К вопросу о психопатологии творчества. В. Хлебников в 1919 году{22} В. Я. Анфимов

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Он стоял как утес, вдохновенный

сумасшедший и гордый певец.

В. Хлебников. Карнавал

В суровую зиму 1919 года среди обширных и плохо топленных палат Харьковской губернской земской психиатрической больницы невольно обращала на себя внимание оригинальная фигура больного. Собственно, это не был обычный пациент так называемой Сабуровой Дачи – он находился в числе тех, о которых специалисты должны были дать свое заключение, позволяет ли им состояние нервно-психического здоровья быть принятым на военный учет или нет. Высокий, с длинными и тонкими конечностями, с продолговатым лицом и серыми спокойными глазами, он кутался в легкое казенное одеяло, зябко подбирая большие ступни, на которых виднелось какое-то подобие обуви. Задумчивый, никогда не жалующийся на жизненные невзгоды и как будто не замечавший лишений того сурового периода, тихий и предупредительный, он пользовался всеобщей любовью своих соседей.

Передо мною был Велимир Хлебников – писатель для писателей, как говорит В. Шкловский, от которого пошли Маяковский, Асеев, Пастернак, влияния которого не избегнул даже буйный Есенин.

Его беспокойная судьба занесла его в Харьков, и о нем встал вопрос, как и о каждом гражданине в тот тревожный 1919 год, насколько он подходит к военной службе. Врачи послали его в психиатрическое учреждение. Мой новый пациент как будто обрадовался человеку, имеющему с ним общие интересы, он оказался мягким, простодушно-приветливым, и с готовностью пошел навстречу медицинскому и экспериментально-психологическому исследованию. Я не ошибусь, если скажу, что он отнесся к ним с интересом. Прежде всего он рассказал мне историю своей семьи, и так, как это и нужно было для врача.

Он происходил из семьи с наследственно-психическим отягощением. В роду были и душевнобольные, и чудаки, и оригиналы. Один из братьев матери страдал депрессивной формой какого-то психоза. Другой – дядя, будучи морским офицером, категорически отказывался от какого-либо плавания и достиг большого служебного положения, редактируя специальный журнал. Был известен как выдающийся полиглот. Был страстным любителем птиц. Его, как в свое время композитора Глинку, окружали в квартире целые стайки птиц. Особенно он любил попугаев. Когда пришли годы революции с последующими экономическими затруднениями, он никак не мог приспособиться к изменившимся обстоятельствам Ленинграда и погиб от истощения среди своих попугаев.

Родители поэта имели пять человек детей. Один из сыновей изучал артиллерию, готовился к научной деятельности и рано погиб от душевного недуга. Одна из сестер поэта была зубным врачом и, по его словам, придавала своей профессии какой-то особый характер мистического служения человечеству, чем производила странное впечатление на окружающих. Другая сестра работала как художница во Флоренции и выставляла свои работы за границей. «Все мои братья и сестры, – сказал мне поэт, – имели какие-то психические препятствия к браку».

Поэт родился по счету третьим, преждевременно-недоношенным, у него была кормилица. Вырос в глухой, лесистой местности – его отец был чиновником Удельного ведомства в Каринском округе. Он помнит себя застенчивым мальчиком, склонным к уединению. Во все периоды жизни он был далек от обывательской тишины и порядка. Именно про него, наверное, не говорили, что он «мальчик как мальчик» или что у него все «suo anno». У него все было не «как у людей». Конечно, этот уход от обычных норм существования был патологическим, но отмеченным талантом.

Немного рахитичный, он в общем развивался правильно. В детстве почему-то «стал нюхать эфир с удовольствием». В отрочестве у него прошла полоса религиозных мечтаний. Однако уже в это время «стрелка его характера», – можно сказать, повторяя слова Локка, – «всегда склонялась в ту сторону, в которую ее из начала направила природа», – он обнаружил наклонность к математике, физике и логике. Поступив в третий класс гимназии, учился легко и кончил ее хорошо в 17 лет, но на этом и кончились успехи его официального обучения. По окончании гимназии начинаются его университетские скитания с факультета на факультет – первый год он был на математическом факультете, 3 года на естественном и один год на филологическом в Петербургском университете. Его отношение к университетским занятиям приблизительно таково, как и Блока, но еще своеобразнее. Он везде работает, но «по-своему». «Никогда не мог заставить себя держать экзамены» – так он мне заявил об этом периоде жизни.

Проблема любви в жизни Хлебникова с самой юности ставилась и разрешалась своеобразно. «Влюблялся Хлебников невероятное количество раз, – писал о нем Дм. Петровский, – но никогда не любил по-настоящему». Несомненно, в этом вскрывается шизоманическая черта – амбивалентность, наклонность удерживать в сознании полярно-противоположные содержания (П. М. Зиновьев). Способный к половым мечтаниям и сантиментальным побуждениям, говорит Дюпуи, шизоман равнодушен к сексуальной жизни и даже избегает ее. Это хорошо отражено в новелле Панини «Тот, кто не умел любить». В собранном мною анамнезе я отметил, что пациент начал половую жизнь поздно и она вообще играла очень малую роль в его существовании.

Одно время, по его словам, злоупотреблял алкоголем.

В своей жизни В. Хлебников, по-видимому, не имел ни постоянного местожительства, ни постоянных занятий в обычном смысле этого слова. В вечных скитаниях то в Царицыне, то в Астрахани, то в Москве или в Харькове и Ленинграде и в других городах он терял свои вещи, иногда их у него похищали воры. Рукописи он свои тоже постоянно терял, не собирая и не систематизируя их. Про него можно сказать то, что другим психиатром написано про другого талантливого французского писателя Жерара де Нерваля: «Всем своим существом он вошел в жизнь литературной богемы и с тех пор никогда не научился никакой другой жизни».

Недаром в 1918 году им была направлена в правительственные учреждения «Декларация творцов», в которой проектировалось, чтоб «все творцы, поэты, художники, изобретатели должны быть объявлены вне нации, государства и обычных законов». «Поэты должны, – говорилось далее, – бродить и петь».

Неудивительно, что при таком умонастроении у него были бесконечные недоразумения с отбыванием воинской повинности, тем более что он в своих странствованиях в то переходное время попадал в зоны различных правительств. Еще в гимназии он страдал неврастенией от 15 до 17 лет. В 1916-м и в 1917 году дважды пользовался пятимесячным отпуском по неврастении, а кроме того, долго лечился в лазарете. Короткое время служил в Запасно-пехотном полку. «Службу нес плохо», – лаконически заявил мне поэт.

Соматическое состояние довольно удовлетворительное – он дважды перенес воспаление легких – в детстве и в возрасте 24 лет. Потом страдал вегетоневрозом в форме бронхиальной астмы.

Литературной деятельностью начал заниматься с 1910 года.

В сущности, В. Хлебников всегда выполнял свою программу, он «бродил и пел», охваченный странными мечтаниями. По-видимому, самым важным делом в своей жизни он считал те мистические вычисления, которыми он занялся с 1905 года.

Он уверял, что существует особое, постоянное соотношение между выдающимися событиями истории, между рождениями великих людей, 365, умноженное на «n», а для войн 317, умноженное на «n». Занятый «законами времени», он следил за какими-то «точками времени» и «хорошими и плохими днями». Вячеслав Иванов высоко ценил Хлебникова как поэта и сожалел об его увлечении вычислениями. Некоторые смотрели на них как на «математическую ахинею», а иные находили «пророчества» в его вычислениях. Так, Радин в своей статье «Футуризм и безумие» вспоминает, что, по мнению некоторых, в сочинениях В. Хлебникова точно предсказано падение России в 1917 году. Дм. Петровский в своей «Повести о Хлебникове» упоминает о «предсказании» смерти Китченера.

Параллельно с Государством Пространства он грезил о Государстве Времени. Для этого он основал общество 317. Ниже я привожу нигде не опубликованное его произведение, где эта идея получила свое яркое выражение. «В моем разуме, – говорит он в нем, – восходишь ты, священное число 317 среди облаков не верящих в него». Среди жизни, напоминавшей грезы наяву, – Хлебников ухитрялся что-то делать и что-то писать. Это был для него, по выражению Блока, своего рода «всемирный запой». Характерно для него ощущение несвободы своей личности, сомнения в реальности окружающего и ложное истолкование действительности в смысле трансформации внешнего мира и своей личности (Nerio Rajas). От животных исходят, по его мнению, различные воздействующие на него силы. Он полагал, что в разных местах и в разные периоды жизни он имел какое-то особое духовное отношение к этим локальным флюидам и к соответствующим местным историческим деятелям. В Ленинграде, например, ему казалось, что «он прикован к Петру Великому и к Алексею Толстому», в другом периоде жизни он чувствовал воздействие Локка и Ньютона.

По его ощущению, у него в такие периоды даже менялась его внешность. Он полагал, что прошел «через ряд личностей».

Словом, он страдал, как говорил один психоаналитик (R. Wälder), при проекции своего мышления – полным перенесением своих мыслей во внешний мир.

Отличаясь наклонностью к неожиданным обобщениям и к символизму, он придавал особое значение букве «В». Все слова, начинающиеся с этой буквы, по его мнению, обозначают предметы, один конец которых прикреплен, а другой свободен.

Все поведение В. Хлебникова было исполнено противоречий – он или сидел долгое время в своей любимой позе – поперек кровати с согнутыми ногами и опустив голову на колени, или быстро двигался большими шагами по всей комнате, причем движения его были легки и угловаты. Он или оставался совершенно безразличным ко всему окружающему, застывшим в своей апатии, или внезапно входил во все мелочи жизни своих соседей по палате и с ласковой простодушной улыбкой старался терпеливо им помочь. Иногда часами оставался в полной бездеятельности, а иногда часами, легко и без помарок, быстро покрывал своим бисерным почерком клочки бумаги, которые скоплялись вокруг него целыми грудами.

Вычурный и замкнутый, глубоко погруженный в себя, он ни в какой мере не был заражен надменностью в стиле «Odi profanum vulgus et arceo», напротив, от него веяло искренней доброжелательностью, и все это инстинктивно чувствовали. Он пользовался безусловной симпатией всех больных и служащих.

И все-таки, подобно Стриндбергу и Ван Гогу, он производил впечатление вечного странника, не связанного с окружающим миром и как бы проходящим через него. Как будто он всегда слышал голос, который ему говорил:

Оставь, иди далеко

Или создай пустынный край

И там свободно и одиноко

Живи, мечтай и умирай

( Сологуб ).

Среди той массы уклонений от нормы, с которыми мы, психиатры, встречаемся, с чем же мы в конце концов имеем дело. Некоторые авторы предлагают нам различать три основные группы – процессы болезни или психозы в полном смысле слова; патологические реакции или реактивные психозы (нарушения нервно-психического равновесия под влиянием боевой обстановки, стихийных бедствий и т. п., очевидно, временного характера); и, наконец, психопатии или аномальные вариации человеческого характера.

Gruhle (цит. по Кутанину) предлагает психотическое, или болезненное, рассматривать как выражение нового, для организма вредного воздействия или извне, или изнутри, как внедрение патологического процесса; или психопатическое, аномальное, как выражение известного предрасположения, или врожденного склада, сказавшегося на развитии личности.

Для меня не было сомнений, что в В. Хлебникове развертываются нарушения нормы так называемого шизофренического круга, в виде расщепления – дисгармонии нервно-психических процессов. За это говорило аффективное безразличие, отсутствие соответствия между аффектами и переживаниями (паратимия); альтернативность мышления – невозможность сочетания двух противоположных понятий; ощущение несвободы мышления; отдельные бредовые идеи об изменении личности (деперсонализация); противоречивость и вычурность поведения; угловатость движений; склонность к стереотипным позам; иногда импульсивность поступков – вроде неудержимого стремления к бесцельным блужданиям. Однако все это не выливалось в форму психоза с окончательным оскудением личности – у него дело не доходило до эмоциональной тупости, разорванности и однообразия мышления, до бессмысленного сопротивления ради сопротивления, до нелепых и агрессивных поступков. Все ограничивалось врожденным уклонением от среднего уровня, которое приводило к некоторому внутреннему хаосу, но не лишенному богатого содержания.

Для меня было ясно, что передо мной психопат типа – Dejeneré supérieur.

К какому разряду надо было его отнести – к оригиналам, импульсивным людям (Bleuler) или астеническим психопатам (K. Schneider), – это имело мало практического значения. Понятно было то, что В. Хлебников никак не может быть отнесен к разряду «врагов общества». После того как решен был вопрос quid est, естественно вставал другой, чисто практический вопрос, quid est faciendum.

При наличии нарушений психической нормы надо установить, общество ли надо защищать от этого субъекта или, наоборот, этого субъекта от коллектива.

«Клинический облик отдельных, выродившихся личностей, конечно, в высшей степени разнообразен, так как здесь встречаются всевозможные смеси патологических задатков со здоровыми, – говорит Kraepelin, – нередко даже выдающимися».

Вот это наличие выдающихся задатков у талантливого Хлебникова ясно говорит о том, что защищать от него общество не приходится, и, наоборот, своеобразие этой даровитой личности постулировало особый подход к нему со стороны коллектива, чтобы получить от него максимум пользы.

Вот почему в своем специальном заключении я не признал его годным к военной службе.

Я не буду останавливаться на вопросах своего клинического и экспериментальнопсихологического исследования как имеющих слишком специальное значение. Я отмечу только не лишенное интереса явление, что при исследовании ассоциаций мне пришлось установить в среднем очень значительное замедление реакции пять три пятых секунды, и в то же время их высокое качество. Процент так называемых опосредованных ассоциаций был довольно высок. Многие отличались большой оригинальностью, так, например:

...

Буря – бурчик – летящее, быстрое, темное, чашка с красной полосой.

Москва – метить (место казни Кучки).

Лампа – домашнее – белый кружок (впечатление уюта).

Снаряд – единый снаряд познания.

Рыбак – японская картина Гокусая.

Ураганный – ура – гонит.

Тыл – трамвай, полный ранеными.

Лента – шелковистая (созвездие).

Доктор – большой доктор психиатр.

Лошадь – американские войны (считали ее младшим божеством).

Спичка – прирученное пламя.

В процессе работы экспериментально-психологического исследования я для изучения способности фантазии дал своему испытуемому три темы – охота, лунный свет и карнавал. В результате – у меня оказалось три оригинальных произведения крупного художника слова, хотя и отмеченных печатью болезненного творчества. На первую была написана оригинальная сказка о зайце. Вторая темя явилась поводом для странного произведения, отмеченного, так сказать, кабалистическими увлечениями поэта. Третья тема вызвала даже к жизни небольшую поэму ровно в 365 строк. Автор это выполнил со свойственной ему виртуозностью в версификации и указывает на это в следующих строчках: «Сколько тесных дней в году, стольких строчек стройным словом я изгнанниц поведу по путям судьбы суровой». В оригинале, который хранится у меня, эта поэма так и называется «Карнавал» и заканчивается ценным для меня посвящением. Как оказалось впоследствии, она была напечатана в собрании сочинений поэта под заглавием «Русалка». Во всяком случае, литературоведу, изучающему творчество Хлебникова, вероятно, будет небезынтересным узнать, как возникло это произведение. Что касается двух других, о которых я упоминал выше, мне неизвестно, чтобы они были напечатаны, и я позволяю себе их привести полностью как образец патологического творчества. У меня имеются еще три произведения поэта: «Горные чары», «Лесная тоска» и «Ангелы».

ОХОТА

Когда заяц выбежал на поляну, он увидел старые знакомые кусты, незнакомый белый сугроб среди них, и безусловно – загадочную черную палку, выходившую из сугроба. Заяц поднял лапку и наклонил ухо. Вдруг за сугробом блеснули глаза. Это не были заячьи глаза, когда они большими звездами ужаса восходят над снегом. Чьи же – человечьи? Или они пришли сюда из страны великих зайцев, где зайцы охотятся за людьми, а люди робко по ночам выходят из своих нор, вызывая выстрелы неумолимых стрелков, пробираются на огороды, чтобы обглодать ветку осины или кочан капусты.

– Да, подумал заяц, – это он, Великий Заяц, пришел освободить своих родичей от оскорбительного ига человека. Что же, я исполню священные обряды нашей страны.

Заяц покрыл прыжками всю снеговую поляну, то изящно перекувыркиваясь в воздухе, то высоко подбрасывая свои ноги. В это время черная палка пошевелилась. Сугроб двинулся и сделал шаг вперед. Страшные голубые глаза мелькнули над снегом. Ах, подумал заяц, – это не великий освободитель, это человек. Испуг сковал его тело. Он сидел и дрожал своими членами, пока выстрел, брызгая кровью, не подбросил высоко его тело.

ЛУННЫЙ СВЕТ

Син, сын сини

Сей сонные сени и силы

На села и сад.

Чураясь дня, чаруй

Чарой голубого вина меня

Землежителя, точно волна

Падающего одной ногой

Вслед другой. Мои шаги

Шаги смертного – ряд волн.

Я купаю смертные волосы

Мои в голубой влаге твоего

Тихого водопада и вдруг восклицаю

Разрушаю чары: площадь,

Описанная прямой, соединяющей

Солнце и землю в 317 дней,

Равна площади прямоугольника

Одна сторона которого поперечник

Земли, а другая путь, проходимый

Светом в год. И вот в моем

Разуме восходишь ты, священное

Число 317, среди облаков

Не верящих в него. Струна “Ля”

Делает 435 колебаний в секунду,

Удар сердца 70 раз в минуту

В 317 раз крупнее.

Петрарка написал 317 сонетов

В честь возлюбленной.

По Германскому закону 1914 года

Во флоте должно быть 317 судов.

Поход Рождественского (Цусима)

Был через 317 лет после

Морского похода Медины —

Сидонии в 1588 году,

Англичане в 1588 году и

Японцы в 1905 году.

Германская Империя в

1841 году основана через

317.6 после Римской Империи

В 31 году до Р. Христова.

Женитьба Пушкина была

Через 317 дней после

Обручения.