Глава III БЮРО ПО ЕВГЕНИКЕ

Покинем на время Кольцова и Москву и переместимся в Петроград.

«Основными вопросами, занимавшими все наше внимание, были два: о русской интеллигенции и об ее наиболее одаренных представителях, которых благодаря этому можно подвести под категорию талантов», – писал Юрий Александрович Филипченко (1882–1920) [101] , организатор и глава кафедры генетики Петроградского университета и Бюро по евгенике, излагая евгеническое кредо в статье «Интеллигенция и таланты».

В интересе к изучению количественных признаков статистическими методами, обращенном на человека, заключен исток его евгенической деятельности. При поддержке А. Е. Ферсмана он организовал Бюро по евгенике, подразделение Комиссии по изучению естественных производительных сил России при Российской академии наук. Филипченко занялся учетом интеллектуального потенциала страны (а также анализировал радикальные евгенические программы). Он провел обследование ученых Петрограда и статистический анализ членов Императорской академии наук в Санкт-Петербурге за 80 лет [102] . Главной работой этого цикла стала статья «Интеллигенция и таланты» [103] . Бюро издавало «Известия», с 1922 по 1930 год вышло 8 выпусков.

Чисто государственными мерами для поддержания достаточной численности как рядовой интеллигенции, так и ее высоко одаренного ядра, утверждал Филипченко в статье «Интеллигенция и таланты», следует признать: уничтожение всех тех барьеров правового, экономического и идейного характера, которые мешают переходу в ряды интеллигенции выходцев из различных классов общества; количественная политика населения, поощряющая размножение представителей всех классов, кроме явно дефективных элементов; поощрение размножения интеллигенции.

В статье «Наши выдающиеся ученые» Филипченко формулирует убеждение, которое привело его к занятиям евгеникой: «лица, которых можно признать выдающимися учеными, делаются такими не под влиянием своих собственных усилий или каких-либо случайных обстоятельств, а под влиянием той силы, которая больше всего делает каждого из нас тем, что он есть, т. е. наследственности. Подобно многому другому, и выдающиеся ученые рождаются, а не творятся».

Медико-евгеническая программа Филииченко, включавшая изучение наследственности образованного класса путем анкетных обследований, генетическое и евгеническое просвещение, подачу советов евгенического характера, исключала вмешательство в структуру естественно сложившихся работоспособных биологических систем. Таким образом, она, как и программа Кольцова, существенно отличалась от одновременной американской магистральной евгеники с расистскими и антииммиграционными предпочтениями.

Филипченко и Кольцов, принадлежа к одному поколению, с разницей в 10 лет, и занимаясь близкими, но не совпадающими, научными проблемами, имели ряд черт сходства, – но и различия.

Филипченко был близок к социалистам-революционерам, участвовал в событиях 1905 года, был арестован и в тюрьме готовился к государственным экзаменам.

Кольцов симпатизировал народным социалистам. В 1920 году он допрашивался по делу «Тактического центра» и был приговорен к смертной казни. Кольцов провел в тюрьме ночь после приговора, накануне объявления об отмене казни, и сделал там «одно дополнительное наблюдение, показывающее, какое влияние на вес тела человека производят душевные переживания» (эта история изложена прямым текстом в 1-м выпуске «Известий Института экспериментальной биологии», 1921).

Кольцов, в молодости романтик, в зрелые годы был классиком. Научная строгость сочеталась с открытостью (по отношению к ученикам и сотрудникам) и с артистизмом (недаром он был связан родством с замечательным театральным деятелем К. С. Алексеевым – Станиславским). Перед моими глазами сейчас возникает картина: Кольцов сидит в своей излюбленной позе, поджав одну ногу; мимо проходит одна из самых младших его учениц и спрашивает: «Николай Константинович, кого Вы больше любите, Лермонтова или Пушкина?» Учитель отвечает: «В молодости я любил Лермонтова, а теперь Пушкина». Типичная поза Филипченко: за письменным столом, склонился над корректурой очередного издания той или иной из своих книг. Беседуя со многими генетиками старшего поколения, я ни от кого не слышал, чтобы Филипченко позволил себе отвлечься на посторонние разговоры.

Филипченко был классиком, строгим и, пожалуй, суровым. Молодые московские зоологи, обласканные приветливостью Кольцова, трепетали, читая доклады в присутствии Филипченко. Сотрудники Филипченко, влюбленные в патрона, относили его к тем, «кто умеет карать и миловать». Один из них, Ф. Г. Добржанский, с другой стороны Атлантики писал дорогому патрону и другу о размолвках, их причине и усилиях избежать этого: «Эту причину я усматриваю в наличии у меня известной (умной или глупой – иной вопрос) своей линии и своих взглядов на вещи и в свойстве Вашего характера, не допускающего или допускающего с трудом присутствия вблизи субъекта с указанными выше свойствами».

Оба они, Кольцов и Филипченко, строго относились к научным утверждениям коллег. В ответ на «Закон гомологических рядов…» Н. И. Вавилова (1920 и 1922), имевшего дело с одним лишь наследственным параллелизмом, Филипченко дал в 1925 г. анализ трех форм параллелизма в живой природе: обязанного либо наследственности, либо среде, либо структурным ограничениям. Вавилов принял его поправку и включил ее в последующие издания «Закона». Это едва ли не единственный случай, когда Филипченко критиковал коллегу в печати. Впрочем, был еще один: критика основанной на унаследовании влияний среды биосоциальной евгеники. Но в обоих случаях Филипченко защищал неколебимые убеждения автогенетика. Когда же сотрудница А. С. Серебровского в публичном заседании в упоении рассказывала о том, как он ловко провез через границу гены кроликов «рекс» в гетерозиготах (внешне выглядевших как дикий тип), так обманув таможню, то Филипченко гневно оборвал ее, заявив, что ученый должен заниматься наукой, а не контрабандой.

Научные учреждения трех видных биологов, Н. И. Вавилова, Ю. А. Филипченко, Н. К. Кольцова, были организованы на трех разных принципах. У Филипченко было маленькое Бюро, время от времени расширявшее пространство, которое оно занимало, но имевшее штат из трех, кажется, сотрудников, так что патрон был связан непосредственно с каждым из них. Такая структура была слабо защищена от внешних воздействий, и любое вмешательство извне, скажем, в ходе Культурной революции, могло привести к тому, чтобы Бюро было закрыто. Это не произошло лишь за ранней смертью Филипченко.

Вавилов создал грандиозную научную империю, или «федерацию научных институтов» (как говорил Ф. Г. Добржанский), с сотнями сотрудников. Директор ВИРа проводил заседания ученого совета в Кремле; газеты сообщали о его путешествиях. Такое блестящее предприятие, вполне возможно, вызывало зависть даже руководителя государства, И. В. Сталина. Конечно, Вавилов не мог быть в курсе дел каждого из сотрудников, он даже не «держал в руках» связи с директорами лабораторий. Так что когда Сталин решил разрушить империю Вавилова, его лейтенанты заменили одного за другим заместителей директора, воспользовались институтом аспирантуры для внедрения подрывных элементов и поставили в партком людей, которые руководили разрушением.

Кольцов играл ведущую роль в борьбе за автономию науки в русских университетах (а В. И. Вернадский в Академии наук). Вместе с дружески настроенными коллегами Кольцов занимался созданием современной русско-немецкой зоологической школы; его усилия были прерваны войной 1914 года. Он нашел другой способ реализовать свое устремление ввести физико-химический метод в биологию (и интерес к евгенике и биологии человека) и организовал институт экспериментальной биологии, утвержденный Временным правительством в бытность Вернадского товарищем министра народного просвещения. Ради успеха института и своих учеников Кольцов пожертвовал своей научной работой. Блестящий организатор, Кольцов четко выстраивал для института диверсифицированную внешнюю среду и структурировал среду внутреннюю. Старшие ученики Кольцова, возглавившие лаборатории, подбирали по сродству сотрудников из младших его учеников. Такая структура сделала небольшой институт чрезвычайно устойчивым – в ходе атак периода Культурной революции на основе отчужденных от него структур, проблем и сотрудников было создано пять (!) самостоятельных научных учреждений, но Кольцовский институт сохранял индивидуальность и тогда, и весь период гонений 1930-х. И даже через четверть века после смерти Кольцова Б. Л. Астауров, один из его ближайших учеников и друзей, смог из остатков ИЭБ организовать при Академии наук Институт биологии развития им. Н. К. Кольцова, продолживший общую стратегию кольцовского ИЭБ в новой научной ситуации [104] .

Филипченко был сосредоточен на собственных исследованиях. Он приобрел влияние на русских зоологов и ботаников следующего поколения благодаря ряду учебников по наследственности, изменчивости и эволюции, которые он многократно переиздавал. Несколько сотрудников Бюро по евгенике Филипченко и аспирантов его кафедры работали в области его научных интересов; в «Известиях Бюро» печатались исключительно работы Ю. А. и его сотрудников. Бюро несколько раз меняло название и направление, и к концу дней Филипченко (19 мая 1930-го) оно именовалось Лабораторией генетики.

Весной 1930 г., когда это последнее наименование не было еще известно Кольцову («я не знаю, как Ю. А. Филипченко назвал по-новому свой отдел…»), он выступил с проектом создать Институт прикладной генетики, объединив свой Генетический отдел МО КЕПС (его высоко оценивает Ком. Академия и Наркомзем РСФСР, но ему «приходится плохо от Ленинской Сельхоз-Академии») с Бюро по генетике КЕПС Филипченко («…но конечно, мы сумеем вступить с ним в должный контакт и распределить темы»), и писал об этом В. И. Вернадскому [105] .

Ю. А. Филипченко умер в том же месяце. Институт прикладной генетики не состоялся. Николай Иванович Вавилов, так сказать, усыновил маленькую Лабораторию генетики – и растворил ее в своей грандиозной научной империи.

Но не всю. Основной сотрудник Ю. А. – приехавший из Киева сложившимся зоологом Феодосий Григорьевич Добржанский, дальний родственник Ф. М. Достоевского (см. «Хронику рода Достоевского» М. В. Волоцкого, 1933), – был тогда в лаборатории Т. Моргана, куда он уехал в 1927 г. по стипендии Фонда Рокфеллера. Продлевая командировку, он страстно желал вернуться к своему дорогому патрону и другу Филипченко. Красноречиво говорят об этом его обильные письма, до поздней весны 1930-го, последних дней Ю. А. Филипченко. Вавилов с обычным для него энтузиазмом звал Добржанского в Ленинград: лаборатории не оборудованы, придется читать лекции и писать учебники, жить пока что негде, но быт как-нибудь устроится (и всегда все устраивалось), зато перспективы – грандиозны!

Вавилов и Добржанский встретились на VI Интернациональном конгрессе генетики в Итаке (США) в 1932-м. Теперь уже Вавилова всюду сопровождали два молодых человека, не давая им откровенно пообщаться. Как-то в обед, в столовой самообслуживания, Вавилов и Добржанский заметили два свободных места среди занятых, перемигнулись и подхватили свои подносы. Молодые люди заметались, но делать было нечего. Вавилов велел Добржанскому не возвращаться – ни в коем случае! [106] Добржанский ежегодно продлевал советский паспорт, он был отобран в 1937-м, когда Наркоминдел собирал советских подданных из-за границы (а Наркомвнудел отправлял их в ГУЛАГ).

Несмотря на различие темпераментов, Филипченко и Кольцов были партнерами в ряде начинаний. Восстанавливая научную прессу, Кольцов и Филипченко в 1924 г. издали том I-й журнала «Бюллетень МОИП. Отдел экспериментальной биологии. Новая серия». (В 1925-м Кольцов продолжил его как «Журнал экспериментальной биологии, Серия А».) Филипченко регулярно печатался в кольцовском «Русском евгеническом журнале», начиная с двух статей в 3–4 выпуске I тома, и был в его редколлегии со II тома. I том, с замечательной обложкой (см. илл.), вышел в 1922–1924 гг. под редакцией Кольцова.

22 февраля 1921 г. Филипченко получил от Кольцова анкету по наследственности человека (ее составил антрополог В. В. Бунак для врачей-евгенистов) и в тот же день ответил, сравнивая ее со своей (для опрашиваемых лиц) и рассказывая впечатления от первых опытов работы по анкетированию. Московская анкета «много полнее» (Ю. А., напр., упустил из вида братьев и сестер). Филипченко аргументирует: «наша русская память на родственников очень коротка», но все же «принятый Вами порядок кажется мне более правильным, и, вероятно, в будущем я буду держаться его – может быть, в несколько иной (факультативной) форме». Далее он говорит, что сила московской анкеты есть в то же время ее слабость: «Она полна, но зато и сложнее моей, а наш русский человек… плохо разбирается даже в самых простых вещах».

Филипченко раздает анкеты для распространения в Доме ученых, в Доме искусств. Он обращается к Максиму Горькому, тот адресует его к М. И. Бенкендорф (она уезжает в Ревель), затем к М. С. Олонкиной (она больна) и т. д.

Филипченко обсуждает подробности анкет. Он далее сетует: «за 2 месяца из 2000 ученых только 250 ответили!» Он хочет собрать с 1000 ответов, чтобы вышла интересная работа. «Это дело так меня захватило, что редкий день я не посвящаю ему хотя бы часа, двух, да и результаты даже на небольшом материале получаются крайне интересные, – пишет он и восклицает: – Я никогда не думал найти такие яркие доказательства вырождения нашего «мозга страны» [107] ».

Переписка Кольцова с Филипченко дает представление о различии их характеров. Кольцов великий объединитель, он стремится соединить усилия всех достойных людей, заинтересованных в одном деле. Филипченко стремится работать один, он порой ревнует к успехам других и недоволен, что его достижения недостаточно высоко оценены. Кольцов сделал Филипченко руководителем своего Евгенического отдела, тот в сентябре 1920 г. из отдела ушел. Дневниковая запись от 1 ноября 1920 г.: «свидание в Д. Уч. с Н. К. Кольцовым и соглашение, что я действую в Петрограде независимо от Москвы» [108] . В феврале 1921-го он открыл собственное Бюро: «Связался теперь благодаря милой поддержке А. Е. Ферсмана с Кепсом, и моя скромная квартира носит теперь громкое название «Бюро по Евгенике К.Е.П.С. при Р.А.Н.» Быть может, это немного поможет, т. к. сделал это больше из соображений необходимости иметь вывеску и флаг, работаю же по-прежнему один и пока думаю обойтись без сотрудников, ибо подходящих найти трудно, а с неподходящими много возни». Впрочем, летом 1921-го у него уже три сотрудника: Д. М. Дьяконов (он вскоре умрет), Т. К. Лепин и Я. Я. Лус, а с декабря 1925-го – Ф. Г. Добржанский.

Посвящение 1-го выпуска «Известий бюро»

Журналы он тоже не хочет объединять (как пишет в ответном письме от 8 октября 1922 г.). № 1 его «Известий» уже сдан в печать и выйдет в свет как самостоятельное издание Бюро. Он соглашается с Кольцовым, что «два евгенических журнала для России излишняя роскошь», но справедливо замечает: «если Русский евгенический журнал сохранит и дальше тот же характер, что и его № 1 (прочитанный мною с большим интересом), то наши издания будут довольно непохожи друг на друга: у Вас ведь преобладают широкие общие статьи, чем № 1 напомнил мне «The Eugenics Review» [109] , доступный для самой широкой публики, тогда как мы дадим в своем № 1 нечто вроде «Bulletins» Дэвенпорта – довольно сухой отчет о полученных нами результатах, которые представляют интерес гл. обр. для специалистов». Кроме того, «у нас сейчас нового ничего нет и может быть лишь в результате этой зимы, т. е. к будущему году…». Филипченко деликатен: «…а до тех пор достаточно времени, чтобы поговорить о плане предлагаемого Вами соединения и обсудить, удобен ли он для обеих сторон или нет…» Он высоко ценит характер отношений с Кольцовым: «На Рождество мы ведь во всяком случае увидимся лично на съезде и тогда удобно будет все обсудить» [110] .

«Известия» Бюро по евгенике печатали работы по наследственности человека в первых трех №№ из восьми (в 1922, 1924 и 1925 годах); в остальных были статьи только по наследственности и изменчивости растений и животных. После 1925 года в России был лишь один евгенический журнал, который печатал рецензии на брошюры и книги Филипченко и помещал его статьи и заметки, до и после 1925 года.

Филипченко воспользовался магистерской диссертацией 1912 г., чтобы заключить, в согласии с К. Бэром, что различные высшие таксоны характеризуются разными типами эмбрионального роста. В «Положениях» к диссертации он заявил убеждения: «…Процесс эволюции организмов необъясним ни так называемыми факторами Ламарка, ни подбором, а является одной из коренных особенностей живых существ… Допуская возможность сведения отдельных жизненных процессов на чисто механические причины, мы едва ли будем в состоянии объяснить последними жизнь какого-либо организма в ея целом» (Фонд Филипченко в Публичной библиотеке Петербурга). Иными словами, он сделал выбор в пользу автогенеза Бэра – но не эктогенеза Ламарка или Дарвина, в пользу системного подхода Бэра – и против механизма и витализма. В 1924-м Ю. А. издал в своих переводах с немецкого и латыни наиболее важные фрагменты работ Карла Бэра.

Занимаясь изучением гибридов диких и домашних форм у проф. Ильи Ив. Иванова в заповеднике «Аскания-Нова», Филипченко сосредоточился на количественных признаках с полимерным наследованием (но не на лабораторных мутациях – артефактах, с позиций большинства натуралистов), поскольку эти нормальные признаки живущих в природе видов составляют эволюционно значимую часть изменчивости.

«Подводная часть айсберга», заявленная в «Положениях», выглянула на поверхность в мысли Филипченко о необходимости различать «микро-» и «макроэволюцию» как самостоятельные области научного исследования (4-е изд. «Изменчивости…» 1929 г. и ее немецкий вариант 1927 г.): «…современная генетика, установив сущность мутаций и комбинаций, безусловно приподняла завесу над эволюцией биотопов, жорданонов и линнеонов. Однако кроме этой, так сказать микроэволюции, существует эволюция более крупных систематических групп, своего рода макроэволюция, и она-то, безусловно, лежит вне поля зрения генетики, хотя и наиболее интересна для эволюционной теории». (В «Происхождении…» нет слова эволюция, то есть макроэволюция: Дарвин интересовался микроэволюцией, «происхождением видов».)

О «микро-» и «макроэволюции» писали также два других автора. Вдохновленный картиной наследственности, физиологии и развития гомеозисной мутацией «aristopedia», опубликованной Е. И. Балкашиной в 1927 и 1929 гг., Рихард Гольдшмидт развил идею «hopeful monster» и макромутаций, долженствующих обеспечить образование высших таксонов внезапными скачками. В случаях Филипченко и Гольдшмидта это была всего лишь постановка вопроса. Тем временем Н. В. Тимофеев-Ресовский не только различил две эти области, но и создал экспериментальную и концептуальную основу, выработал стратегию исследований и создал стройное учение о микроэволюции. Его работа дала одно из двух оснований для оформления будущей всеобъемлющей теории, – другое возникнет, когда будут вскрыты механизмы и создано учение о макроэволюции.

Такая самая общая теория была мечтой Филипченко. Некоторые авторы полагали, что он упустил из виду новую научную идеологию Четверикова (которая разрешила противоречие между генетикой Моргана и отбором Дарвина и дала основу разработке теории микроэволюции). Но Филипченко был знаком с этими идеями, как они изложены на Съезде зоологов в Москве в мае 1925 г. и в статье 1926 г. Экспериментальный анализ природных популяций дрозофил, проведенный группой Четверикова, дал ему основание признать «совершенно ошибочной высказываемую некоторыми мысль, что геновариационная изменчивость как бы скользит по поверхности видовых признаков, являясь характерной формой изменчивости разновидностей, но что помимо этих мелких отклонений существует «некоторая сущность» организмов, не могущая изменяться геновариационно». Напротив, Филипченко утверждал, что признаки высших систематических категорий определяются не генами, а «плазмоном». Н.Н. Медведев, тогда аспирант, а после биограф Филипченко, получил в первой экспериментальной работе на дрозофиле результаты, говорящие в пользу позиции, изложенной Четвериковым. Он предъявил учителю эти результаты как опровержение гипотезы «плазмона». «Ну, что ж, будем переучиваться, если дело обстоит так», – ответил Филипченко.

Молекулярно-биологические и цитогенетические исследования последней трети XX века дали интересные результаты, которые, как представляется, можно трактовать в пользу реальности плазмона Филипченко. Его реплику «…будем переучиваться…», в ответ на ранние опыты Медведева, можно трактовать по-разному. Она, возможно, лишь поощрение ученика, едва вступившего на путь исследователя, – ведь Филипченко не изменил позицию до конца дней своих. Последнюю статью, напечатанную в 8-м выпуске «Известий Бюро» следом за извещением о его кончине 19 мая 1930 г., он завершил выводом – словно завещанием: «Существуют два типа различий между родственными друг другу формами. Одни появляются при развитии сравнительно поздно и обусловливаются отдельными элементами генома; другие возникают при развитии с самого начала и, являясь характерными для различных родов, сводимы, вероятно, к общей структуре белков протоплазмы и ядра половых клеток, взятых в целом, или к плазмону, неразложимому, в отличие от генома, на отдельные элементы».

Первая треть XX века в умственной жизни России прошла под знаком напряженного ожидания «конца дней», чаяния Нового Мира и Нового Человека, радикально отличного от человека актуального, словом – гения. Когда-то гениальность связывали с безумием, с величиной или строением мозга (и возникли пантеоны элитарных мозгов), затем с более тонкими методами цитоархитектоники большой коры, но в начале XX века на первый план вышли особенности генетического строения гения.

Основатель евгеники Френсис Гальтон был чрезвычайно одаренной и настолько разносторонней личностью, что последователи, продолжавшие ту или иную линию его пионерских работ в соответствии со своими склонностями, могли не вполне понимать друг друга (как это и случилось на его родине с менделистами и биометриками). Кольцов продолжал широкую традицию евгеники Гальтона, и его евгеника привела к созданию экспериментальной генетики популяций, генетики человека и медицинской генетики. Филипченко развивал более специальную биометрическую линию Гальтоновской евгеники, а можно сказать, Пирсоновскую евгенику. (В начале 1970-х Н. Н. Медведев сделал попытку продолжить евгенику Филипченко: без одиозного наименования это была честная демографическая статистика.) О различии стилей двух русских пионеров евгеники не скажешь лучше, чем это сделал Филипченко при сравнении «Русского евгенического журнала» и «Известий Бюро по евгенике».

Кольцов и Филипченко задали должный уровень обсуждения круга проблем наследственных творческих способностей человека. На 1920-е годы приходится много замечательных работ, но еще больше поспешных обобщений, не имевших достаточного научного обоснования, обращенных к широкой публике. «РЕЖ» критиковал старую идею Мореля о вырождении (ей была посвящена книга врача И. К. Кондорского) и другую, о биологической трагедии женщины (в лекциях и книге проф. Нелидова), небрежное использование Сегалиным понятий генетики в его «Клиническом архиве» и, конечно, идею наследования приобретенных свойств и ее сторонников.

Филипченко настойчиво критиковал неоламаркизм. В Комакадемии одно время обсуждалась «биосоциальная» (она же «пролетарская») евгеника, опиравшаяся на опыт физкультурников, воспитателей, физиологов. Ее лидеры ставили во главу угла влияние среды и утверждали, что думать так выгодно пролетариату (за два-три поколения им удастся, с помощью тренировки, гигиены и улучшения питания и условий жизни, резко улучшить массы трудящихся в физическом и умственном отношениях). Им возразил Филипченко (и независимо Кольцов), что если бы влияние среды наследовалось, то угнетение в чреде веков большинства населения России должно было привести к его наследственной неполноценности.

«Клинический Архив Гениальности и Одаренности (Эвропатологии), посвященный вопросам патологии гениально-одаренной личности, а также вопросам одаренного творчества, так или иначе связанного с психопатологическим уклоном [и т. д.]» Г. В. Сегалина (5 томов за 1925–1930 гг.) включал статьи разного достоинства. Там печатались занятные патографические очерки, встречались содержательные работы дельных авторов, были и небрежные статьи дилетантов-энтузиастов. Тексты Сегалина демонстрировали его претензии на роль лидера в изучении высших умственных способностей человека. В статье, открывавшей журнал, он попытался, так сказать, поставить на место конкурентов – евгенические журналы, и указал на евгенику как угрозу одаренности (по его мнению, евгенический идеал исключает психические болезни, которые он трактовал как условие таланта).

В конце 1926 г., когда первые книжки журнала дошли до Москвы, Н. В. Попов прочел в заседании Русского евгенического общества доклад с критикой работ Сегалина и общего направления «Клинического архива». Обширный текст был напечатан в «РЕЖ» в 1927 г. (том V, вып. 3–4). Такой отклик не входил в планы Сегалина. Он ответил (т. IV, вып. 3, 1928) двумя статьями с критикой – не Попова, не Кольцова или «РЕЖ», – а работ Филипченко по статистическому обследованию людей интеллектуального труда Петрограда, упирая на то, что евгеника ученых не может, по его мнению, работать без эвропатологии.

* * *

Приводим содержание 8 №№ журнала «Известия Бюро по евгенике» за 1922–1930 гг. и главные работы Ю. А. Филипченко по евгенике.