Андрий Невтопный

Первое место на «ПВ-2010»

— Дед, а дед? — спросила внучка, — А правда, что ты саму Екатерину бачил?

Старый казак пошевелил губами, перекатывая облупленную деревянную люльку[1] из одного уголка рта в другой, намотал на кончик пальца белый, будто овечий хвост, оселедец,[2] спрятал усмешку в длинных льняных усах.

— Бачил, доню.

Маленький внучок проворно забрался на дедовы колени и протянул борзую пятерню к губам, но дед, хитро прищурившись, спрятал люльку в складках шаровар и погрозил пальцем.

— Не балуй, сучий сын.

Внук понуро спустился на пол и юркнул к печи. Внучка оставила веретено и села у дедовых коленей. Туда же, аки черви на дождь, охочая до страшных, но интересных казацких баек, сползлась остальная детвора.

— Дед, а дед? Расскажи, чего у тебя такое прозвище?

Дед тяжело вздохнул, прикрыл морщинистые веки, а рука сама собой потянулась к заветной люльке. Скрипнула медная крышка табакерки, хрустнул табак, щелкнуло огниво, и к потолку потянулись синеватые пряди ароматного дыма…

* * *

Много лет тому назад возвращался один славный казак на Сечь. Путь неблизкий, дорога битая, лето бабье в самом разгаре. Подустал казак, умаялся, свернул лесочком — прямиком в родное село. А за лесом поле — черное, вспаханное, черноземным духом пышет, аж дымка по земле стелится. Прослезился казак, соскочил с коня, оглянулся — нет ли кого вокруг, и упал на колени, целуя землю.

— Ну, здравствуй, ненька моя, родная земля.

Конь легонько заржал — видать, учуял запах скошенной травы. Казак потрепал его по гриве и лихо вскочил в седло. Всего ничего осталось — поле проскакать да речку перейти.

Встречали казака всем селом. Детвора высыпала на улицы, повисла на очеретах.[3] Девки второпях плеснули водой в лицо, нацепили венки с разноцветными лентами и едва не вываливались из окон. Не каждый день в их Яблунивку настоящий казак заезжает.

— Да це ж Микола! — узнал кто-то. Казак скосил взгляд на вертлявого усатого мужичка в замусоленном тулупе и драных сапогах. Не признал, усмехнулся, поехал дальше.

Слышал Микола, что хаты, которую батько его строил, нет больше. На прежнем месте старший брат поставил другую. Сказывали люди, что не хата — хоромы. Да и брат у него нынче — Голова. Как его встретит — одному Богу ведомо. Десять лет не виделись. И село изменилось — вон сколько выросло новых хат.

Так и ехал Микола, сбавив шаг, задумавшись, с тоской вспоминая батька и мамку, покойную жену Иринку, думал о Сечи, ставшей нынче домом родным.

Внезапно мимо пронеслась телега, запряженная гнедой кобылой. Что-то хлюпнуло прямо миколиному коню под ноги. Возница притормозил, смачно сплюнул, зыркнул на Миколу сердитым взглядом и понесся дальше.

— Иван? — сам себе подумал казак, смутно узнавая неприветливую рожу. Когда он его в последний раз видел, тот еще хлопчиной[4] был. И Иринка была еще жива. Годочков двадцать минуло с тех пор. Немало воды утекло…

Голова, прослышав про приезд брата, выбежал на улицу, в чем стоял. Без тулупа, без шапки, с заляпанным борщом кушаком, повязанным вокруг увесистого пуза.

— Микола! — бросился обнимать и целовать брата. Микола сдержанно похлопал Голову по спине и поморщился от стойкого духа сивухи и чеснока.

— Сыто живешь, брат? — добродушно укорил он Голову. Тот и бровью не повел, раскраснелся от радости и потащил казака в дом.

— Олэно! — кликнул жену, — Режь поросенка. Будем дорогого гостя встречать.

Невестка оказалась хозяйкой радушной и проворной. Дела в руках даже не горели — потрескивали пламенем.

— Не жинка — мольфарка,[5] — хвастался Голова и, вырисовываясь перед братом, все норовил ущипнуть жену за пышный зад. Микола лишь усмехался себе в усы да вспоминал Иринку. Та не была проворной. Зато ласковой, что летняя зорька поутру.

На закате солнца захмелевший и набивший желудок до смачной отрыжки казак завалился спать. Но не на мягкой перине, взбитой заботливой Олэной, а по привычке, растянув одеяло на жесткой скамейке под окнами хаты. Спал почти до самых петухов, а проснувшись, лежал, закинув руки под голову, и смотрел, как исчезает в рассветной дымке Чумацький Шлях.[6] Едва заалело, и погасли звезды, заворочался, вскочил, накормил коня, почистил сбрую, заходился точить саблю.

— И чего тебе неймется? — в дверях конюшни намалевалась заспанная помятая физиономия брата, — Я уж думал, тебя дьячиха разбудила. Я всегда с ней встаю.

— А что дьячиха? — спросил Микола и взмахнул саблей в воздухе. С тайным злорадством отметил завистливый взгляд рыхлого пузатого Головы, скользившего по миколиной поджарой груди, крепким худым рукам, играющим саблей, будто писарь пером.

— Да носится каждое утро на своей скрипучей телеге — то в монастырь, то на базар, то еще куда — к черту на рога. Шальная баба. Еще и останавливается по-над хатой — с Олэной языком почесать. Подружки они — не разлей вода…

Голова от души зевнул, потянулся, зацепив ладонью притолоку, как вдруг по селу разнесся не то крик, не то вопль. Собаки сорвались с цепей, куры слетели с насестов и, топча друг дружку, бросились по кустам да щелям. А крик все не умолкал. Наконец, малость притих, перешел в вой.

— Кажись, с Иванова двора, — прошептал Голова, белея, что вареник в сметане.

Микола, не говоря ни слова, накинул сорочку, тулуп, сунул за пояс саблю и широкими шагами помчался на улицу. Голова рванул в дом, схватил первую попавшуюся под руки сорочку, сунул за пазуху шапку и поспешил следом.

Возле Иванова дома уже собралась толпа. Неприбранные хозяйки в наспех накинутых платках, мужики — кто в шапке, кто простоволосый, в расхристанных тулупах. Гул стоял, как на пасеке, но во двор никто не решался войти.

Микола выставил локти, протискиваясь промеж любопытных кумушек, по-молодецки, не мешкая, перемахнул через калитку. Сабля свистнула под носом у пса, брехавшего в воздух на селян. Тот заскулил, подобрал хвост и спрятался в конуре.

Голове пришлось повозиться, перекидывая ноги в необъятных шароварах через тын. Но погодя, под смех и улюлюканье детворы, он вынужден был слезть и отыскать щеколду на калитке.

Микола к тому времени был уже в хате. Пес, почуяв, что гроза миновала, снова оборзел и вылез из будки, злобно рыча на Голову.

— Я те, дьявольское отродье! — пригрозил кулаком Голова. Но псу толстяк без сабли был не указ.

В хате никого не оказалось. Оглядев светлицу, Микола вернулся во двор, стал искать сарай. Смачно выругался, перепрыгивая через кучу всякого хлама, валявшегося посреди двора. У самого входа в сарай лежала какая-то доска. Микола пнул ее ногой. Доска перевернулась, а Микола неожиданно отскочил в сторону и похолодел.

Святые образа. Он чуть было не наступил на образа. Слава тебе, Господь всемогущий. Микола перекрестился, достал из-под рубахи крест из чистого серебра и поцеловал.

Войдя в сарай, казак опешил. Повидавший всякое на своем веку старый вояка застыл, будто соляной столб, уперевшись в притолоку, глядя во все глаза на страшную картину, расстилавшуюся перед его взором.

На полу посреди сарая лежала покойница. Молодая девка с мокрыми распущенными волосами, черными, как вороново крыло. Лицо бледное, в царапинах. Глаза прикрыты, веки темные, будто вымазаны сажей. На голове венок из увядших полевых цветов.

Длинная белая сорочка до пят, изорванная, в грязи, с красными пятнами на животе. Микола повел носом: запах крови он знал не хуже, а то и лучше табака.

— Вот те на…

В углу кто-то заерзал, застонал. Две тонкие холодные руки вцепились в миколин сапог. Казак почувствовал, как по спине побежали ручейки холодного пота.

— Это она, — прошептал сдавленный голос.

Микола посмотрел вниз и увидел белую как полотно, трясущуюся в страхе женщину. Она карабкалась по миколиной ноге, словно голодная кошка по стволу яблони за воробьем, из груди вырывался свист.

— По мою душу пришла, неприкаянная.

Женщина недобро улыбнулась и вдруг захохотала припадочно, разрывая ногтями казацкие шаровары.

— Проклятая хата! ПРОКЛЯТАЯ!!!

Микола с трудом оторвал женщину от себя и усадил на мешок. Она продолжала трястись, глазные яблоки безумно вращались в глазницах, щеки шли пятнами.

— Иван!

Микола услышал стон и увидел мужика, стоявшего на четвереньках по другую сторону сарая, чуть поодаль покойницы. Волосы его торчали во все стороны и малость побелели со вчерашне встречи. На лице — тот же страх, что и у жены.

— Какого биса тут творится? — прошептал казак.

В это время в сарай ввалилась целая толпа народа. Впереди всех — Голова в рваных шароварах и тулупе с дыркой.

— Ну и пес у тебя, Иван. Добрый пес. Злой, как той пивень,[7] что мне прошлым летом чуть зад не…

Тут Голова замолчал, увидев покойницу, и, прислонившись к стене, стал усиленно креститься. В сарае воцарилась тишина. Слышно было, как мычат в хлеву недоенные коровы, хрюкают недовольно некормленые свиньи, хрустит солома под каблуками сапог.

— Ма-ма-ма…

— Шо? — переспросил Микола, удивленно глядя на блеющего, как овца перед волком, брата.

— Маричка.

— И хто вона?

— Хто?

— Маричка.

— Маричка? — выпучил глаза Голова.

На дворе раздался шум, после — быстрые шаги. На пороге сарая нарисовалась бабская фигура. Резво протиснулась промеж застывших намертво мужиков, выскочила на середину сарая, упала на колени перед покойницей и зажала руками рот.

Микола мимовольно залюбовался. Красивая баба, статная. Может, чуть старше его — годочков эдак на пять.

— Я пытаю — хто вона. Грицько! Хуже девки с казаками на гумне. Голова ты, чи хто?

— Маричка, казака Лисогуба старшая дочка. Ей богу, Маричка, — прохрипел кто-то.

Голова встрепенулся, оторвался от стенуы и подкрался поближе.

— И шо за тварюка такую кралю убил? — грозно спросил Микола, окидывая взглядом толпу, — Иван?

Хозяин промычал что-то в ответ, и, не вставая с четверенек, замотал головой.

— Утром в сарай зашла, а она стоит, руки тянет. Потом упала, — прохрипела сидевшая на мешке хозяйка, — Из могилы выбралась. Извести нас хочет.

— Из какой могилы? — не понял Микола.

Голова осторожно потянул его за рукав, поманил в сторонку и стал шептать на ухо.

— Померла Маричка еще позапрошлым летом. Серпом на жнивах ногу порезала. Нога почернела, жар начался. Маричка-то и сгорела, бедолашная. Все село видело ее мертвую. Дьяк отпевал, на церковном кладовище[8] схоронили… А год назад как повадилась из могилы вставать, так по сей день и ходила, на Ивана с женой страху наводила.

— Да шо ты? — Микола чертыхнулся и отскочил в сторону, пнул сапогом незавязанный мешок с луком. В воздух взмыла золотистая шелуха. — Шо ты мне чепуху городишь. Ты сивухою, что ли, умывался?

— Правда это, вот те крест, — Голова перекрестился, а глаза его так и бегали туда-сюда от страха, и Микола понял: Грицько не врет. Или верит в то, о чем врет. Чертовщина какая-то.

— Лады, — согласился казак, — Говоришь, позапрошлым летом померла. А хто ее сейчас порешил?

— Да хто ее трогал, — прошептал Грицько, — Сама пришла. Из-под земли выбралась. Гляди — все руки черные. Землю рыла.

Микола посмотрел на покойницу, сглотнул, и осторожно подошел ближе. Всякого на своем веку повидал казак. Видел, как из тела без головы кровь хлыщет. Как сердце в распоротой груди замирает — видел. А вот мертвую покойницу не видал. И, по правде говоря, век бы такого не видеть.

Пальцы мертвой Марички действительно были в земле. Под ногтями грязь, ладони стерты, будто карабкалась куда-то. Еще раз перекрестившись, Микола задрал сорочку: колени стерты. Значит, где-то ползла.

Поднять сорочку выше не смог. Не стал мертвую девку срамить. Однако бурые пятна на животе его смущали. Уж больно похожи на свежие. Собрав волю и страх в кулак — железный казацкий кулачище — Микола потрогал живот. Мокро.

— Живая она, покойница ваша, — негромко сказал он, глядя на брата, — Вернее, мертвая, но кровь-то настоящая. Еще и не остыла совсем. Разве у покойников живая кровь?

— То адская кровь, — заголосил кто-то. Толпа в сарае зашевелилась, загудела. Мужики стащили шапки, стали креститься и плевать на пол.

— Она всю жисть проклята.

— Костер распалить и сжечь! Дьяка сюда. Крест. Святую воду.

— А ну тихо, — закричал Микола, — Есть в селе кто из родных Лисогуба? Приведите. Хай скажут, что это Маричка. А то городите тут сказки.

— Какие уж тут сказки!

Словно из-под земли вырос усатый мужичок в драном тулупе и суетливо забегал вокруг покойницы.

— Маричку все село знает. Вон, дьячиха подтвердит.

Мужичок ткнул грязным пальцем в красавицу, тихо плакавшую, заломив руки, возле Марички. Та подняла на Миколу голубые, как майское небо, соловьиные очи с поволокой, пошевелила губами, и кивнула.

— Маричка это, — тихо сказала дьячиха, — Маричечка…

В этот момент за спиной у Миколы раздался тихий стон. Казак обернулся и увидел Олэну. Невестка стояла, прислонившись плечом к стене, и глядела на дьячиху во все глаза. Недобро так глядела, аж мурашки по телу пошли.

А народ продолжал прибывать в сарай. Кто выходил, кто входил, ахал, забивался в угол, крестясь, кто падал на колени и раком пятился обратно на двор, откуда постоянно слышались грохот и ругань.

— Ну Иван. Ну сучий сын. Такой хозяин был — на все село мастер, а срачник на дворе развел.

— Был Иван, стал задрипанец.

— А как ему быть, коли дела такие творятся, — продолжал мужичок с хитрой усмешкой, кружа вокруг Миколы, аки селезень по весне перед уткой, — Как купил Иван дом прошлой зимой вместе с нечистью, так и жисть его покатилася.

— С какой нечистью? — спросил Микола, в мыслях приноравливаясь, как бы снести этому плешивому гаду башку его с шелудивой мордой, во все дела нос сующей. Эх, руки чешутся, да закон не велит.

— А Лисогуб-то, и вся его родня — Богом прокляты. И хата — проклята. Сжечь ее надобно, и тридесятой дорогой обходить…

Тут поведал мужичок казаку страшную историю. Люд в сарае притих, затаился, с жадностью ловя каждое слово вертлявого рассказчика. А петух в драном тулупчике разошелся не на шутку, распушил перья, смакуя подробности, уже не раз сказанные да пересказанные долгими зимними ночами, когда делать нечего, только страшные байки слушать.

Только не байки это. Вся Яблунивка знала: не байки.

* * *

Жил себе казак Лисогуб. Мужик тяжелый, норовистый, неподлый. Собой хорош. И жена под стать. Дочки две — старшая Маричка, меньшая — Татьяна. Обе красавицы, голубушки. Только вот с Татьяной беда. Уродилась девка не ко дню Господню, а к нечистому. Говорить не умела, слушать не желала. То блеяла овцой, то коровой мычала, человеческую речь не понимала. Юродивой была. Целыми днями простоволосой носилась по двору. Мать ее к лавке привязывала, рот косынкой прикрывала, чтоб не выла.

Лисогуб младшую дочку не любил. При каждом взгляде — отворачивался. А в один день отвязал от лавки и прогнал со двора палкой. Татьяна побежала к речке и утопилась.

Разные слухи ползли по селу. Кто говорил, что сама утопилась. Другие, что Лисогуб утопил. Нашлась старуха, которая видела, что сама бросилась, на том и порешили.

Долго возили утопленницу по селу. Дьяк в церковь не пустил, отпевать грешницу отказался.[9] Лисогуб с дьячихой вывезли Татьяну за село и похоронили в степи.

С той поры Лисогубову семью будто кто проклял. Жена на старости лет понесла, да не выносила — померла родами. И дитя нерожденное померло — прямо во чреве матери. Лисогуб с горя запил.

Маричка вышла замуж за проезжего казака, уехала в другое село, но через пять лет вернулась с малолетним сыном на руках. Муж ее зимой в прорубь провалился и околел. А как свекрови не стало, золовка выжила невестку-нахлебницу из хаты.

Приехала Маричка в родную Яблунивку, внука на радость Лисогубу привезла. Тут вроде и тучи развеялись, солнце ясное заблестело. Поговаривали, что какой-то вдовец к Лисогубу приходил Маричку сватать. Осенью хотели свадьбу играть. Однако до осени Маричка не дожила.

А зимой не стало и Лисогуба: подхватил какую-то хворь и прямо в сочельник преставился. Приехала сестра его из соседней Маланивки, забрала внука, а хату Ивану продала.

Знал бы Иван, что так обернется, гнал бы Лисогубову сестру поганым коромыслом со двора. Но кто ж знал…

Сначала Иван нарадоваться не мог. У батька его четыре сына. И все с жинками, детьми. То и дело ссорились, дрались. Оксана, жена Иванова, как на иголках жила: три раза дитя скидывала, невесткам на потеху. Мечтали молодые, куда б податься. А тут такая удача подвернулась.

Сестра Лисогубова недешево хату отдала. Все деньги, что Иван ремеслом зарабатывал да в кубышку складывал, пришлось отдать. Еще и кабана у батька выпросил. Долго ругался старый жмот, но дал.

Той же зимой переехали в новую хату. А к весне пришла беда. Всю зиму печка топилась, жарко в хате было. А тут — перестала гореть. Ни пирогов напечь, ни борщ приготовить, ни согреться. Иван и так, и сяк. В печи — вода, снег. Тухнет огонь. Дрова в сарае сухие, в печь положит — мокрые. Мерзли Иван с Оксаной, к родным бегали, унижались, еды просили. А невестки-завистницы над Оксаной потешались, пальцем тыкали.

В мае Иван разобрал печь, сложил заново. Стала гореть. Однако не дала им нечисть покоя. Стала по ночам прилетать птица. Садилась на крышу, кричала человеческим голосом, рвала солому, кидала вниз. Иван с Оксаной потом обливались, спали, прижимая к груди образа.

Потом Иван пригласил дьяка, окропили дом святой водой. Крышу разобрали, перестлали. Перестала прилетать птица.

Но под конец лета повадилась в дом покойница.

Многие в селе видели, как Маричка ходила по двору с огнем в руках. Соседская баба, выскочившая среди ночи по большой нужде, увидела покойницу в десяти шагах, да так и не добежала до лопухов.

Оксана, бывало, просыпалась ночью и видела: стоит над ней Маричка со свечой в руке, глядит пустыми глазницами и говорит что-то нечеловеческим голосом. Потом уходит сквозь стену, как не бывало, а на утро во дворе следы от босых ног.

Уж и крестили Маричкину могилу, и святой водой поливали. Бабка Капитолина сына отрядила осиновый кол вбить. Но не помогло. Покойная Маричка все ходила и ходила. Прям по селу ходила, и собаки на нее не лаяли.

Иван совсем изошелся. Каждый вечер воду святую из церкви возил, по полу разливал. Но покойнице все было нипочем.

Теперь вот в сарай его забралась и издохла.

* * *

— Как может покойница издохнуть? — сам себя спросил Микола и глянул на брата. Тот испуганно развел руками.

— А мож она до петухов в могилу вернуться не успела! Вы у Параски спросите. Она знатная ведьма, все ведает.

— Да чур тебя, черт плешивый, — отозвалась Параска, маленькая и круглая, как колобок. Выкатилась откуда-то из угла, заплясала вокруг Ивана, охая и ахая.

— Вы бы мужика подняли, — укорила она Миколу, — Стоит тут, как срам господний.

Голова грозно зыркнул на толпу, и тут же два крепких парубка подскочили к Ивану и подняли на руки. Ноги у Ивана дрожали, с шаровар текло. Микола отвернулся, дабы не смущать хозяина своим взглядом. Мужики опустили глаза в пол, но кое-кто злорадно ухмыльнулся в усы.

— Смейся, смейся, сыч, — ехидно пискнула Параска, — Гляди, как бы жинка твоя в опочивальне не смеялась.

Мужики зашумели, попятились к выходу. Видно, в селе Параску то ли боялись, то ли уважали. А еще Микола помнил, как батько хвалил самогон, который Параскина бабка гнала. Небось научила внучку не только колдовскому делу.

— Надолго ли к нам, соколок? — спросила Параска и важно прошлась возле Миколы, — Видный казак, ох видный. А доля твоя нелегкая…

— Ты мне очи не застилай, — предупредил Микола, положив одну руку на саблю, а другой на всяк случай нащупал под рубашкой крест, — У меня разговор короткий.

— А ты не боись, казак, — усмехнулась Параска, — Меня все ведьмой считают. А на самом деле, ведьма она!

Параска ткнула коротеньким, толстым пальцем в сторону дьячихи и завизжала, как поросенок:

— Ведьма проклятая, разлучница окаянная, ты Лисогуба со свету сжила. Все знают, что ты его к себе привораживала. И Татьяну прокляла, и Маричку, и мать ихнюю. Антихристка. Самого сатаны прислужница.

— Умолкни!

Дьячиха поднялась с колен и закатала Параске звонкую оплеуху.

— Люди, помогите! Убивают, — взвизгнула Параска.

К сараю хлынула толпа любопытных. Мужики и бабы выстроились в плотную стену, вытаращили очи, ожидая драки. Но Параска, узрев, что подмоги не дождется, убавила пыл.

— Гореть тебе в аду, змея проклятущая, — выплюнула Параска дьячихе в лицо, развернулась на каблуках и пошла к выходу.

— А покойница ваша к полуночи оживет. Снова по селу бродить станет. Сжечь ее надобно. И пепел над рекой развеять.

— Сжечь! Сжечь! — подхватил народ.

— Куда жечь? — жалобно и, как показалось Миколе, ласково спросила дьячиха, глядя ему в глаза — не Голове, не мужикам, а именно Миколе, славному казаку, будто он единственный, кто в этом селе решал: быть или не быть. Жечь или не жечь покойницу. У Миколы все закружилось перед глазами, в голове затуманилось, грудь опалило огнем.

Славная баба, дьячиха. Славная…

— Как жечь? В церковь святую отнести надо. Схоронить, как православную.

— Ага! — воскликнула Параска с порога, — Вот она, ведьма, и заговорила. Вот ее делишки на свет Божий повылазили. Если покойницу не сжечь, она опять по селу ходить будет. Сжечь!

— Сжечь, сжечь, — заголосила толпа, а громче всех Параска да плешивый мужичонка. Голова молчал, исподлобья глядя на брата.

— Не слушайте ее, — запричитала дьячиха, — покойную обмыть надобно. Ручечки-ножечки. Где ведра? Принесите воды.

— Нет ведер, — вдруг подала голос хозяйка, — Я с самого утра не найду. Хотела скотину напоить, думала, Иван в сарай ведра отнес…

— И не надо. Ей, сатанинскому отродью, ваша церковь нипочем. Жечь надо. — упрямо повторяла Параска, на что Голова нахмурил брови и громко кашлянул.

— Вот что, Параска, — сказал он, наконец, — Всем известно, что до Лисогуба ты была охоча. А Лисогуб до Дарины. Так что твое слово последнее. Как дьяк скажет, так и сделаем.

Параска рассмеялась — противно, будто простывшая кошка расчихалась. Микола покачал головой, Грицько почесал макушку. Знамо дело, что дьяк скажет. Коли слухи такие по селу ходят, он дочку соперникову не станет жалеть.

Дарина, дьячиха, закручинилась. Подошла к покойнице, глаза прикрыла, руки на груди сложила, сорочку одернула.

«И впрямь, не боится», — подумал Микола, направляясь во двор, глотнуть свежего воздуха, пока народ решает жечь али не жечь, — «Всяк святой человек боится, а она — нет. Смутно все. Ой, смутно»

— Доброго здоровья хозяевам, — раздался гнусавый молодой голос, — Долгая лета и благих дел во всякой ситуации… Чтоб вас черти на сковороде жарили и масла жалели! Иуда проклятый. Прости Господи, что скажешь.

Микола улыбнулся и поискал глазами красноречивого пана. Тут же нашел его — тщедушный рыжеволосый парубок, отплевываясь, выбирался из кучи хлама, сваленного возле сарая.

— Етить, Иван, сучий сын…

Парубок выбрался на подворье, отряхнул мокрые шаровары, смачно плюнул себе под ноги и растер сапогом.

— Гляди, поранился, — заметил Микола.

— Где? — парубок завертелся волчком, осматривая себя, остановился, пожал плечами, — Нигде не болит.

— Вон, на рукаве кровь.

— Кровь? — парубок посмотрел на рукав, увидел пятно, провел пальцами, попробовал на язык, сплюнул.

— Где ж это так угораздило? — огорченно пробормотал он, — Жинка убьет.

— Что ж ты за казак, что бабы боишься? — насмешливо пожурил его Микола, но Голова, неслышно подкравшийся сзади, легонько похлопал брата по плечу.

— Это есть пан писарь. Алексей Федотович. Добрый писарь, — со значением добавил он и моргнул.

— А я вот говорю, пан Голова, что сие недоразумение надо решать. А то народ баламутится.

— Решаем, пан писарь.

— Иван совсем плохой стал. То он льох[10] копать собирался, теперь хлам по всему двору валяется. Покойники у него бродят. Сжечь хату ко всем чертям, прости Господи, что скажешь.

— Льох, говоришь? — перебил его Микола и присел на корточки, рассматривая двор.

Грязь, вода, куча хлама. Капельки крови прямо под ногами. Видать, отсель у писаря на рукаве кровь.

Чертовщина творилась у Ивана во дворе. Да только настоящий казак не знает ни черта, ни дьявола. Только Бога единого почитает казак.

— А ну, парубки, — кликнул Микола, — Подить сюда. Разберите эту кучу.

Парубки загудели, застыли, переминаясь с ноги на ногу, глядя друг на друга. Наконец, нашелся один смельчак и пошел к завалу. Остальные двинулись следом — позориться было неохота.

Крепкие молодые руки вмиг разгребли хлам, раскидали палки, ветки, навоз. Под мусором оказалась неглубокая яма, в которой стояли ведра, корыта, наполненные до половины водой. Промеж ведер валялись вилы, торчали обтесанные колья.

— Ну Иван, Иван, — воскликнул Голова, — Ведер напрятал, будто накрал. Вот сукин сын! Коли накрал — на все село ославлю.

— Кажись, все его, — сказал Микола, спустился вниз, поднял вилы и протянул Голове — прямо под нос, — Бачишь?

— Шо?

— Шо-шо, — проворчал Микола, выбираясь из ямы, — Плохо дело, что ничего не бачишь. Видишь кровь?

— Ну? — Голова выпучил глаза, — Грязюка якась.

— Не знаешь ты, братец, как кровь людская пахнет.

— И слава Богу, — перекрестился Голова.

— А знал бы, не слушал бы эту ерунду, а судил по справедливости.

— Кого?

— Ивана твоего. За убийство молодой дивчины.

Микола отряхнул шаровары, поправил кушак, саблю, шапку, вздохнул, скрестил руки на груди и посмотрел сверху вниз на пузатого растерянного брата.

— Да и я хорош. Сказочку вашу послушал, а дело не сообразил.

— Какое дело? — закудахтал Грицько, воровато оглядываясь на любопытные лица парубков, слушавших беседу братьев, приоткрыв рты.

— Я ведь как в сарай шел, на образа наткнулся. И не догадался сообразить, а что это люди так образами Божьими раскидываются? Разве не должны образа в хате висеть?

— У всякого порядочного хозяина — да, в хате.

— Ивана я вчера вечером встретил, когда он на телеге ведра с водой вез. Стало быть, из церкви. Зачем ему столько святой воды? А чтоб всю яму наполнить — и корыта, и ведра, и все, куда налить можно. Вон тебе, целый скарб.

Подметил, значит, Иван, как дивчина ходит. Вырыл яму, поставил воду, вилы, колья воткнул — чтоб наверняка не сбежала, сверху присыпал сеном. Дождался, когда Маричка упала в яму — на эти самые вилы, молитву прочитал и сверху всяким хламом засыпал. Видно, ближе к утру дивчина пришла, побоялся через все село везти. А может, трогать боялся. Это ты у него опосля спросишь.

— Ну а как она в сарае-то очутилась? — спросил один из парубков.

— Видать, не сразу померла. Сил хватило и вилы вытащить, и из ямы выбраться. Иван как увидел, что она поднимается, сразу побежал за образами. Думал, Маричка испугается, али Господь поможет. А когда она идти на него стала, образа бросил и забежал в сарай. Дивчина следом пошла. Там и преставилась.

— Ну, дядько Микола, — уважительно загудели парубки, — Ну прям как будто сам видел.

— А что тут видеть? — усмехнулся Микола, — Тут думать надобно.

— Бедолашный Иван еще не скоро заговорит, — Голова задумчиво крутил ус, — Такое дело: покойница на тебя идет, а святые образа не помогают. Наверное, ее сам сатана под руку вел.

— А вот это уже ересь, Грицько. Не должен казак верить в сатану. И в покойников бродячих я не верю. Живая эта дивчина была. Живая.

— Дык как живая, коли мы всем селом хоронили.

— Таки всем?

— Таки всем.

— А пошли-ка, брат, на могилку сходим. Копнем маленько. Поглядим — пустая труна[11] али есть там кто?

— Та ты шо! — закричал Голова и в страхе прикрыл лицо руками, — В самое адское логово лезть! Никто не полезет.

— Я полезу, — отрезал Микола.

Все село — от мала до велика, двинулись к церкви. Собаки с лаем бежали следом, ревела некормленая скотина, а люди шли молча, с сердитыми лицами, из-под мышек торчали косы, топоры, серпы, сабли.

Дьяк, заметив шествие, выбежал на порог церкви и запричитал.

— Ну куды? Куды антихристы прете? Не пущу.

Но дьяка слушать не стали. Борзо прошли мимо. Дьяк расстроенно поплелся следом, бормоча что-то себе под нос. Микола с любопытством разглядывал, как он бредет по пыльной дороге, путаясь в рясе. Высокий, складный, но какой-то невзрачный, с жидкой бороденкой и крошечными глазками, как у хорька.

«Разве любо такой красавице, как Дарина, с ним жить?» — подумал Микола и покачал головой. Дела сердечные разные бывают.

Очень скоро толпа остановилась, сгрудившись вокруг Маричкиной могилы. Микола вышел вперед. Хоть и страшно ему было немного — а вдруг там и вправду адское пламя? Спалит его головушку, а люди и не помянут добрым словом. Скажут, сам к черту полез да изжарился.

Однако назад дороги не было. Казак сказал — казак подох, но слово сдержал.

Взял лопату в руки, стал копать. Любопытные селяне подкрались поближе, сгрудились над самой могилой, застилая солнце. Микола швырнул землицы в чью-то наглую рожу. Возмутились, отскочили, потом вернулись опять.

Наконец, лопата ударилась о деревянную крышку. Ветхую — видно, из худого дерева. Микола с легкостью проломил труну лопатой, пошарудел и вытащил на свет что-то белое. Кость. Вроде бы человеческая. Микола поддел еще и увидел пустые глазницы черепа, глядевшие на него будто бы с укоризной.

«Ну чего ты меня тревожишь, казак» — так и носилось в воздухе. Клоки грязных черных волос, будто змеи, обвили лопату. Мерещилась всякая ересь. Микола сглотнул и перекрестился.

— Вот ироды, — раздался прямо над ухом писклявый голос дьяка, — Докопались. Бедолашную дивчину никак не можете оставить в покое. То-то она и бродит ночами, что спокойно полежать ей не дадут. Теперь кости выкопали, труну сломали. Ироды! Чего вы хотели, ну, чего?

Микола выскочил из могилы, всучил лопату в руку первому попавшемуся парубку, велел зарыть. Схватил Голову под руку и потащил за собой. Селяне растерянно разводили руками: и с ними интересно, и остаться, поглядеть, как покойницу зарывают, хочется. Вдруг она снова оживет? Подумали, повздыхали — кто остался, кто побрел домой.

Микола с братом широкими шагами неслись к Ивановой хате. Оба молчали. Голова — потому что не знал, что сказать. Микола — потому что злой был не хуже черта.

— И кого вы там похоронили? — спросил он у брата уже во дворе.

— Знамо, Маричку. Ты ж бачил косы? Маричкины.

— Звыняй, косы не узнал. Кости тоже. А мамка? Мамка Маричкина где?

— Там рядом похоронена. Да и другая она была. Маленькая, круглая, русоволосая. Маричка в батька пошла. И лицом, и ростом — лисогубовская порода.

— А Татьяна?

— Ой, спросил! Она еще маленькой утопилась. Годочков тринадцать было.

— Да что ж они все!

— Я и говорю: проклятая семья.

— Ты лучше скажи: ты Ивана спрашивал, чего к нему покойница шастала?

— Знамо дело: дом проклятый, — серьезно ответил Голова.

Микола сердито сплюнул под ноги и толкнул дверь сарая. Через минуту выскочил обратно, ошарашенно глазея вокруг.

— Чего? — испугался голова.

— Исчезла. Покойница исчезла. Нет никого.

— Святые угодники, — воскликнул Голова, и руки у него задрожали, — Значит, вернулась. И мы ее?

— Мы ее! — раздраженно буркнул Микола, — пока до церкви шли, она под землей проползла, в труну легла и высохла.

— Как пить дать, сатанинская работа. Надо хату к чертовой матери жечь.

— Ой, дурень ты, Грицько. А еще — Голова.

Брат возмущенно всхлипнул, подпрыгнул на месте и выставил перед миколиным носом пухлый кулак.

— Я те покажу ругаться. Не посмотрю, что казак.

Но Миколе не было дела до того, что Грицько вспетушился. Мысли были забиты другим. Ниточка кружилась, извивалась возле клубка. Вот-вот ухватит, развяжется, да только невероятно все.

— А где твоя жинка, Грицько? Что-то я ни ее, ни дьячихи на кладовище не видел.

— Так домой пошла. Коровы недоены, скотина некормлена. Меж прочим, я тоже. С самого вечера во рту даже маковой росинки не было.

— А это, случайно, не на твоем дворе конь ржет?

— Мой конь, — Голова привстал на каблуках и прислушался, — И корова моя. Что ж Олэна ее на пастбище не отогнала?

— А ну-ка пойдем!

До хаты Головы было рукой подать. Братья влетели в светлицу сизыми орлами и опустились на лавку. Притихли.

В хате творилось черт-те-что. На хозяйской лежанке прикорнула дьячиха. Лицо белое, в слезах. Олэна сидела рядом — сердитая, брови насуплены, на лице — тревога.

— Чего это вы тут? — нашелся Голова.

— Вот, Дарину выхаживаю, — сквозь зубы прошипела жинка, — Мало не свихнулась, тетка. Покойница-то встала и ушла. Сквозь стену.

— Сама видела? — прищурившись, спросил Микола. Брат испуганно перекрестился.

— Видеть не видела. Услышала только, как Дарина кричит. Сразу прибежала и к себе увела.

— А чего ты на нее такая злая? — спросил Микола, — Грицько говорил, вы дружбу водите.

Олэна насупилась, опустила глаза в пол. Дарина всхлипнула, приподнялась и села, свесив ноги с лежанки. Голубые очи виновато поблескивали из-под смоленых ресниц.

— Слышь, Грицько, а где у тебя льох?

— Зачем тебе льох? — удивился Голова.

— Надобно. А сам ступай в сарай.

— Да что ты? — нахмурил брови Грицько.

По лицу Олэны скользнула усмешка. Микола махнул рукой, вскочил на ноги, подошел к двери и запер на засов.

— Значится, ни в льохе, ни в сарае никого нет? А ну, рассказывайте, клятые бабы, куда покойницу дели.

— Куда покойницу? Ты в своем уме, Микола? — всполошилась Олэна.

— Дякуй Богу, что не я твой мужик. А не то б выпорол так, что неделю слезами умывалась, — зло рявкнул Микола, — Вас обеих на кладовище не было. И только она…

Микола подскочил к дьячихе и дернул за косу. Та взвизгнула, упала на подушки, испуганно подобрала ноги.

— Все село от страху в шаровары кладет, а ты, значит, не боишься покойницы? А ты, Олэна? Знают, курвы, что дивчина — не сатаниское отродье, а живой божий человек. Теперь рассказывайте, глупые бабы, что вам обеим Иван сделал? За что вы его так? До убийства довели, гадюки подколодные!

— Христа ради, брат! — взмолился Голова, хватая Миколу за рукав, — Та шоб моя жинка…

Голова замолчал, увидев, как Олэна поднялась и стала прохаживаться по светлице, скрестив на груди руки. Косынка заляпана, передник помят. В хате не прибрано. Не похоже это на былую хозяйку, ох как не похоже. И дьячиха — на подушках лежит, слезы льет. Обе — ни пары с уст, друг дружку покрывают. Сговорились, ведьмы.

Микола пристально следил за жинками, затем скинул шапку, сел на лавку и стал говорить.

— Не ведаю я, какая беда с Лисогубом приключилась. Да только виноват в этом Иван. Это ему дьячиха с жинкой твоей отомстить решили.

И подлости у обеих хватило, и Господа не испугались. Видать, обман этот, как сочный бурьян, в свое время не вырванный, разросся, разнесся по всему полю, разродился злыми семенами.

Говоришь, дьячиха то и дело куда-то мотается — то на базар, то в монастырь. А какого лешего бабе там делать, коли она замужем, и церковь своя есть? Видно, привозила она оттуда дивчину вашу, наряжала покойницей, учила, что делать, как говорить, а наутро отвозила обратно. И пряталась она, Грицько, в сарае твоем. Али льохе. А слухи — так это ж они обе по селу пускали. Народу много ль для сказок надо. Одна баба сказала, другая приукрасила, и все боятся. И ничего б не раскрылось, коли б Иван не решил «покойницу» извести.

Микола замолчал, зыркая грозно исподлобья, достал из-за пазухи расписную люльку, табак, закурил. Олэна фыркнула, схватила рогач, полезла зачем-то в печь. Достала оттуда кувшин, заглянула внутрь и треснула что есть силы об пол. Черепки со свистом разлетелись по светлице.

— Клятые мыши! Говорила тебе, давай у Параски возьмем кота. Хай бы себе сметану жрал!

Голова снял шапку, почесал макушку и стукнул кулаком по лавке что было сил.

— А Маричка! Скажешь, они похожую девку нашли? Так и лицом, и статью — Лисогубовская порода. Али нагулял где-то Лисогуб третью дочь?

— Хороша мысль, — одобрительно кивнул Микола, — Что не Маричка это, я давно понял. Ноги у покойницы целы, белы, ни царапины. Подошвы стерты, будто всю жизнь босиком ходила. Только вот голос ее дьявольский покоя мне не дает. Может, Оксане, со страху мерещилось? А может, соберем парубков, поищем в степи Татьянину могилку, проверим, есть ли там кто?

— Не надо, — глухим, почти безжизненным голосом сказала дьячиха, поднимаясь с подушек, — Это я во всем виновата. Одна я. И Олэна тут не при чем. Хоть и помогала мне, дай Бог здоровья. Осуждала, да. Так и я себя простить не могу.

Дарина снова залилась слезами. Потом опомнилась, вытерла глаза рукавом, сложила руки на коленях и замерла, глядя куда-то перед собой.

— Мы с Лисогубом всю жизнь друг друга любили. Еще как малыми детьми были, в сватанья играли. Думала я, что стану Лисогубовой женой. Однако не судилось.

Семья моя была бедная. Батько хворал, хозяйство запустил. Мать с сестрами в драных платьях ходили, часто недоедали.

А Лисогуб видным парубком вырос. Девки засматривались. Он кроме меня никого не видел. Но батько ему жениться не разрешил. Сказал, что не станет с голотой родниться. Мы с Лисогубом тайком повенчаться хотели, но батька его не проведешь. Хитрый сучий сын к мамке моей с угрозами пришел, сарай подпалил, сестра едва заживо не сгорела. Пришлось мне Лисогуба прогнать.

Так он со злости на Наталье женился. Не любил он ее, хотя, как Маричка родилась, радовался. Батьком он был хорошим.

Наталья другую дочку ждала, когда ко мне дьяк посватался. Я и согласилась. Думала, все. Забыл Лисогуб, люба стала ему жинка и дети. А он, когда мы с Петром из церкви ехали, напился и осатанел. Очерет сломал, Наталью избил и в колодец кинул. Потом опомнился, достал. На коленях прощения просил. Но жинка с той поры припадочная стала. И Татьяна такой родилась. Мы думали, дурочка, юродивая. А она умной была, ласковой. Столько книг в монастыре перечитала! А какие славные вещи говорила! Люди слышали, как она говорит, думали, мяукает или блеет. А она речь людскую наоборот понимала. Так и говорила. Хорошая она была…

Дарина задрожала, сползла на пол и закрыла лицо руками. Олэна швырнула рогач, подошла к подруге и обняла за трясущиеся плечи.

— Татьяна все понимала, — продолжила Олэна, — И себя стыдилась. В речку сиганула из любви к Маричке. Выросла та, невестой стала. А женихи их дом обходили, боялись, что у той сестра юродивая. Вот она и решилась.

Лисогуб ее из речки вытянул. Сначала думал, померла. Оказалось, что прикидывалась мертвой. Тогда они с Дариной и отвезли ее в монастырь, а всему селу объявили, что в степи схоронили.

— Ну, это ясное дело, — сказал Микола, — А Иван тут причем?

— Нехороший он человек, Иван, — прошептала Дарина, — Когда сестра Лисогубова хату продавала, денег у него не хватало. Я ему дала. Только попросила Андрийка к себе взять. У них с Оксаной все равно детей нет. А сестра Лисогуба, Галина, злая баба, своих детей изводила, а этого и подавно съест.

Иван пообещал. Но слово свое не сдержал. Через месяц деньги вернул, а за хлопчину и слушать не стал. Я, глупая, рассказала все Татьяне. Думала, не поймет. А она вон что удумала.

Хату свою знала — и печь заливала, и крышу ломала. Маричкой наряжалась. Я сначала не ведала ничего, а потом мне сестра из монастыря пожаловалась, что пропадает где-то по ночам Татьяна. Я и догадалась. Даже помогать стала, верила, что Иван испугается, и сына Маричкиного к себе возьмет. Дура старая…

— Вот тебе и дела, — задумчиво протянул Голова и беспомощно посмотрел на Миколу, — Что делать теперь, а?

Микола вздохнул, глядя на рыдающую дьячиху. И жалко ему стало — ох, как жалко. И загубленную красу, и искалеченную в постылом браке долю. И очи эти соловьиные, что никогда не посмотрят на него ласково, уста сладкие, что никогда к его усам не потянутся.

— Что делать — тебе решать. Кого казнить, кого миловать. Что людям говорить, о чем молчать. Только дивчину по-людски похоронить надобно. Негоже ей, как неприкаянной, в бурьянах лежать…

* * *

Много лет тому назад возвращался один славный казак на Сечь. Много верст одолел на лихом скакуне. Всю Украину пересек — от Сяка до Дона. Проскакал Яблунивку, проскакал соседнюю Маланивку. Покидал родные земли не один — рядом кобылка гнедая трусила с хлопчиной, что с непривычки цеплялся за косматую гриву, теряя поводья.

Остановились на опушке леса. Спешились. Казак закурил дивную расписную люльку и потрепал хлопчину по невыбритой макушке.

— Ну что, Андрий, прощайся с родной землей. Теперь тебе одна дорога — на Сечь.

— Так, батьку Микола, — ответил хлопча, опустился на колени и поцеловал душистый, аж горячий под полуденным солнцем чернозем.

«Добрый казак будет тот, — подумал Микола, — кто землю свою почитает больше своих колен»

— А ты научишь меня шаблею махать?

— Авжеж,[12] Андрийко… Невтопный.

— А люльку курить?

Казак рассмеялся от всей души. Затряслись могучие плечи, на ресницах блеснули смешливые слезы. Но тут же посерьезнел, вынул трубку изо рта и важно ткнул в нее пальцем.

— Как станешь славным казаком, ось цю люльку тебе и подарю.

— Стану, батько Микола, авжеж стану, — расцвел в щербатой улыбке Андрий.

* * *

— Дед, а дед? — спросила неугомонная внучка, едва старый казак замолчал, — Одно не понятно: взаправду Лисогубова семья была проклята? Неужто какая ведьма?

— Ведьма?! — испуганно подхватила детвора и возбужденно зашушукалась, — Настоящая ведьма?

— Настоящая, — грустно ответил Андрий, глубокомысленно пыхая люлькой, — долей ее зовут. Такая вот у них доля…

Оглавление