10

Следователь Черненко протянул удостоверение дежурному врачу, и тот долго и внимательно изучал его, словно собирался выучить наизусть.

— Что ж вас так долго не было, капитан? — насмешливо спросил он, возвращая документ.

— Дела. Расследование. А что, были какие-нибудь эксцессы?

— Да нет. В палату никого не пускали. И не выпускали.

— Понятно, — улыбнулся Черненко, — Потерпевшая уже пришла в себя? С ней можно поговорить?

Доктор отчего-то усмехнулся и прищурил маленькие, словно у китайца, глазки.

— С ней — не можете.

— Почему?

— Потому что это не она, а он. Мужчина. С длинными волосами. В женской одежде и лифчике со вставками. Мы все собирались звонить, ведь вы не приезжали, а у нас дел, знаете, сколько?

— Какого хрена? — глаза капитана Черненко стали круглыми от удивления, брови поползли наверх, и стало вдруг нечем дышать.

— Не знаю. Не спрашивал. И вам рекомендую не сильно мучить пациента. Парень очень истощен. Причем, больше, на мой взгляд, морально, чем физически. Сегодня утром он едва открыл глаза. Но не сказал ни слова…

Черненко обескуражено вздохнул и привалился плечом к белоснежной больничной стенке. Одна малюсенькая деталька головоломки стала на свое законное место и перевернула все следствие вверх тормашками.

Теперь у него не было мнимого подозреваемого…

Был цирк, который нужно было как-то логически объяснить.

Что он мог приписать этому французику? Разве что присвоение чужих документов и маскарад. А за маскарад нынче не сажают.

Вышлют из страны на родину — и дело с концом. Может, дадут условно за какую-нибудь мелочь…

А убийство? Как его доказать?

Перед глазами Черненко возник светящийся новогодний шарик с буковками по бокам, заморочивший его сознание так, что капитан едва удержался на ногах…

Франц даже по имени меня не называл — только по-своему, по-французски 'mon amie…

Следователь открыл папку и дрожащими от ярости и разочарования пальцами достал два паспорта — Франца Санссека и Анны Лиман.

Высокие скулы, остренький подбородок, пухлые темно-розовые ярко очерченные губы и выразительные водянисто-голубые глаза. Такие же, как у меня. Один в один, разве что осталось их густо подвести карандашом и пройтись по ресницам тушью.

Действительно, похожи. Да еще и как!

Иллюзионист хренов! Как он будет объяснять начальству, что этот малый загипнотизировал троих мужиков и всадил каждому в сердце по игле?

Загипнотизировал врача, медсестру? Чушь собачья! Его сразу же отправят в отпуск — лечиться. А потом всю жизнь будут вспоминать, тыкая в спину — «гипнотизер»…

Как? Как? Как? В руках все нити, однако, ни за одну не дернешь, потому что привязаны они, по сути, к пустоте.

У всех троих обнаружилось неоспоримое алиби. Некоторые из свидетелей уже засомневались, что видели именно этих людей.

Око за око. Зуб за зуб…

* * *

Франц с трудом разлепил тяжелые, будто налитые свинцом, веки. Скудный свет, проникавший через исписанное морозным узором стекло больничного окна, больно резал глаза. Потолок с облупившейся штукатуркой расплывался мутными пятнами и слегка покачивался.

Господи, как тяжело…

Последнее, пожалуй, самое грандиозное из его выступлений отняло слишком много сил. Чересчур много. Франц сомневался, что кто-нибудь до него мог себе такое позволить…

Величайшие иллюзионисты всех времен…

Но у них никогда не было столь мощного, столь горького стимула, как у него…

Франц попытался приподняться на локтях, но тут же обессилено упал на спину. На кончиках ресниц задрожала слеза…

Шоу сыграно. Занавес упал, и зрители разошлись, кто куда — каждый своей дорогой. Одинокий клоун, сбросив маску, остался за кулисами, неожиданно лишившись всего, что питало зерно его жизни. Четыре года. Четыре долгих мучительных года…

Что теперь?..

Лелеять в воспоминаниях мечту, столь безжалостно отобранную и вырванную больно, с кровью и брызгами. Мечту, которой он даже не успел сказать, как прочно она вошла в его душу…

И повторять, глотая слезы:

mon amie… mon amie… mon amie…

Оглавление