Карепин, но, присматриваясь к нему даже по тем отрывочным материалам, которые имеются в нашем распоряжении, можно заметить в его характере несомненные тенденции к своеволию и деспотизму. При том же эти тенденции носят не менее своеобразную окраску, чем его анекдотическая кротость. Я имею в виду, прежде всего, его болезненностранную ревность к своей воображаемой будущей невесте. Впоследствии эта ревность нашла себе реальное выражение в его отношении к своей жене. В. С. Нечаева с большим основанием высказывает предположение, что этот племянник писателя изображен им в «Вечном муже» в образе Павла Павловича Трусоцкого. За это говорит и внешняя кротость Трусоцкого, и его болезненная деспотичная ревность к своей будущей невесте, и его планы жениться на совсем юной девушке. Впрочем, некоторые штрихи этого образа, по-видимому, взяты Достоевским и от других лиц, в том числе от своего отца (например, его болезненная подозрительность, в частности эпизод с поисками любовника под кроватью – см. с. 52).

Вообще, если мы обратимся к творчеству Достоевского, то увидим, что в созданных им типах выступание обоих полюсов в одном и том же характере сказывается сплошь и рядом с исключительной силой. При этом в одних характерах преобладающую роль играют элементы кротости, в других – своеволия. Подобные проявления биполярности можно наблюдать, например, в поведении Раскольникова, Шатова, Дмитрия Карамазова и др. Дмитрий Карамазов и Катерина Ивановна, как про них в романе говорит Хохлакова – «оба губят себя неизвестно для чего, сами знают это и сами наслаждаются этим». Про Версилова («Подросток») сын его пишет: «Он был всегда со мною горд, высокомерен, замкнут и небрежен, несмотря, минутами, на поражающее как бы смирение его передо мною». Про ту самую Наташу Ихменеву («Униженные и оскорбленные»), которая с таким экстазом готова была принять всякую муку от любимого ею Алеши, автор, анализируя их отношения, пишет несколькими страницами ниже: «Наташа инстинктивно чувствовала, что будет его госпожой, владычицей, что он будет даже жертвой ее. Она предвкушала наслаждение любить без памяти и мучить до боли того, кого любишь, именно за то, что любишь, и потому-то, может быть, и поспешила отдаться ему в жертву первая…»

В некоторых случаях развитие обоих полюсов, как своевольного, так и кроткого, может быть настолько интенсивным, что придает личности своеобразную характерологическую пестроту. Пестрота эта отнюдь не носит характера «золотой середины». Наоборот, подобная встреча противоположных тенденций придает личности противоречивую и даже болезненную окраску. В отличие от преимущественно кротких и преимущественно своевольных такие характеры можно назвать равнополярными.

Отмечу попутно, что понятие равнополярности относится не только к эпилептоидным характерам, но и к шизоидным и циклоидным. Таким образом, могут быть равнополярные циклоиды, в психической жизни которых и депрессивный и гипоманиакальный полюсы выражены с одинаковой или почти с одинаковой интенсивностью. То же самое можно сказать и относительно равнополярных шизоидов.

Само собой разумеется, что провести резкую границу между «преимущественным» и «равным» не представляется возможным. Поэтому и при таком тройном делении далеко не всегда легко решить, к какому типу отнести ту или иную отдельную личность. Хорошим примером в этом отношении может служить неоднократно уже упоминавшаяся выше Ел. А. Иванова. Я отношу ее к «преимущественно кротким», однако развитие своевольного полюса в ее характере сказывается временами с такой силой, что в общем итоге [207] почти подводит ее к той границе, за которой начинается уже равнополярность. Действительно, наряду с доходящей до абсурда жалостливостью и стремлением к самопожертвованию, нередко встречаются и такие ее признания и поступки, в которых не знаешь, чего больше – кротости или гордости. Приведу в качестве примера следующие ее слова о своем отношении к людям: «Для меня все человечество делится на две части. Одна – почти все люди – мир страждущих, я их бесконечно жалею. Жалость все закрывает. Здесь не может быть речи ни об уважении, ни об неуважении… Просто – жалко… Другая часть – это те, кто ставит себя выше других. По отношению к ним я насмешлива, замкнута и недоверчива. Их я просто не уважаю, и с ними не считаюсь… Пусть думают, что хотят, мне до них дела нет…»

Еще более рельефно выступает своеволие Ел. А. в ее попытке самоубийства. В данном случае она приближается к одному из наиболее своевольных образов, созданных Достоевским, а именно к Кириллову в «Бесах». Приводя это сравнение, я имею в виду те душевные движения, которые в последний момент толкнули ее броситься с третьего этажа. Вот что говорит она в своей автобиографии: «…В первый раз, часов в 12 дня, я не нашла в себе воли броситься вниз. Пришла сюда снова к вечеру. В эту минуту вопрос для меня сводился не к тому, что жить или нет, а к «смею или не смею» перешагнуть границу жизни. Конечно, верх взяло мое властное гордое «я» [208] . Как! я не смею? Этого быть не может! И конечно, я посмела…»

Мы рассмотрели среди представителей рода Достоевских целую грамму «преимущественных» и «равнополярных» проявлений своеволия и кротости. Но кроме того, в некоторых случаях можно отметить случаи исключительного, так сказать монополярного, развития какого-либо одного полюса при отсутствии проявлений его антагониста. Таковыми являются, например, монополярно-кроткая мать писателя или монополярно-своевольная его кузина О. И. Войнарская. Подобного же рода своеволие можно видеть у племянницы писателя, Н. А. Ивановой. Нужно, впрочем, всегда иметь в виду, что подобная монополярность может быть только кажущейся. А именно, она может объясняться не действительным положением вещей, а просто недостатком собранного материала. В таких случаях при более полном и глубоком изучении данного характера удается обнаружить и скрытые в нем противоположные тенденции [209] . Вскрытие же в той или иной личности только одного полюса в значительной мере лишает ее рельефности, как бы уплощает ее. Лишь нащупав противоречия данного характера, мы начинаем понимать его динамику, после чего он встает перед нами не как обрывок мертвой схемы, а как живая личность. В этом секрет всякой хорошей характеристики, действительно оживляющей того, к кому она относится.

Чтобы покончить с анализом своевольно-кроткой полярности, необходимо хотя бы в нескольких словах коснуться вопроса о тех изменениях, которые она может претерпевать во времени, на протяжении индивидуального развития личности. К сожалению, эта область еще ждет своего исследователя. По-видимому, во взаимоотношениях полюсов своеволия и кротости существует гораздо меньше правильности, чем, например, в волнообразных сменах настроения у циклоидов или постепенном надвигании анестетического полюса у шизоидов. Действительно, в одних случаях, по-видимому более частых, с годами можно наблюдать как бы постепенное надвигание кроткого полюса (Ф. М. Достоевский, Ел. А. Иванова), в других – наоборот – своеволия (отец писателя). Несомненно, что большую определяющую роль в подобных изменениях могут играть внешние (экзогенные) факты, как это мы видели на примере Ф. М. Достоевского.

Отметим в заключение необычайное богатство и частоту таких амбивалентных одновременных проявлений своеволия и кротости в поведении героев Достоевского. Особенно это относится к их сексуальным отношениям. Укажем хотя бы на садомазохическую установку Наташи по отношению к Алеше в «Униженных и оскорбленных», как об этом можно судить по приведенным выше цитатам.

Перейдем теперь к выводам и заключительным положениям из нашего анализа своевольно-кроткой полярности.

На ряде примеров, взятых из генеалогии и творчества Достоевского, а также путем анализа его собственного характера, мы рассмотрели разнообразные и прихотливые сочетания своеволия и кротости. В одних случаях оба эти полюса была развиты с одинаковой или почти с одинаковой интенсивностью, в других – давало себя знать явное преобладание одного полюса над другим, и, наконец, в-третьих, создавалось впечатление даже исключительного развития только одного полюса. Та пропорция, в которой в данной личности развиты тенденции, с одной стороны, своеволия, с другой – кротости, я называю своевольно-кроткой, или релятивной [210] .

Таким образом, релятивная пропорция является тем же по отношению к эпилептоидным характерам, чем по отношению к шизоидным и циклоидным являются пропорции чувства (психестетическая) и настроения (диатетическая).

В связи с этим о структуре эпилептоидного характера можно сказать то же самое, что было установлено Кречмером по отношению к двум выделенным им типам пропорций и характеров, а именно: только тот владеет ключом к пониманию эпилептоидных характеров, кто знает, что большинство эпилептоидов отличается не одним только чрезмерным своеволием или кротостью, но обладают тем и другим одновременно.

Из трех рассмотренных нами пропорций релятивная оказывается в роде Достоевских наиболее часто и богато представленной. Все это создает предпосылку к тому, чтобы признать род Достоевских, как преимущественно эпилептоидный. Однако более уверенно это можно сделать лишь на основании учета других особенностей эпилептоидного характера в их распределении среди представителей изучаемого нами рода. К этой задаче мы теперь и перейдем.

Если, как мы видели выше, шизоидам, наряду с соответствующей пропорцией, свойственна замкнутость, а циклоидам – общительность, то эпилептоидный характер, кроме рассмотренной выше пропорции, также отличается своеобразными особенностями. Многочисленные исследователи эпилептоидного характера в общем довольно согласованно отмечают следующие его главнейшие особенности: эпилептоды отличаются исключительной, в некоторых случаях доходящей до абсурда, педантичностью, аккуратностью, мелочной обстоятельностью. Как в разговорах, так и в литературном стиле у них всегда более или менее сильно дают себя знать повышенное внимание к мелочам и любовь к подробностям. Другой их основной чертой является крайняя вспыльчивость, в форме так называемой «взрывчатости». Многие авторы отмечают также в качестве частых проявлений эпилептоидного характера мнительность, мистицизм, ханжескую религиозность, резонерство, эгоизм, доходящий до крайних степеней эгоцентризма, а также тяжелые приступы тоски. Конечно, не все эпилептоиды обладают всеми этими чертами. Однако те или иные проявления повышенной обстоятельности и возбудимости настолько для них характерны, что могут считаться почти неотъемлемой принадлежностью эпилептоидного характера.

Что касается эпилептиков, то у них указанные выше черты характера достигают еще более крайнего развития. К этому присоединяется еще ряд патологических явлений: судорожные припадки с пред– и послеприпадочными состояниями, различные эквиваленты припадков, тяжелые расстройства памяти, а в более тяжелых случаях также процессов понимания и соображения и т. п. Все эти особенности эпилептиков, в общей совокупности, дают при интенсивном своем развитии картину так называемого эпилептического слабоумия.

В некоторых случаях эпилепсия приводит не только к слабоумию, но даже к идиотизму. Примером этому может служить сестра неоднократно упоминавшегося выше А. П. Карепина, Елизавета, утратившая даже способность речи.

В других случаях даже в преклонном возрасте эпилептоидное слабоумие захватывает лишь более или менее ограниченные области психики. В этом отношении ярким примером может служить сам Ф. М. Достоевский. Эпилепсия не подавила, а даже активизировала его талант, но при этом наложила свою печать на весь его литературный стиль. Это выразилось в исключительной громоздкости и местами сумбурности его произведений, в чересчур подробной, вязкой трактовке сюжета, когда, как, например, в «Братьях Карамазовых», действие, происходящее на протяжении нескольких дней, излагается на многих сотнях страниц.

Что касается отдельных психических функций, то всего более пострадала у Достоевского, несомненно, память. Вот что он сам говорит об этом Всеволоду Соловьеву: «Все, что началось после первого припадка, я очень часто забываю, иногда забываю совсем людей, которых знал совсем хорошо, забываю лица. Забыл все, что написал после каторги; когда дописывал «Бесы», то должен был перечитать все сначала, потому что перезабыл даже имена действующих лиц».

Столь разрушительные патологические процессы, совершавшиеся в психике Достоевского, служили постоянным источником его тревог за свои способности. Так, например, в письме к жене от 16 июня 1874 г., жалуясь на трудность, с которой ему дается новый роман, Достоевский добавляет: «Боюсь, не отбила ли у меня падучая не только память, но и воображенье. Грустная мысль приходит в голову: что если я уж не способен больше писать. А впрочем, посмотрим». К счастью для Достоевского и для всего культурного человечества, разрушительные процессы, обусловленные эпилепсией, локализировались в данном случае довольно благоприятно, не затронув таких способностей больного, как способность воображения. Таким образом, сложнейшая личность Достоевского и в данном отношении оказывается крайне противоречивой, совмещая в себе противоположности от гениальности до частичного слабоумия.

Возвратимся теперь от патологических к характерологическим эпилептоидным элементам.

Изо всей массы разнообразных черт, которые свойственны эпилептоидным характерам, я остановлюсь лишь на нескольких наиболее основных. Сюда относится группа характерологических элементов, которые можно объединить в комплекс «эпилептоидной обстоятельности». В этот комплекс я отношу все разнообразные проявления педантичности, мелочности, вязкости, придирчивости, любви к подробностям и т. п. В данном случае, следовательно, речь идет не об обыкновенной обстоятельности, а об особого рода обстоятельности эпилептоидной, главной отличительной чертой которой является своеобразное «прилипание к мелочам». По отношению к эпилептоидной обстоятельности ряд представителей рода Достоевских могут служить не менее классическими образцами, чем по отношению к рассмотренной выше пропорции отношения. Это бросается в глаза уже при простом сопоставлении отдельных проявлений эпилептоидной обстоятельности, как они описываются в современной психиатрической литературе с тем, что нам известно о самом писателе и некоторых его ближайших родственниках. Ниже приводится несколько таких параллельных цитат, с одной стороны, из описаний эпилептоидного характера, даваемых современными психиатрами, с другой стороны, соответствующие иллюстрации из характерографии Достоевских.

...

Говоря о «мелочной педантичности» образа жизни эпилептиков, Бумке [211] пишет, что в их домашней обстановке «каждый предмет должен стоять точно на своем месте».

Дочь Ф. М. Достоевского в своей книге воспоминаний об отце пишет: «Когда моего отца посещало одновременно несколько друзей, после чего стулья и кресла оказывались в беспорядке, он сам после ухода гостей расставлял их по своим местам. На его письменном столе также царил величайший порядок. Газеты, коробки с папиросами, письма, которые он получал, книги, взятые для справок – все должно было лежать на своем месте».

...

Продолжение предыдущей цитаты из Бумке: «…Каждый пустяковый расход и каждая мелочь в доме вплоть до детских игрушек записывается и берется на учет».

Из писем М. А. Достоевского (отца писателя) к своей жене: «Напиши не осталось ли твоих платьев, манишек, чепчиков, или чего сему подобного, равно, что у нас в чулане, вспомни и напиши подробно…» [212]

...

А. М. Раппопорт («Эпилептоиды и их социальные реакции»): «Мне говорила жена одного эпилептика: «Вы не можете себе представить, какой это ужасный человек. Он вечно возится, пересаживает какой-нибудь гвоздик на пол-аршина и при этом объясняет, что я его вбила неправильно, тут можно зацепиться и порвать платье и т. д. – по целым дням».

«Ты пишешь, что у меня в расходе ложек столовых 6, а пишешь еще, что в шифонерке осталась сломанная ложка, и ее я не отыскал, то прошу тебя подумай хорошо, не ошиблась ли ты, ибо скажу тебе, что у меня с самого твоего отъезда было только 5 ложек, нащет же сломанной припомни хорошенько, не положила ли ты ее где нибудь в другом месте…»

Из его же письма к своим старшим сыновьям, Михаилу и Федору: «Еще вам должен сделать выговор за то, что уж более 2 месяцев, как я писал к вам, что ежели старые вещи ваши, как то платье, белье и другие для вас, особливо для Фединьки не нужны, то счесть их и сохранить, но на сие и до сих пор не получил от вас никакого уведомления».

В лице М. А. Достоевского можно видеть особую разновидность эпилептоидного характера, в основе которой лежит сочетание мелочности с интенсивными проявлениями своевольного полюса, в форме деспотизма. Эта комбинация, весьма типичная и частая среди эпилептиков и эпилептоидов, в то же время чрезвычайно тягостна для окружающих, тем более что к указанным чертам, как правило, всегда присоединяется еще крайняя раздражительность и вспыльчивость. В частности, что касается отца писателя, то он становится даже жертвой своего характера (и, конечно, своей эпохи) – его убивают крепостные крестьяне принадлежавшей ему деревушки.

Одним из проявлений комплекса обстоятельности может также быть своеобразное вязкое многословие эпилептиков и эпилептоидов. С исключительной силой эта черта проявилась у племянника Ф. М. Достоевского, А. П. Карепина.

Интересно, что наиболее яркие проявления эпилептоидной обстоятельности мы встречаем у тех же самых представителей рода, у которых наиболее интенсивно выражена и своевольно-кроткая полярность. (Хотя, с другой стороны, не все лица с обострением этой полярности являются в то же время носителями черт эпилептоидной обстоятельности.) При этом различные элементы комплекса обстоятельности могут комбинироваться как с преимущественно своевольными (М. А. Достоевский), так и с преимущественно кроткими (А. П. Карепин) проявлениями, хотя, по-видимому, чаще с первыми, чем с последними.

Одним из наиболее частых и характерных проявлений комплекса эпилептоидной обстоятельности является повышенная, доходящая иногда до совершенно исключительных размеров, любовь к подробностям. Если обратиться к ближайшим родственникам писателя, то здесь эту своеобразную «жажду подробностей» можно проследить на протяжении по крайней мере трех поколений. Об этом говорят воспоминания современников, многие места из семейной переписки и т. п. источники. Приведу подобного рода свидетельства относительно трех представителей изучаемого нами рода, принадлежащих к трем последовательным поколениям, а именно по отношению к отцу писателя, самому писателю и сыну последнего, Федору.

М. А. Достоевский (отец писателя). Из писем его к своим старшим сыновьям, Михаилу и Федору: «Пишите теперь об самой малейшей вещи подробнее… уведомляй меня аккуратно об самом малейшем обстоятельстве…»

Ф. М. Достоевский. Из писем его к своей жене: «Пиши обо всех мелочах… Пиши мне побольше подробностей о себе, не пропускай ничего… Больше мелких подробностей… уведомляй о каждой мелочи… Пиши о себе все до последней подробности… Пиши обо всем, поболее частностей, мелочей…» и т. д.

Ф. Ф. Достоевский (сын писателя). Из воспоминаний Л. С. Михаэлис: «…Иногда было прямо-таки мучительно не только рассказывать ему, но и слушать как он рассказывает о чем-либо. Меня всегда удивляла эта его любовь к мельчайшим подробностям. Если, например, я видела какую-нибудь нашу знакомую, то должна была точно описать ему все, что на ней было надето: шляпу, ботинки, фасон ее платья, его материю, отделку, цвет и т. д., и т. п. Прося рассказать о каком-либо факте, он всегда просил рассказывать как можно подробнее».

Отмечу, между прочим, что Ф. Ф. Достоевский лишился своего отца, когда ему не было еще десяти лет, так что о прочных воспитательных воздействиях, влиянии примера и т. п. в данном случае едва ли приходится говорить.

Любовь к подробностям, являясь одной из основных черт в семейной характерологии Достоевских, как уже упоминалось выше, играет столь же большую роль и в творчестве самого Достоевского. «Я вывел неотразимое заключение, – пишет он X. Д. Алчевской (9 апреля 1876 г.), – что писатель – художественный должен знать до мельчайшей точности (исторической и текущей) изображаемую действительность. У нас, по моему, один только блистает этим – граф Лев Толстой. Victor Hugo, которого я высоко ценю, как романиста… хотя и очень иногда растянут в изучении подробностей, но, однако, дал такие удивительные этюды, которые, не было бы его, так бы и остались совсем неизвестными миру. Вот почему, готовясь написать один очень большой роман, я и задумал погрузиться специально в изучение – не действительности, собственно, я с нею и без того знаком, а подробностей текущего».

Не менее значительную роль комплекс обстоятельности, хотя и в несколько иных проявлениях, играет в характерологии семьи одного из братьев Достоевского – Андрея. Здесь так же, как и в предыдущей ветви, проявления комплекса можно проследить в каждом из трех последовательных поколений, и притом, как и в предыдущей ветви, исключительно среди представителей мужского пола.

Прежде всего, что касается самого Андрея Мих. Достоевского, то он, в отношении развития комплекса обстоятельности, в частности в отношении любви к подробностям, вряд ли уступает своему отцу и своему гениальному брату. Об этом свидетельствует весь текст его обширных семейных воспоминаний, каждая сделанная им запись. Точно так же и в воспоминаниях о нем различных лиц неизменно подчеркивается его исключительная «точность и аккуратность». В этом отношении заслуживает внимания также его своеобразная система вязанья, с педантичным предварительным подсчетом числа петель в различных направлениях, которой он предавался с таким усердием. В доме его дочери (В. А. Савостьяновой) мне показывали сохранившиеся после него листы бумаги с многочисленными столбцами подобного рода подсчетов. Соответственно этому и само вязанье выполнялось им с исключительной пунктуальностью и аккуратностью.

Старший из сыновей А. М. Достоевского, Александр, был выдающимся ученым-гистологом. Укажу хотя бы, что ему принадлежит честь открытия яиц лошадиной аскариды с половинным (гаплоидным) числом хромосом. С характерологической точки зрения обращает на себя внимание та исключительная тщательность, с которой он изготовлял свои обширные коллекции микроскопических препаратов. Недаром д-р И. Э. Шавловский в некрологе об А. А. Достоевском, помещенном в журнале «Врач», называет его «одним из самых трудолюбивых и добросовестных деятелей русской науки». Вот что читаем мы в этом некрологе: «Необыкновенно изящные препараты по кариокинезу, а также по созреванию и оплодотворению яйца, в скором времени доставили покойному известность, как выдающемуся технику… Обладая, кроме необыкновенного технического таланта, еще и необыкновенным трудолюбием, покойный оставил кафедре гистологии громадное собрание превосходных препаратов, между ними многочисленные полные ряды срезов зародышей некоторых органов…» При чтении этих строк, относящихся к Александру Достоевскому, невольно вспоминаешь об его отце. Более чем вероятно, что необыкновенная по своей педантичности система вязания А. М. Достоевского и не менее необыкновенная тщательность микроскопических работ его сына суть различные проявления одних и тех же характерологических элементов.

Пример Александра Достоевского, не говоря уже о самом писателе, показывает, какую пользу может оказывать человеку, в частности писателю или ученому, комплекс эпилептоидной обстоятельности. Однако далеко не всегда обстоятельность эпилептоида повышает их рабочую ценность. Объясняется это тем, что при дальнейшем количественном усилении данной характерологической тенденции она приводит лишь к беспомощному увязанию в несущественных деталях, топтанию на одном месте, и в конечном счете к более или менее сильному понижению продуктивности. При тяжелых эпилептических расстройствах доведенная до абсурда обстоятельность может привести даже к полной утрате работоспособности.

Мы рассмотрели две ветви рода Достоевских, в которых различные проявления комплекса обстоятельности проходят от деда через сыновей к внукам [213] .

Посмотрим теперь, как обстоит дело с проявлениями эпилептоидной обстоятельности в некоторых других ветвях рода Достоевских. Проявления интересующего нас комплекса можно видеть еще по крайней мере в двух ветвях потомства М. А. Достоевского (отца писателя). Обе эти ветви проходят в детском поколении по женским линиям, через сестер писателя – Варвару, по мужу Карепину, и Веру, по мужу Иванову. Наиболее же яркие и несомненные проявления комплекса мы имеем не в детском, а лишь во внучатном поколении, среди сыновей Варвары и Веры.

Что касается ветви Карепиных, то о чисто эпилептоидном характере внука М. А. Достоевского, А. П. Карепина, неоднократно говорилось выше. Что касается комплекса обстоятельности, то он проявился у него в вязком многословии речи: «Он всем и каждому навязывал свои длинные рассказы о чем угодно, с мельчайшими подробностями, подчас без всякой причинной связи одного рассказа с другим» – читаем мы в коллективной характеристике, даваемой ему группой знавших его лиц. Интересно, что в данном случае опять упоминаются «мельчайшие подробности», повышенный интерес к которым проходит красной нитью через всю семейную характерологию Достоевских.

О своеобразном «недержании речи», в котором проявился у А. П. Карепина комплекс эпилептоидной обстоятельности, можно судить и по некоторым другим относящимся к нему воспоминаниям.

Таким образом, в данной ветви мы имеем несомненные проявления комплекса обстоятельности у деда (М. А. Достоевского) и внука (А. П. Карепина). Естественно возникает вопрос, что представляет собой в отношении интересующего нас признака мать А. П. Карепина – Варвара Мих., урожд. Достоевская. К сожалению, мы здесь наталкиваемся на большие трудности, столь вообще нередкие в генеалогическом исследовании и обусловленные главным образом неполнотой материала.

Кроме генеалогического метода наследственность у человека изучается еще путем посемейных исследований, когда обследуется не какой-либо один род на протяжении ряда поколений, а большое количество отдельных, хотя бы и совсем маленьких семей (минимум в два поколения), в которых встречается интересующий исследователя признак. Большие перспективы открывает также изучение близнецов, в особенности таких, которые произошли из одного яйца. Однако все эти пути не могут сравниться с тем недоступным для антропогенетика методом, который имеется в руках биологов-экспериментаторов, производящих по своему желанию любые опыты и наблюдения над животными и растениями.

Что касается генеалогического метода, то одним из его недостатков является то, что сплошь и рядом приходится собирать сведения о людях уже давно умерших, восстановление психофизического облика которых может натолкнуться на непреодолимые трудности. Поэтому, как и во всяком генеалогическом наследовании, и в нашем материале, наряду с более или менее определенными характерологическими образами, встречаются и такие случаи, на которых приходится ставить знак вопроса. В значительной мере такой неполнотой страдает и материал о В. М. Карепиной. Как мы видели выше, эпилептоидные элементы, в форме своевольно-кроткой пропорции с преобладанием своевольного полюса, восстанавливаются относительно нее с довольно большой ясностью. К сожалению, нельзя этого же сказать относительно наличия или отсутствия в ее поведении проявлений эпилептоидной обстоятельности. Правда, в собранных о ней материалах попадаются отдельные штрихи, позволяющие предполагать в ее характере наличие интересующего нас комплекса, но с уверенностью настаивать на этом едва ли возможно. В архиве Достоевского при Пушкинском Доме хранится ее письмо к своему гениальному брату, в котором она очень издалека, многоречиво и вязко просит его, как о величайшем одолжении, похлопотать о более скором представлении ее сына к ордену. По ее мнению, Ф. М. Достоевскому, как общепризнанному писателю, нетрудно будет этого добиться. В более поздние годы у нее развивается болезненная расчетливость: она, будучи владелицей нескольких доходных домов, отказывает себе в обеде, не отапливает квартиру и т. п. Весьма возможно, что эта исключительная расчетливость В. М. Карепиной является своего рода эквивалентом тех характерологических элементов, которые у ее отца и сына проявились в различных формах эпилептоидной обстоятельности и мелочности. В частности, что касается отца В. М. Карепиной, то его обстоятельность также носила окраску если не скупости, то, во всяком случае, повышенной расчетливости (эпизод со сломанной ложкой и др.). О сходстве некоторых проявлений эпилептоидной мелочности со скупостью можно судить по многим наблюдениям; в частности, цитированный выше проф. О. Бумке описывает нередкие среди эпилептиков проявления мелочности в виде, например, собирания всякого сора на улице, так как он может «иметь цену».

Необходимо еще принять во внимание, что эпилептоидная вязкость А. П. Карепина могла быть унаследована им и не по линии Достоевских, т. е. не со стороны его матери, а со стороны его отца, страдавшего крайне тяжелой формой эпилепсии, в форме так называемого status epilepticus’a, когда судорожные припадки следуют непосредственно один за другим, целыми сериями [214] .

Перейдем теперь к проявлениям комплекса обстоятельности в ветви Ивановых. Относительно Веры Михайловны, по мужу Ивановой, мы располагаем лишь очень скудными и отрывочными данными. С интересующей нас точки зрения заслуживает внимания лишь указание на ее очень сложные и кропотливые вышивания, в которых она, например, употребляла до 12 оттенков одного цвета. Последнее обстоятельство не только свидетельствует об ее утонченной способности различать цвета, но и представляет интерес в характерологическом отношении. Вспомним хотя бы, что у ее брата Андрея комплекс обстоятельности проявился в особо кропотливой системе вязанья.

Конечно, нельзя с уверенностью говорить об эпилептоидной обстоятельности у В. М. Ивановой, основываясь только на ее сложных вышиваньях. В данном случае надо принять во внимание тот чисто социальный момент, что подобного рода работы были широко распространены среди помещиц того времени, к чему располагал весь уклад их усадебной жизни.

Таким образом, если наличие комплекса обстоятельности не вполне достоверно удается установить относительно старшей сестры писателя, Варвары, то еще более это относится к его сестре Варе. Вообще, нетрудно заметить, что проявления эпилептоидной обстоятельности гораздо яснее и определеннее констатируются среди мужчин изучаемого нами рода, чем среди женщин. Быть может, это и не случайность, а результат частичной ограниченности данного признака мужским полом. Что же касается своевольно-кроткой пропорции, то здесь этого сказать нельзя, так как проявления ее приблизительно одинаково ярки и часты среди представителей обоих полов.

Возвращаясь к личности В. М. Ивановой, следует еще отметить, что по многим чертам своего характера она, по-видимому, существенно отличается от своей старшей сестры. Об этом, в частности, говорит следующий отрывок из письма самой младшей сестры писателя, Александры, в котором она таким образом сравнивает двух своих старших сестер: «Варенька совершенно углубилась в образование своих детей, и куда бы она ни приехала, а все заведет разговор про какую-нибудь географию или историю, уже это немножко и нехорошо… Вот у Верочки дети, так совсем другое, точно птички божие, не знают ни заботы ни труда, такие все резвые».

В детском поколении ветви Ивановых, т. е. среди внуков М. А. Достоевского, проявления эпилептоидной обстоятельности вновь дают себя знать с достаточной определенностью. У Виктора Иванова они проявились во всем его домашнем обиходе: «Он очень любил, чтобы дома все делалось раз и навсегда по определенному плану», – пишет о нем его приемная дочь. Увлекаясь разведением гиацинтов, он выписывает луковицы из Голландии, и сам рассаживает их в горшки – «и не дай бог кому бы то ни было сдвинуть и переставить какой-нибудь горшок на другое место – была бы буря», пишет та же корреспондентка. В служебных отношениях соответственные черты характера Виктора Александровича проявились в его своеобразной «до мелочности, до болезни» доходившей честности. По свидетельству его сестры Марии, хотя он, как инженер путей сообщения, имел свой служебный вагон, но когда брал с собой в поездки родного сына, то считал своим долгом всегда покупать ему билет.

Не менее сильно проявилась эпилептоидная обстоятельность также в характере младшего сына Веры Мих. Ивановой, Владимира. Более всего об этом свидетельствует чисто эпилептоидное нагромождение подробностей во многих его письмах. Одно из этих писем (с описанием экзамена) может конкурировать в этом отношении даже с таким исключительным документом, как письмо Достоевского к Гейбовичу (от 23 окт. 1859 г.).

На этом мы и закончим наш обзор различных проявлений комплекса эпилептоидной обстоятельности в их распределении среди различных ветвей рода Достоевских. Однако наш анализ данного признака был бы неполон, если бы мы не остановились на некоторых случаях, в которых проявилась как бы его полярность. Действительно, в некоторых случаях повышенная обстоятельность в одних отношениях может совмещаться с не менее крайней беспорядочностью в каких-либо других отношениях. Подобного рода противоречия можно видеть, например, в характерах как самого Ф. М. Достоевского, так и его сына Федора. У обоих исключительная любовь к подробностям и различные проявления педантичности и аккуратности (например, в отношении костюма, распределения времени и т. п.) совмещались с не менее крайней беспорядочностью и сумбурностью в отношении, например, денежных трат. Может быть, дальнейшее изучение подобных противоречий позволит установить особую, если можно так выразиться, обстоятельно-беспорядочную полярность, лежащую, наряду с полярностью своевольно-кроткой, в основе эпилептоидных характеров.

Кроме различных проявлений мелочности, педантичности и т. п., эпилептоидным характерам свойствен еще целый ряд своеобразных черт, в общих чертах уже указанных выше. Сколько-нибудь полный анализ всех этих особенностей эпилептоидного характера завел бы нас слишком далеко. Однако нельзя не остановиться, хотя бы в нескольких словах, на столь существенной черте эпилептоидного характера, как необузданная вспыльчивость, та вспыльчивость, которую иногда сравнивают с «громом и молнией». Среди Достоевских наклонность к подобным «взрывам» проявляется по большей части у тех же самых лиц, у которых оказывается явственно развитым и комплекс обстоятельности. Такое сочетание можно видеть у самого писателя, его отца, сына (Федора), брата (Андрея), племянников – А. П. Карепина и Виктора Ал. Иванова. У всех этих лиц весьма сходным оказывается и самый характер взрывов, а именно они так же быстро проходят, как внезапно и быстро, часто по самому ничтожному поводу, возникают. С проявлениями подобного рода отходчивости более полно можно познакомиться, например, по примирительному письму М. А. Достоевского к своим сыновьям, по описаниям характера сына писателя, Федора и в особенности по многочисленным описаниям подобных реакций у самого Ф. М. Достоевского.

Перейдем теперь к тем главным положениям и предположениям, которые можно сделать относительно проявления и распространения в роде Достоевских рассмотренных выше черт эпилептоидного характера.

Наряду с пропорцией чувства шизоидов и пропорцией настроения циклоидов можно говорить об особой пропорции, характерной для эпилептоидов. В основе последней лежит динамика душевных движений между полюсами, с одной стороны, своеволия, с другой – кротости, другими словами, своевольно-кроткая полярность. Соответствующая этой полярности «пропорция» выражает собой степень развития каждой из этих противоположных тенденций в данной личности и потому может быть названа своевольно-кроткой, или релятивной.

В роде Достоевских эта эпилептоидная пропорция проявилась как среди мужчин, так и среди женщин приблизительно в равном числе случаев. Точно так же приблизительно в равной мере распределились среди представителей обоих полов преимущественно своевольные, преимущественно кроткие и равнополярные варианты этой пропорции [215] .

Проявления обоих полюсов своевольно-кроткой пропорции могут быть чрезвычайно многообразными. В частности, в области сексуальных отношений проявления эти могут реализоваться в форме садомазохической полярности.

Не менее многообразны могут быть и другие проявления эпилептоидного характера.

Такие черты эпилептоидного характера, как повышенная аккуратность, педантичность, «прилипание» к мелочам, вязкость, любовь к подробностям, формализм и т. п., в основе которых лежит, в сущности, одна и та же тенденция, могут быть объединены в единый комплекс, который, за неимением вполне подходящего термина, может быть назван комплексом «эпилептоидной обстоятельности».

В некоторых случаях удается установить, что тенденция к эпилептоидной обстоятельности может совмещаться в одной и той же личности с не менее крайними проявлениями беспорядочности и разбросанности в каких-либо других отношениях. Проявления подобных антиномий позволяют ставить вопрос о том, что эпилептоидная обстоятельность не представляет собою законченный признак, а есть лишь один из полюсов особой обстоятельно-беспорядочной пропорции, играющей, быть может, не меньшую роль в структуре эпилептоидных характеров, чем пропорция своевольнокроткая. В конечном же счете нужно думать, обе эти пропорции суть лишь различные формы проявления единой динамической сущности, лежащей в основе эпилептоидных характеров.

В отличие от своевольно-кроткой пропорции комплекс эпилептоидной обстоятельности, за одним-двумя сомнительными исключениями, проявился только у мужчин. Это относится также и к проявлениям эпилептоидной вспыльчивости. Последняя черта во всех случаях проявилась одинаковым образом – в виде неожиданных и кратковременных «взрывов», с последующей отходчивостью. Во всех случаях проявления обстоятельности, взрывчатости и отходчивости совмещались у одних и тех же представителей рода.

По отношению к своевольно-кроткой пропорции обстоятельность и взрывчатость комбинировались как со своевольными, так и с разнополярными и кроткими элементами, хотя наиболее частой и характерной, по-видимому, является первая из этих комбинаций.

То обстоятельство, что в двух линиях обследованного рода удалось проследить передачу эпилептоидных черт характера на протяжении 3–4 поколений, без проскоков через поколение, говорит в пользу доминантности данного признака, вернее, его способности выявляться уже в гетерозиготном состоянии, причем по отношению к взрывчатости и комплексу обстоятельности имеет место, быть может, не простое доминирование, а доминирование, частично ограниченное мужеским полом. Однако проявление признака в 3–4 поколениях может считаться надежным критерием доминантности, лишь по отношению к признакам, встречающимся в населении очень редко. По отношению же к эпилептоидному характеру мы имеем дело с признаком настолько распространенным, что приходится считаться с вероятностью присутствия его наследственных задатков также и у тех лиц, с которыми представители обследуемого рода вступают в брак. Случаи такого привнесения эпилептоидных генов извне мы, несомненно, имеем и в роде Достоевских, например в ветви Карепиных. Поэтому более определенное решение вопроса в данном случае можно сделать, лишь сопоставляя результаты исследования рода Достоевских с другими исследованиями, касающимися генетики эпилептоидного характера. Не вдаваясь в цифровые подсчеты, отмечу лишь, что многие характерологи, как-то: Девенпорт, Ромер, Меггендорфер, Давиденков и др., наблюдали тот же ход наследования эпилептоидных элементов, какой мы имеем в роде Достоевских. Вернее всего, что во всех этих наблюдениях мы имеем дело с мономерной доминантной наследственностью (концепция С. Н. Давиденкова и др.). Но есть и другие точки зрения. Так, например, Т. И. Юдин объясняет различные проявления эпилептоидного характера действием двух различных генов, обозначаемых им буквами х и у . Ген х вызывает такие черты характера, как гневливость, неуживчивость, скупость, придирчивость, настойчивость, а ген у – аккуратность, исполнительность, послушание и т. п. В зависимости от того, унаследовал ли данный представитель рода гены хх или уу , в его характере развивается то одна, то другая эпилептоидная тенденция. Сочетания генов х и у дают смешанные формы; полный же комплект генов ххуу дает эпилептическую дегенерацию личности [216] .

Мне представляется подобное расчленение эпилептоидного характера на две отдельные части, зависящие каждая от своего особого гена, неправильным. Выше мы видели, как сложно и глубоко переплетаются противоположности эпилептоидного характера в одной и той же личности. Даже в случаях внешней монополярности, при углублении характерологического анализа, как правило, удается обнаружить и противоположные тенденции. По моему мнению, вся генеалогия Достоевских говорит за то, что разные стороны эпилептоидного характера развиваются из единого корня.

Что касается разнообразия эпилептоидных черт у различных представителей одной и той же семьи, то оно зависит, нужно думать, от всей органической структуры того или иного представителя рода. Нельзя забывать, что каждый наследственный задаток проявляется не оторванно от всех других индивидуальных особенностей данного организма, а во взаимодействии с ними. Весьма существенное влияние на реализацию характерологических задатков должны оказывать и внешние влияния – эпоха, социальное положение, семейные условия и т. п. Наконец, не исключена возможность, что существует несколько разновидностей эпилептоидного характера, зависящих каждая в целом от своего особого гена, чем могут объясняться некоторые атипические семейные формы. Не буду вдаваться в дальнейший анализ всех этих вопросов, так как это вывело бы нас из рамок данного очерка.

До сих пор речь шла об особенностях проявления и наследования эпилептоидного характера. Перейдем теперь к вопросу наследования самой эпилепсии. Эта болезнь в роде Достоевского встречается гораздо чаще, чем в массе населения. А именно в потомстве М. А. Достоевского (отца писателя) мы находим по меньшей мере 3–4 случая эпилепсии на 100 представителей рода, о которых имеются какие-либо сведения. Сопоставляя же различные статистические данные, можно принять за обычное содержание эпилептиков в населении 3–4 человека на 1000. Таким образом, процент эпилептиков в этой, наиболее изученной части рода оказывается во много раз более высоким, чем в населении.

При учете этой концентрации эпилепсии, так же как и некоторых других патологических черт, необходимо принять во внимание те случаи двустороннего отягощения со стороны обоих родителей, которые так дают себя знать во многих ветвях рода. Так, например, старшая сестра писателя с резко выраженными эпилептоидными чертами характера выходит замуж за человека, который заболевает эпилепсией. Понятно, что из двух ее детей, о которых имеются сколько-нибудь полные сведения, сын оказывается ярко выраженным эпилептоидом, а дочь эпилептичкой.

По вопросу о наследовании эпилепсии в последнее время было высказано много различных теорий. Однако в основном вопрос этот до сих пор продолжает оставаться во многом очень неясным и неразработанным. Во всяком случае, нельзя согласиться с той упрощенной позицией, которую в данном вопросе занял С. Н. Давиденков, считающий, что эпилепсия обусловлена с генетической стороны гомозиготным состоянием гена эпилептоидного характера и наследуется как мономерный рецессивный признак [217] . Если бы это было действительно так, то среди братьев и сестер эпилептиков насчитывалось бы более 25 % больных той же болезнью. В действительности же, по статистическим данным Рюдина, Снелля, Люксенбургера и др., концентрация больных эпилепсией среди братьев и сестер эпилептоидов колеблется в пределах от 1,5 до 4,4 %. Разница получается настолько большая (более 20 %), что концепцию С. Н. Давиденкова о мономерной наследственности эпилепсии не могут спасти предполагаемые им тормозящие факторы. Отметим, между прочим, что и в роде Достоевского неизвестно ни одного случая эпилепсии среди братьев и сестер эпилептиков. Таким образом, если гомозиготное состояние гена эпилептоидного характера и является моментом, обусловливающим генуинную эпилепсию, то нельзя это условие считать единственным или даже только достаточным для возникновения болезненного процесса. Несомненно, дело обстоит в данном случае гораздо сложнее, как со стороны генотипической структуры генуинной эпилепсии, так и со стороны условий, вызывающих ее внешнее проявление.

Отмечу для ясности, что приводимые здесь возражения относятся лишь к той части концепции Давиденкова, которая касается наследования эпилепсии, но не эпилептоидии. Относительно его взглядов на наследование последнего признака уже говорилось выше.

На этом мы и закончим общий обзор трех основных окрасок человеческих характеров. Я умышленно говорю «окрасок», так как это фигуральное выражение гораздо более соответствует действительному положению вещей, чем термин «тип». Было бы грубым упрощенчеством говорить, что существуют только три основных типа людей – циклоидный, эпилептоидный и шизоидный, к которым и сводится все разнообразие человеческих характеров. Я понимаю рассмотренные характерологические окраски в значительной мере иначе. Не буду развивать азбучную истину, что живую природу нельзя в сколько-нибудь полной мере уложить ни в какие неподвижные и абсолютные систематические категории. Тем более это относится к человеческим характерам, разнообразие которых поистине безгранично. Вообще, при изучении природы нас первоначально поражает и подавляет ее разнообразие. Достаточно указать хотя бы на разнообразие ее красок. Однако мы знаем, что все безграничное разнообразие окрасок, встречающееся в мертвой и живой природе, может быть сведено всего к трем основным цветам спектра, например: красному, зеленому и синему, как то мы имеем в «треугольниках смешения цветов» Максвелла, Кенига, Айвса и др.

Различные комбинации таких трех цветов дают всю ту пеструю гамму красок, которая пленяет нас в расцветке крыльев бабочек и венчиков цветов, в переливах перламутра, в красках заката и т. п. Точно так же и все разнообразие вкусов, которое способен улавливать наш язык, обусловлено в конечном счете различными сочетаниями всего только четырех основных вкусов – соленого, кислого, горького и сладкого.

Несомненно, что и все разнообразие человеческих характеров обусловлено сравнительно очень ограниченным числом основных характерологических компонентов, которые, комбинируясь между собою в различных сочетаниях, и создают это бесконечное, калейдоскопическое разнообразие. Разнообразие это усиливается еще тем обстоятельством, что эти основные тенденции могут весьма по-разному реализоваться в жизни, в зависимости от тех условий, в которых растет и развивается данная личность.

Мы рассмотрели три таких основных характерологических тенденции, или «окраски». До известной степени можно аналогизировать их с тремя основными цветами спектра.

Подобно тому как в солнечном спектре невозможно различить, где кончается один цвет и начинается другой, настолько постепенны промежуточные между ними переходы, и в человеческих характерах можно заметить такие же промежуточные формы. Возьмем хотя бы повышенную жалостливость и чувствительность к явлениям страданий и смерти, столь ярко выраженную, например, у сестер Елены и Натальи Ивановых. Не так-то легко сказать, чего здесь больше – шизоидного или эпилептоидного? Я думаю, что подобного рода реакции относятся к промежуточной области между шизоидной гиперестезией и эпилептоидной кротостью. Точно так же и во многих других отношениях легко заметить, что шизоидные окраски более близки к эпилептоидным, чем к циклоидным.

Обычно люди являются как бы «трихроматичными» в отношении характерологических окрасок, так как в большей или меньшей степени им свойственны все три основных характерологических компонента. В самом деле, большинство людей в той или иной степени склонны как к веселью и грусти, так и к повышенной или пониженной чувствительности, не говоря уже о своеволии и кротости. То же самое можно оказать и о других циклоидных, шизоидных и эпилептоидных реакциях. Но мы называем циклоидом, шизоидом или эпилептоидом данного человека лишь в зависимости от того, которая из трех рассмотренных полярностей оказывается у него гипертрофированной.

Пропорцию, в которой в каждом отдельном случае совмещены основные характерологические окраски, можно условно назвать «характерологическим спектром» данной личности. Здесь идет речь совсем о другой пропорции, чем те, о которых говорилось выше. Кречмеровские пропорции настроения и чувства, равно как и эпилептоидная пропорция отношения к окружающим, выражают собой взаимодействие противоположностей внутри каждой из трех основных полярностей, взятых порознь. Так, например, релятивная пропорция говорит о степенях развития своевольного и кроткого полюсов внутри своевольно-кроткой полярности. Это, так сказать, внутриполярностная, или «интраполярностная», пропорция. С другой стороны, характерологический спектр представляет собой пропорцию междуполярностную («интерполярностную») и говорит о том, в какой степени развиты в данной личности каждая из трех основных полярностей.

Весьма возможно, что последующие исследования выявят еще новые полярности человеческих характеров и соответствующие им пропорции. Тогда формула характерологического спектра станет уже не трехзначной, а состоящей из соответственно большего числа знаков, но принципиальная сущность ее от этого не изменится.

Есть яркие и в то же время несомненно психопатические личности, у которых все три основные характерологические тенденции активизированы до крайних степеней. Эти, так сказать, ультратрихроматы как бы являются одновременно и циклоидами, и эпилептоидами, и шизоидами. Некоторые из них поражают многообразием своих реакций. Примером такого ультратрихроматизма могут служить в нашем материале сестры Ел. А. и Л. А. Ивановы (№ 293, 298). В других характерах, наоборот, резко дает себя знать преобладание какой-либо одной характерологической окраски в ущерб другим. Это «типичные» шизоиды и циклоиды, по Кречмеру, так живо и рельефно им описанные. По отношению к эпилептоидным характерам примером подобного же монохроматизма может, по-видимому, служить отец писателя. Сам Ф. М. Достоевский является по этой терминологии дихроматом, поскольку в его характере циклоидные элементы отступают на задний план по сравнению с шизоидными и в особенности эпилептоидными. Отмечу попутно, что не только в личности Ф. М. Достоевского, но и среди его родственников, а также в его творчестве и вообще в жизни совмещение шизоидных и эпилептоидных элементов в одной и той же личности оказывается весьма частым и характерным явлением.

В тех случаях, когда ни одна из характерологических окрасок не проявляется с обостренной интенсивностью, получается не столько гармоничность, сколько аморфность личности. Среди людей, ярко и сильно проявивших себя в какой-либо сфере деятельности, среди выдающихся организаторов, писателей, ученых, художников, такие аморфные характеры, как правило, отсутствуют. Наоборот, именно среди таких лиц чаще и сильнее всего бывают выражены резкие, даже извращенные, проявления одной или нескольких основных характерологических окрасок.

В роде Достоевских примерами в этом отягощении могут служить не только Ф. М. Достоевский и его старший брат Михаил, но и многие, хотя и не знаменитые, но несомненно одаренные представители этого рода.

Таким образом, усиление характерологических окрасок, когда оно не слишком переходит в область патологии, может вести к усилению творческих потенций. Однако дальнейшее усиление характерологических противоречий приводит к вторичному понижению творческой продуктивности. Но в то же время, даже при самых тяжелых психических расстройствах, мы нередко встречаем отдельные вспышки одаренности и талантливости.

В своем обзорном очерке я ставил себе задачей помочь читателю ориентироваться в массе публикуемых здесь документов. Я далек от того, чтобы навязывать ему свои диагнозы и выводы. Нельзя забывать о том, что будущие исследования могут дать гораздо более совершенные и полные классификации личностей по сравнению с теми, которые были предложены до настоящего времени. Поэтому для меня совершенно ясно, что значение этого обзорного очерка совсем иное, чем ценность документальной части. Если все современные попытки так или иначе проанализировать собранный материал через некоторый промежуток времени окажутся более или менее устаревшими, то сам материал с течением времени может даже выиграть в своем значении, так как может быть дополнен сведениями о последующих поколениях и обработан более совершенными методами. С другой стороны, многое из того, что удалось собрать в настоящее время (некоторые дневники, биографии, архивы писем, опрос ныне живущих представителей рода и т. п.), могло бы пропасть для будущего исследователя.

Кроме того, и среди современных читателей могут найтись многие такие, которые предпочтут самостоятельно проанализировать собранные документы с иных точек зрения, например придерживаясь какой-либо другой классификации характеров и т. п.

Принимая во внимание все сказанное, я строго придерживался принципа отделения документальной части настоящего исследования от обзорной и вообще от своих выводов и теоретических построений.