Homo sapiens et humanus – Человек с большой буквы и эволюционная генетика человечности [480] (По поводу статьи В. П. Эфроимсона об эволюционно-генетических основах этики) Б. Л. Астауров

Нравственным существом мы называем такое, которое способно сравнивать свои прошлые и будущие поступки и побуждения, одобрять одни и осуждать другие. То обстоятельство, что человек единственное существо, которое с полной уверенностью может быть определено таким образом, составляет самое большое из всех различий между ним и низшими животными.

Краеугольным камнем современных знаний о наследственности в развитии любых живых существ, в том числе и самого человека, является элементарно простое положение, гласящее, что все свойства каждого индивидуума в своем конкретном, неповторимом, только ему присущем проявлении создаются при участии как наследственности, так и среды. Все признаки организма без исключения несут, с одной стороны, печать наследственных задатков, полученных зародышем вместе с зачатковыми клетками и заключенным в них генетическим материалом от своих родителей, и, с другой стороны, отпечаток влияния среды, при интимном соучастии которой происходило развитие данного зародыша, – условий, в которых осуществлялась реализация полученной им наследственной информации. Можно только пожалеть, что это чуть ли не самоочевидное положение не всегда достаточно глубоко осознается.

Между тем это даже не правило, а непреложный, фундаментальный закон. Как закон он не знает никаких исключений и ведет ко множеству важных следствий. Если к нему и можно что-то добавить во имя точности и строгого соответствия объективной реальности, то лишь одно – в определении конечных признаков организма наследственностью и средой нет абсолютного детерминизма: сформировавшиеся признаки не заданы наследственностью и средой с железной жесткостью.

В силу существования объективной случайности, вторгающейся в процессы осуществления сложнейшей программы индивидуального развития, создается некоторый спектр случайной изменчивости признака, изменчивости, несводимой ни к изменениям наследственной основы, ни к колебаниям условий среды. Эта полностью случайная изменчивость в той или иной степени имеет место всегда, даже среди организмов, совершенно тождественных как по своей наследственной структуре, так и по условиям, в которых шло их развитие, и, таким образом, строго говоря, любой сформировавшийся признак есть результат трех групп факторов – наследственности, среды и случайностей формообразовательного процесса. Это своего рода шум, вносящий некоторую неопределенность в передачу наследственной информации. Однако этот третий фактор (случайность) при всем его принципиальном значении для сферы биологических явлений (значении, едва ли уступающему тому, какое случайность имеет в области физики микромира) практически не отражается на решении главных поставленных в статье В. П. Эфроимсона проблем, и сейчас мы можем о нем забыть, считая, что в первом и достаточном приближении любое свойство организма зависит только от наследственности и среды.

Закон формообразовательного взаимодействия наследственности и среды касается любых мыслимых свойств и признаков – морфологических, физиологических, качественных, количественных, и, что особенно важно помнить в связи с сюжетом примечательной статьи В. П. Эфроимсона, ему подчиняются и такие сложные признаки, как особенности высшей нервной деятельности и поведения животных, в частности психики человека. Закону этому подвластно становление и таких интегративных характеристик, как инстинкты, темперамент, возбудимость, ум и память, склонности к определенному виду деятельности, способности и таланты, общие черты характера, вроде доброты и жизнерадостности, угрюмости и злобности, и такие эмоциональные реакции, как любовь и сострадание, ненависть и ярость, инстинкт самосохранения и инстинкт самопожертвования – эгоизм и альтруизм. Эти «душевные», подчас чисто человеческие свойства в отношении их зависимости от наследственности и среды не могут оказаться каким-то исключением и быть противопоставлены «телесным» признакам. Форма и функция находятся в нерасторжимой связи, и все «духовные» проявления психики зиждутся на структурных особенностях нервных клеток, анатомии и архитектонике мозга, гормональной деятельности системы желез внутренней секреции, интенсивности и качественных биохимических особенностях обмена веществ, и в значительной степени они являются производной всей «физической», материальной организации живого существа, покоясь на совокупности тех морфофизиологических признаков его конституции, относительно которых никто и никогда не усомнится, что они определены наследственностью и средой.

Что касается содержания понятия «среда», то слово это надо понимать здесь в его самом широком, всеобъемлющем значении. В той мере, в какой дело идет о становлении самых высших этажей психики и, в частности, этических норм поведения, первостепенное значение имеет, конечно, отнюдь не температура, влажность, освещенность, состав атмосферы и пищи, т. е. не те внешние условия или абиотическая среда в узком смысле понятия, которую зачастую имеет в виду биолог, говоря об условиях развития организма. В этой связи для человека первостепенное значение имеет прежде всего среда социальная – человеческое окружение, воспитание в семье и школе, трудовые навыки и общественные отношения, ужасы войны и спокойствие мира, пресыщенность богатства и голод безработицы, обычаи, этические каноны и идеалы, мировоззрение данной эпохи, данного народа или государства, укоренившиеся там верования и накопленные знания, понятия о дурном и хорошем, добре и зле, доблестном и постыдном, дозволенном и беззаконном, нравственном и безнравственном, святом и греховном. Словом, для становления этики отдельной личности средой являются прежде всего весь социальный фон, все культурное наследие и этические нормы жизни общества, в котором формируется сознание его сочлена.

Проблема относительного значения внутреннего и внешнего – наследственности и среды в развитии любых черт морфофизиологической организации живых существ и в том числе любых характеристик психики и поведения высших животных и человека, кратко сформулированная как альтернатива «природа или воспитание» (nature or nurture), насчитывает не менее ста лет научной истории. В аспекте индивидуального развития сложного организма из внешне простой яйцеклетки в сущности та же проблема еще много дольше существует в форме альтернативы «преформация или эпигенез» [481] . В настоящее время эту «вечную проблему» можно, однако, считать бесповоротно решенной. Она четко решена в том смысле, что это именно никоим образом не альтернатива, что роль наследственности и среды в развитии любых мыслимых свойств ни в коем случае нельзя противопоставлять друг другу.

В ходе эволюции наследственная программа развития во всей ее невообразимой сложности выковывается в горниле естественного отбора, стоящего на страже непрестанного приспособления организма, сообщества и вида, к которому он принадлежит, ко всей совокупности условий среды и создающего поражающую воображение целесообразность организации живых существ. Сложнейшая наследственная конституция, вся эта совокупность миллионов генов становится в ходе прогрессивной эволюции пригнанной к окружающим условиям, как уникальнейший ключ, подобранный к фантастически мудреному замку. Поэтому как факторы становления организации наследственность и среда, преформированное и эпигенетическое, представляют собой подлинно нерасторжимое единство противоположностей, так что вместо противительного союза «или» между ними должен стоять соединительный союз «и». Не «наследственность или среда», но «и наследственность и среда», не «природа или воспитание», но «и природа и воспитание», не «преформация или эпигенез», но «и преформация и эпигенез».

И вот, хотя это почти самоочевидное положение представляет собой азбучную истину, проверенную и доказанную всей практикой биологии бесчисленное число раз, вокруг этого решенного вопроса вновь и вновь разгораются битвы. На практике даже в среде биологов, особенно неискушенных в генетике (например, среди физиологов), а тем более за пределами собственно «чистой» биологии – на обширных и жизненно важных границах соприкосновения биологии с медициной, агрономией, а главное – социологией (в области педагогики, криминалистики и т. п.), эта давно «снятая» проблема неудержимо возрождается вновь и вновь.

Сторонники формирующего значения среды ломают копья с адептами наследственности, утрируя и доводя в пылу борьбы взгляды своих противников до абсурда, обвиняя их во всех семи смертных грехах, а сами впадают в тяжкий грех абсолютизации отстаиваемых ими положений. Защитники значения чисто биологических сторон природы человека, например, наследственной биологической неодинаковости отдельных людей, несмотря на всю научную неопровержимость этого факта, могут заслужить упрек в забвении того (тоже бесспорного) положения, что человек «животное социальное», услышать тяжкое обвинение в беззаконной биологизации явлений, подведомственных якобы всецело компетенции социологов, и быть причисленными к социал-дарвинистам, а то и получить позорное клеймо расизма. В то же время сторонники могущества внешних условий, всесилия факторов социальной среды получают упреки в недооценке биологии человека, в генетической неграмотности (и в самом деле не столь уже редкой), в ламаркизме и идеализме, поскольку формирующее значение среды зачастую сопровождается утверждением об адекватной передаче результатов ее влияния по наследству (вспомним пресловутый афоризм «порода входит через рот»), и в конечном счете могут получить нелестный ярлык «догматизма», тем более что такие взгляды подчас действительно являются отголоском укоренившихся обывательских предрассудков и пережитком закоснелых догм.

Острота этих споров понятна; она вызывается тем, что та или иная исходная посылка – примат «природы» (наследственности) или примат «воспитания» (среды) – приобретает значение постулата, с неизбежностью влекущего за собой бесчисленные практические следствия в важнейших областях теории и практики, – в области философии и методологии науки, социальной политики, образования, здравоохранения, стратегии сельского хозяйства (методы создания сортов и пород) и прочее и прочее. И в зависимости от того, какой из постулатов признан исходной аксиомой, следствия эти сплошь да рядом могут оказаться диаметрально противоположными. Именно этим, скажем в скобках, оправдано и то внимание, которое с риском заслужить упрек в тривиальности и в том, что автор ломится в настежь открытую дверь, уделяется здесь этому вопросу.

Итак, в качественной постановке проблема «снята» и в действительности не существует. Взамен противопоставляющего «или» должен быть союз «и», и противники, занявшие в силу общих и принципиальных убеждений полярно противоположные позиции, должны понять, что они находятся в плену ложных экстремистских взглядов и сражаются с ветряными мельницами.

Вопрос остается, однако, вполне правомочным в количественной постановке, и это верный показатель того, что он перестал быть областью домыслов и веры и стал предметом точных наук: какова доля участия или удельный вес наследственности и среды, природы и воспитания, кооперативно участвующих в формировании признака, в конечном проявлении каждого конкретного свойства?

Это далеко не праздный вопрос, и факты показывают, что он не имеет однозначного, пригодного для всех случаев жизни решения. Принципиальное решение для всех свойств одно – «и наследственность и среда», их удельное отражение в конечном выражении разных свойств может быть количественно очень различным.

Дети белых родителей, зачатые, родившиеся и выросшие как в условиях полярного холода, так и в условиях экваториальной жары, останутся белокожими, хотя, может быть, и покроются загаром на экваторе; дети родителей-негров и там и здесь останутся чернокожими. Высокий удельный вес наследственности и малая роль влияния среды на пигментацию кожи очевидны, но это никоим образом не означает, что факторы среды не принимали участия в развитии этого признака, а говорит лишь о том, что во всем диапазоне взятых внешних условий «норма реакции» данной («белой» или «черной») наследственной конституции на все значения средовых условий устойчива и практически одинакова. С другой стороны, каждый знает, что одно и то же животное, пусть это будет собака, на голодном и биохимически неполноценном пайке и в забросе вырастет хилым, забитым и, может быть, трусливым заморышем, хотя в сытости и в холе оно превратится в рослого и храброго красавца. Здесь очевидно сильное влияние среды, хотя это опять-таки отнюдь не означает, что наследственность безразлична: в одних и тех же условиях голодовки иные наследственные конституции хоть и с трудом, но выживут, другие же обнаружат недостаточную выносливость и станут жертвой болезней. Здесь легко уловимы как роль среды, так и роль наследственности.

А как же обстоит дело с такими психическими параметрами, как свойства характера, способности, нравственный облик, как, скажем, себялюбие и самоотверженность? Не правы ли те, кто думает, что эти свойства и вся судьба ребенка находятся полностью во власти среды и воспитания, что психика новорожденного – страница без всяких записей (tabula rasa – чистая доска), на которой, поставив ребенка в соответствующие условия, можно написать и судьбу гения, и судьбу среднего человека, и судьбу слабоумного? Не сталкиваемся ли мы здесь со случаем, зеркально противоположным формированию цвета кожи, когда при любой наследственности результат будет отражать лишь влияние условий среды?

К счастью, современная антропогенетика располагает мощными и точными методами, чтобы бесстрастно и объективно ответить на этот неделикатный вопрос независимо от того, понравится ли нам ответ или будет неприятен. И одним из самых сильных и безупречных является подаренный человеку самой природой так называемый близнецовый метод, позволяющий сравнить по любым признакам двух развивающихся из одной-единственной разделившейся на две части оплодотворенной яйцеклетки (яйца) так называемых однояйцевых, полностью наследственно-идентичных близнецов. Само их анекдотическое сходство даже по таким признакам, как ум, характер, склонности, способности, почерк и даже отпечатки пальцев, – свидетельство большого значения наследственности в формировании этих свойств. На статистически надежном материале можно сравнить наследственно-идентичных партнеров по изучаемым свойствам в случаях, когда оба близнеца развивались и росли независимо в разных условиях, и оценить меру значений этих условий для нарушения определяемого наследственностью подобия. Можно сопоставить внутрипарное сходство наследственно-идентичных близнецов со сходством близнецов неидентичных, иначе говоря – двоен, возникших из двух оплодотворенных яиц (двуяйцевые близнецы) и имеющих такую же степень наследственного подобия, как обычные дети одной пары родителей: братья – сестры. И здесь можно оценить меру влияния наследственности и среды при воспитании в одинаковых и разных условиях (вместе и врозь). Подобный анализ позволяет убедиться, что ряд признаков человека ведет себя подобно цвету кожи, так что их наследственная норма реакции устойчива в любых внешних условиях, совместимых с жизнью человека. Таковы: цвет волос (если их не красить) и глаз, подавляющее большинство биохимических показателей, подобных группам крови, многие, зависящие от «порчи» одного гена наследственные болезни, вроде цветной слепоты и гемофилии (патологической кровоточивости), таков пол (пол идентичных близнецов всегда одинаков) и многое другое. Другие обычно отражающие действие многих генов признаки определяются как наследственная тенденция – большее или меньшее предрасположение к проявлению свойства. Таковы предрасположения к некоторым заболеваниям – скажем, туберкулезу, некоторым формам рака, некоторым психическим заболеваниям и многие количественные признаки. В таких случаях внешние условия оказывают на реализацию признака большое влияние и порой могут его совершенно подавить или, напротив, способствовать его проявлению. Наконец, есть немало случаев, когда среда или внешние воздействия имеют явное определяющее значение или даже всесильны при любой наследственности. От заражения некоторыми инфекциями, вроде сыпного тифа, чумы, венерических болезней, от губительного действия экстремальных отклонений условий среды за пределы наследственно-определенных границ оптимума (впрочем, несколько разных у разных людей) – от крайних жары, холода, давлении и т. п., от отравляющего действия сильных ядов, вторгающихся в обмен веществ и биохимию организма, не способен застраховать ни один вариант наследственной конституции человека.

Подавляющее большинство параметров психики человека, черты, слагающие его «духовный мир», относятся к свойствам той средней категории, на формировании которых заметно сказываются и наследственность и среда. Однако и здесь мы не найдем единообразия, и некоторые фундаментальные параметры психики человека (инстинктивные реакции, подвижность нервных процессов, возбудимость, память, ум) более устойчиво проявляются в широком диапазоне условий среды, т. е. достаточно стойко определяются как врожденные наследственные свойства, чем другие, в окончательное проявление которых существенным элементом входит воспитание и научение. Естественно, что такие характеристики, как знания, «культурность» и воспитанность, приобретаемые в индивидуальной жизни, умение выполнять те или иные действия, привычки, взгляды, верования, несут сильнейшую печать влияния социальной среды на окончательное содержание сознания и мышления, покоящихся в то же время на фундаментальных параметрах нервной деятельности. При грамотном сборе и использовании обширных статистических данных наследуемость многих из этих характеристик можно оценить количественно и другими методами, помимо близнецового.

Касаясь наследственной обусловленности признаков, необходимо оговорить, что мы сознательно фиксируем здесь внимание только на одной, хотя и очень существенной, стороне дела – на относительном значении наследственности и среды, совершенно не разбирая множества других вопросов. В том числе мы совсем не освещаем здесь большого, самостоятельного и в высшей степени важного вопроса о наследственной основе и структуре признаков, ее простоте или сложности, т. е. о зависимости признака от одного или многих генов, рецессивности или доминантности, устойчивости и подверженности случайным колебаниям (вариабельности) и т. п. Однако никак нельзя обойти молчанием того важнейшего обстоятельства, что в отношении подавляющего большинства психических характеристик высших животных и человека мы должны очень остерегаться нередко встречающихся грубых упрощений (подчас, правда, условных и чисто фразеологических) и не говорить без достаточных к тому оснований и даже фигурально об отдельных генах умственной и творческой способности, художественной, музыкальной одаренности и т. п. При несомненном наличии более или менее весовой наследственной компоненты в определении подобных качеств и при том, также бесспорном, положении, что в основе этой наследственной обусловленности, несомненно, лежат гены, никак не приходится забывать, что такие интегральные свойства психофизической организации представляют собой продукт многих миллионов лет эволюционного процесса, итог отбора и взаимной пригонки бесчисленных наследственных изменений. В подавляющем большинстве случаев они покоятся на сложнейшей наследственной основе множества генов, сложившихся в координированные системы, так что иногда, отражая более специфичное и сильное действие «основных» генов, подобные признаки зависят и от множества «генов-модификаторов», а в сущности, от всей наследственной конституции. Обычно они наследуются поэтому не по простым классическим менделевским схемам, а по осложненному типу множественно-обусловленных количественных признаков. Очень хорошо писал об этом в довольно давно изданной [1947], но не устаревающей книге «Эволюционно-генетические проблемы в невропатологии» один из наших медиков, глубоко понимающих генетику психики, С. Н. Давиденков.

Один из лучших в мире знатоков генетики человека – Владимир Павлович Эфроимсон, обобщив внушительный массив накопленных в этой важной области точных знаний, построил оригинальную общую теорию генетических основ эволюции этических характеристик психики человека, изложив ее здесь в форме полного свежих идей общедоступного очерка.

Для создания представлений о генетических основах эволюции такого высокого этажа человеческих норм поведения и психики, как этика, этажа, надстроенного над фундаментом унаследованного и врожденного, и нижними этажами приобретенного в процессах запечатления, воспитания и «впитывания» культурного наследия, ясное понимание элементарных биологических основ становления всех свойств организма представляется настолько обязательным, что мы сочли полезным рассмотреть этот вопрос гораздо пристальнее, чем это сделано в статье самого В. П. Эфроимсона. Вполне отдавая себе отчет в значении этого вопроса, сам он не мог себе позволить уделить столь элементарным предпосылкам более чем две-три ясные фразы, вполне достаточные для специалиста, но, быть может, не для широкого читателя, которому адресована статья.

Исключительно важна также для понимания поднятых В. П. Эфроимсоном вопросов ясная оценка места и веса наследственности и среды в формировании человека и в эволюционном плане.

Восприятие человеческим обществом накопленных прежде знаний и культурных традиций обычно относят к так называемой традиционной наследственности, которой наш известный генетик М. Е. Лобашов дал также, на наш взгляд, менее выразительное название сигнальной наследственности.

То, что у человека есть «два процесса наследственности: один – вследствие материальной непрерывности (половые клетки) и другой – путем передачи опыта одного поколения следующему поколению посредством примера, речи и письма» (курсив мой. – Б.А. ), яснее всего сформулировал в приведенных выше словах Т. Г. Морган [482] , и он же резко подчеркнул огромное значение второго пути наследственной передачи или влияния социальной среды для эволюции человека.

Думается, однако, что лучше разграничивать чисто биологические и социальные механизмы наследственности и, по предложению С. Н. Давиденкова, говорить не о традиционной наследственности, но о культурной или социальной преемственности: «Пусть “наследственностью” остается то, что передается из поколения в поколение через половые продукты, то же, что передается посредством выучки, будем называть “преемственностью”» [483] .

Едва ли не всем теперь ясно – и в этом, конечно, отдает себе полный отчет В. П. Эфроимсон, – что эволюционная роль общественной среды по мере развития человечества неуклонно возрастала и с возникновением великих цивилизаций перешла на качественно новую ступень. Эта качественная новизна, особенно резко бросающаяся в глаза на современном нам этапе эволюции человечества, в том именно и состоит, что социальные закономерности и прежде всего процессы социальной преемственности накопленного капитала знаний стали играть в эволюции человечества ведущую роль, далеко опережая по значению и темпам медлительно действующий фактор собственно биологической эволюции человека – естественный отбор. Однако от этого человек не перестал быть живым существом, оставшись хотя и социальным, но животным; не прекратила своего существования и наследственная компонента, определяющая норму его реакции на социальную среду, и эта наследственная компонента требует к себе теперь тем большего разумного внимания человека, чем менее может о ней позаботиться слепой медлительный естественный отбор, давление которого ослаблено цивилизацией.

Квинтэссенция статьи В. П. Эфроимсона именно в том и состоит, что для столь сложной сферы человеческого духа, какой является этика, он убедительно показывает, что и она формируется под влиянием не одной только среды (в данном случае социальной), но имеет и свою важнейшую наследственную компоненту.

Исходя из этой неоспоримой посылки, В. П. Эфроимсон пошел гораздо далее, рассмотрев вероятные пути эволюционного становления генетических основ этики и поведения и показав, что определяющий их генофонд и современного человека вырос на глубоких корнях, уходящих не только в доисторические эпохи превращения человекоподобной обезьяны в человека, но и в бездонные глубины эволюции животного мира.

Нет ли здесь, однако, неоправданной биологизации социального явления? Нет ли здесь социал-дарвинизма, неизбежно ведущего при логическом его развитии к расизму?

Переоценки биологических сторон человека и забвения того, что человек – животное прежде всего общественное, здесь нет. Значение социальной среды здесь полностью оценивается и ей принадлежит в представлениях В. П. Эфроимсона как роль условия, формирующего этику в ходе индивидуального становления отдельной личности, так и созидающая роль эволюционного фактора. Но если в современном человечестве эволюционная роль социальной среды осуществляется по преимуществу через процессы культурной преемственности, то на ранних этапах становления человечества общественная среда, несомненно, играла свою роль по-другому. Она выполняла творческую роль фактора, благоприятствующего отбору и процветанию тех общественных объединений (семей, родов, орд, племен), наследственный фонд которых обогащен наследственными типами и генами, обусловливающими специфически «гуманные» черты психики и укрепляющими общественное начало и альтруизм подчас в ущерб эгоистическим интересам индивидуума.

При полном непонимании ведущей роли социальной среды социал-дарвинизм видел одни «зоологические» факторы эволюции «человека-зверя» – «борьбу каждого против всех», индивидуальный отбор сильных, агрессивных, себялюбивых животных в человеческих популяциях, живущих по принципу «человек человеку волк». Социал-дарвинизм возвеличивал в человеке свойственное ему, но эволюционно отмирающее «животное» начало. В. П. Эфроимсон увидел весь процесс с диаметрально противоположной точки зрения. С полной оптимизма верой в светлое будущее гуманизма он увидел наследственно обусловленные черты «человечности», наследственные, общественные, альтруистические инстинкты в животных предках человека, проследил их усиливающийся удельный вес в еще продолжающемся процессе все большего «очеловечивания» социального животного, в процессе изживания индивидуалистического, эгоистического, зоологического начал.

Справедливость требует, однако, сказать, что в этом отношении он не одинок и по основной направленности идей не только имеет предшественников среди замечательных русских и зарубежных мыслителей-дарвинистов, но в сущности говоря, как и эти последние, в значительной степени развивает основополагающие идеи, с гениальной прозорливостью и силой высказанные самим Чарльзом Дарвином. Конечно, он делает это на современном уровне.

В коренном перевороте мировоззрения, вызванном появлением теории Дарвина, не все идейное богатство его колоссального научного наследия встретило сразу должную оценку и не все великие мысли получили равномерное и достойное развитие. Первый и величайший труд Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора», опубликованный в 1859 г. и полностью распроданный в день выхода (случай беспрецедентный для науки того времени), сокрушительно покорил мысль, и именно его ведущая идея – эволюционный прогресс на основе индивидуального естественного отбора, переживания и размножения наиболее приспособленных особей (курсив мой. – Б.А. ) – при отчаянном, но сравнительно беспомощном сопротивлении догматиков, клерикалов и ретроградов от науки властно и надолго овладела умами мыслящих людей. Именно эта идея первой «получила фору» и определила преимущественные тенденции развития дарвинизма и, конечно, прежде всего ходячие обывательские представления о его содержании. Как бывает на первых порах почти во всяком мощном идейном движении, среди ярых последователей, популяризаторов, пылких пропагандистов и комментаторов великих идей, так доходчиво и просто объяснивших дотоле непонятное и чудесное, нашлись и вульгаризаторы, и упрощенцы, и роялисты большие, чем сам король. Возможно, не в самую счастливую минуту родившееся на свет соблазнительно яркое выражение «борьба за существование » вместо скрывавшегося за ним широкого и « метафорического » дарвиновского значения стало порою употребляться не в переносном, а в буквальном смысле. Именно в таком извращенном обывательском понимании этот «закон зубов и когтей», неправомерно перенесенный некоторыми эпигонами дарвинизма из биологии в социологию, стал идейной опорой социал-дарвинизма. В том обществе, где индивидуализм, частное предпринимательство, чистоган и «сильные личности» решают успех, именно такая интерпретация получила заметный резонанс, переродившись в иных случаях в ницшеанскую идеологию «белокурых бестий» и «сверхчеловеков», которым позволено все. Не в столь откровенно каннибальском варианте этот же знакомый мотив слышится все же и в наши дни в нередкой акцентировке «агрессивной животной биологической сущности человека», в тенденции подчеркнуть, что человек в сущности не более чем довольно-таки злая «голая обезьяна», зоологические инстинкты которой вроде «территориального императива» Ф. Ардри якобы сдерживаются лишь идущими наперекор природе законами общежития.

Между тем, спустя двенадцать лет после появления «Происхождения видов», в 1871 г., вышло в свет одно из самых замечательных произведений Ч. Дарвина «Происхождение человека и половой отбор», в котором в полный голос зазвучал совсем иной мотив, едва слышный в «Происхождении видов», – мотив группового отбора социальных инстинктов .

Это произведение, особенно его IV, V и XXI (заключительную) главы, должен был бы прочесть каждый культурный человек, желающий понять, что он собой представляет с естественно-исторической точки зрения. Но, может быть, читатель не посетует на несколько взятых оттуда цитат, достаточно намечающих хотя бы и пунктиром красную линию этого произведения.

Вот они:

«Мы видим, что чувства и впечатления, различные ощущения и способности, как любовь, память, внимание, любопытство, подражание, рассудок и т. д., которыми гордится человек, могут быть, найдены в зачатке или в хорошо развитом состоянии у низших животных» [484] ;

«Я вполне согласен с мнением тех писателей, которые утверждают, что из всех различий между человеком и низшими животными самое важное есть нравственное чувство, или совесть… Оно резюмируется в коротком слове «должен», столь полном высокого значения. Мы видим в нем благороднейшее из всех свойств человека, заставляющее его без малейшего колебания рисковать своей жизнью для ближнего; или после должного обсуждения пожертвовать этой жизнью для какой-нибудь великой цели в силу одного только глубокого сознания долга или справедливости» (гл. IV).

«…Не без колебаний решаюсь я противоречить столь глубокому мыслителю (Дарвин имеет в виду Джона Стюарта Милля. – Б.А. ), но едва ли можно спорить против того, что у низших животных моральное чувство инстинктивное, или врожденное; и почему же не быть тому же самому у человека?» (гл. IV, с. 75).

«У строго общественных животных естественный отбор иногда косвенно влияет на отдельные особи, сохраняя только те изменения, которые выгодны для общества. Община, заключающая в себе много одаренных особей, увеличивается в числе и остается победительницею над другими менее одаренными общинами, хотя при этом ни один член в отдельности ничего не выигрывает перед другими членами того же общества» (гл. II).

Говоря о свойственном общественным животным чувстве взаимной симпатии, Дарвин замечает, что «нет сомнения, что симпатия усиливается под влиянием привычки. Но каково бы ни было происхождение этого сложного чувства, оно должно было усилиться путем естественного отбора, потому что представляет громадную важность для всех животных, которые помогают друг другу и защищают одно другого. В самом деле, те общества, которые имели наибольшее число сочувствующих друг другу членов, должны были процветать больше и оставлять после себя более многочисленное потомство».

Все это, конечно, говорится об очень ранних ступенях происхождения человека, когда же Дарвин переходит к положению дел в современном обществе, он ясно отдает себе отчет о падении роли отбора и возрастании значения социальных закономерностей и пишет, что «насколько вопрос касается повышения уровня нравственности и увеличения числа способных людей, естественный отбор имеет, по-видимому, у цивилизованных наций мало влияния, несмотря на то, что их основные общественные инстинкты были первоначально приобретены этим путем».

Правда, он далее нигде не развивает эту мысль, занимаясь только биологической фазой эволюции человека и не касаясь пришедшей ей на смену фазы социальной.

Естественно, нельзя на одной-двух страницах дать канву великого произведения, занимающего 494 стр., полных глубоких мыслей и фактов. Однако ясно, что Дарвин видит в зачатке у более низко организованных животных все черты человечности, включая разум, моральные чувства и альтруизм. Он подчеркивает наличие этих свойств и выгоду их развития именно у общественных животных и показывает, что «общественные инстинкты» развиваются посредством естественного отбора тех общин (групповой отбор), в которых эти общественно полезные инстинкты развиты в наибольшей степени. Основой развития этих свойств он считает врожденные (наследственные) инстинкты, усиливающиеся под влиянием примера и привычки (обучения и воспитания), т. е. под влиянием воздействия общественной среды. Он ясно, хотя кратко и не развивая этого положения, говорит о том, что естественный отбор общественных инстинктов играл большую роль лишь на ранних ступенях происхождения человека (биологическая фаза эволюции) и отступил на задний план в цивилизованном обществе перед первенствующим значением чисто социальных факторов (социальная фаза).

Первоначально этот новый, зазвучавший в «Происхождении человека» мотив группового отбора общественных инстинктов как важнейшего фактора, способствующего прогрессивному развитию специфических черт человечности – разумного поведения, этики и нравственности, не получил должного отклика. Он потонул в хоре тех глашатаев дарвинизма, которые подчас и по отношению к человеку развивали принцип «борьбы за существование», и в том вульгаризованном варианте, который впоследствии поступил и на вооружение социал-дарвинизма.

Прошло почти десятилетие, прежде чем мотив, прозвучавший в «Происхождении человека», нашел отзвук: в 1880 г. на Съезде русских естествоиспытателей и врачей в лекции, прочитанной деканом Петербургского университета зоологом К. Ф. Кесслером, отстаивалась мысль, что, помимо «Закона взаимной борьбы», в одушевленной природе существует еще и «Закон взаимной помощи», берущий свои истоки в родительских чувствах заботы о потомстве. По мнению Кесслера, в успешном соревновании видов за существование и особенно в их прогрессивной эволюции «Закон взаимной помощи» играет еще более важную роль, чем «Закон взаимной борьбы».

Лишь еще десятилетие спустя – и также в порядке протеста против «Закона борьбы», распространенного в значительной мере и на человека в нашумевшей лекции Томаса Гёксли «Борьба за существование и ее отношение к человеку» (1888), – в английском журнале «Девятнадцатое столетие» («Nineteenth Century») началась публикация серии статей (1890–1896) замечательного русского мыслителя, дарвиниста и революционера П. А. Кропоткина. В этих статьях, опубликованных по-русски только в 1902 г. в виде книги «Взаимная помощь среди животных и людей как двигатель прогресса», вновь зазвучал дарвиновский лейтмотив группового естественного отбора общественных инстинктов – «инстинктов человечности», но свою полную разработку этот мотив получил в еще более замечательной книге П. А. Кропоткина «Этика», оборванной на полуфразе, первый том которой «Происхождение и развитие нравственности» [1922] явился его лебединой песней [485] .

Перекликаются идеи В. П. Эфроимсона и с самобытными мыслями о биологических путях эволюции морали, высказанными другим замечательным русским дарвинистом, основоположником «механики развития» (экспериментальной эмбриологии) в нашей стране Д. П. Филатовым (1876–1943). К сожалению, изложенные им в не вполне доработанной статье «Мораль будущего» эти мысли до сих пор не увидели света [486] .

В 1932 г. виднейший английский генетик и биохимик Дж. Б. С. Холдейн [487] четко указал на большую роль межгруппового отбора по признаку альтруизма, применив это чисто человеческое понятие к миру животных. «Если… я использовал бы зоологию для преподнесения уроков морали, – писал он, – я должен был бы опустить дальнейшее изложение и объявить себя защитником точки зрения Кропоткина, что внутривидовая конкуренция всегда является злом, а взаимопомощь значительным фактором эволюции». В приложении он произвел математические расчеты эффективности отбора по «генам альтруизма»».

Можно встретить мысли об эволюционной роли альтруизма и у многих других генетиков прошлого и современности, размышлявших о волнующих проблемах эволюции человечества.

В том, что сделано по отношению к происхождению человека самим Дарвином, можно условно видеть две связанные, но противоречивые стороны.

С одной стороны, на основании сходства в строении человеческого тела с телом человекообразных обезьян Дарвин лишил человека его божественного происхождения, низведя его с высокого пьедестала, на который он был вознесен догматами религии, в мир животных. В этой линии происхождения человека он подчеркнул наличие роднящих нас с животным миром черт животного.

С другой стороны, и в животных, в их психике, в чертах их поведения и главное в их отношениях друг к другу, в их общественных инстинктах он увидел в зачатке те элементы, которые мы связываем с именем Человек.

Подчеркивая прогрессивное нарастание специфически человеческих черт общественного поведения на эволюционных путях, ведущих от животного к человеку, и в конце концов рождение человеческой этики и нравственности, он объединил мир животных и людей также и преемственностью черт «человечности».

Именно эту линию развития человека, линию нарастания социализации и гуманизма, так ярко проходящую через произведения Кропоткина и других русских и зарубежных прогрессивных дарвинистов, стремившихся вскрыть естественно-исторические корни происхождения морали и нравственности, продолжил в своей статье «Родословная альтруизма» и В. П. Эфроимсон. И мы должны быть очень благодарны ему за то, что, идя своим собственным, независимым и оригинальным путем, он разработал эти издавна реявшие в воздухе идеи во всеоружии современных знаний, со свойственной ему широтой, глубиной, убедительностью и оптимистической верой в человека.

Будучи в своих взглядах антиподом социал-дарвинизма, он при этом в какой-то степени вернулся к той верной линии идей самого Дарвина, начало которой сто лет назад было положено «Происхождением человека». Однако он пришел к этому исходному пункту, не возвращаясь вспять, но в результате поступательного движения, вернувшись к дарвиновским идеям «по спирали» на новом ее витке и на более высоком уровне познания.

Он оказался над исходным пунктом спустя столетие, в течение которого родилась и выросла генетика, а теория эволюции, как и вся биология, сделала гигантский шаг вперед. И он сделал это, будучи сам на переднем крае современной биологии, полностью владея фактами, методами и идеями в области таких прогрессивных и быстро развивающихся ее ветвей, как эволюционная генетика и антропогенетика.

Очень важно, что он оказался над исходным пунктом через то переломное столетие, в течение которого родилось и сформировалось мировоззрение диалектического материализма, столетие, в течение которого в значительной части мира одержал победу социалистический строй, и что он смог поэтому посмотреть на вещи с высоты представлений и свершений научного социализма. Как и всем нам, это позволило ему в полной мере оценить определяющее значение социальных факторов и закономерностей в эволюции человечества и его этики, понять, что условия общественного строя и процессы преемственной передачи гигантски возрастающего и стремительно меняющегося капитала знаний, обычаев и представлений стали играть в социальной фазе эволюции человечества далеко опережающую роль сравнительно с медленными преобразованиями наследственного генофонда, отнюдь не отменяя, впрочем, фундаментального значения биологических законов.

Столетие назад Дарвин лишил человека его божественного ореола, показав, что он всего лишь испытавшее колоссальное умственное и нравственное развитие животное. Он сам и его последователи, и среди них В. П. Эфроимсон, размышлявшие над быстрым эволюционным прогрессом специфических черт человечности – социальных инстинктов, разумности, общественно полезных способностей к труду, социальной этики и морали, – убедительно обосновали, что в биологической фазе эволюции человека за этот быстрый прогресс были ответственны в значительной степени биологические факторы – естественный групповой отбор «наследственных факторов человечности», определяющих умственные и творческие способности, альтруистическое поведение и прочее.

Мы живем в социальной фазе эволюции человечества, в эпоху, когда научно-технический и социальный прогресс сопровождается головокружительными преобразованиями окружающей человека природной и социальной среды и соответствующими изменениям бытия изменениями самого его сознания.

И мы полны оптимизма в том отношении, что в этой социальной фазе эволюции человека сохранится и приумножится тенденция прогрессивного нарастания черт разумности и гуманности, дальнейшего накопления генетических и средовых предпосылок для формирования Человека с большой буквы, не только мудрого, но и гуманного.

Надо желать и верить, что по мере того, как человек будет все более рационально вмешиваться в свое окружение и создавать для себя все более совершенную среду жизни, и по мере того, как он начнет находить все более гуманные и эффективные пути совершенствования своей наследственности, порождения зла и тьмы будут отступать перед духами добра и света. Нет никакого сомнения, что в обществе социальной справедливости, обществе, основанном на светлых идеалах коммунизма, факторы социальной среды в процессе своего прямого влияния на реализацию противоречивой наследственности будут благоприятствовать полному расцвету всех его наследственных задатков, которые способствуют развитию черт человечности и альтруизма, и, наоборот, будут подавлять проявления, доставшиеся человеку в наследство от зоологических предков, задатков агрессивности и эгоизма. Следует надеяться, что в результате этого процесса как будущая среда всего человечества, так и будущая его наследственность сольются в гармонию и станут в конце концов такими, какие нужны для того, чтобы создать подлинно мудрого и гуманного Человека с большой буквы.

К этому должен стремиться высоконравственный Человек передового социального строя, человек сегодняшнего и завтрашнего дня. Но при этом он должен твердо помнить, что, хотя его собственный эволюционный прогресс и вступил в социальную фазу, господствующие в окружающей его среде и в его собственном организме законы биологии тем самым ни в коей мере не отменены. Он должен помнить и о том законе природы, с которого мы начали, о том, что каждое его свойство зависит не только от среды, но и от его собственной наследственности, и что, становясь господином своей судьбы и беря эволюционный прогресс человечества в свои руки, он должен научиться обращаться не только со своей средой, но и со своей наследственностью крайне заботливо, бережно, мудро и гуманно.

В социальной фазе своей эволюции он должен заслужить себе новое наименование – Человек мудрый и гуманный – Homo sapiens et humanus.