Вырождение

Новый Человек – это гений? Похоже, это так, и «культ святости должен быть заменен культом гениальности», как писал Ник. Бердяев.

Изучение наследственности началось в психиатрии прежде, чем в какой-либо другой области медицины. В XVIII веке английский психиатр Перфект указал на наследственное предрасположение как на основную причину возникновения психозов. В середине XIX века французские ученые открыли классический период изучения наследственности в психиатрии. В 1844 году Беларше представил Парижской медицинской академии статистические исследования о наследственности душевных болезней. В 1853 году появился известный труд Мореля «Traité de dégénérescence physique et intellectuelle de la race humaine», а в 1859-м его же «De l’hérédité morbide progressive» и Моро де Тура «De la prédisposition héréditaire aux effections cérébrales». Эти работы, вполне согласованные с господствовавшим тогда учением Бюффона и Ламарка, быстро распространились и нашли себе последователей во всех странах.

В основе этих работ был тезис о соответствии выраженных душевных болезней, с одной стороны, и нервных болезней и других поражений мозга, с другой [5] . Наиболее определенно это учение выражено Морелем. Он полагал, что душевная болезнь является результатом постепенного ослабления нервной системы в ряде поколений. Морель установил «закон прогрессивного вырождения», по которому первому поколению свойственны – нервный темперамент, нравственная несостоятельность, излишества; второму – склонность к инсультам, тяжелые неврозы, алкоголизм; третьему поколению – психические расстройства, самоубийства, умственная несостоятельность; характерны для четвертого поколения – идиотизм, уродства и, наконец, бездетность, смерть рода.

Эмиль Золя отозвался на морелевское представление о вырождении историей одной семьи в 20 романах «Ругон-Маккары». Дурная наследственность фатально приводит к полной дегенерации (в романе «Человек-зверь»). Эпопея Золя, посвященная идее наследственного вырождения, оказала большое влияние на умонастроения грани XIX и XX веков.

В конце XIX века французский невролог Шарль Фере, под влиянием идей Мореля (и романов Золя), выдвинул гипотезу о «невропатической семье». Тонкий наблюдатель, он дал неверную трактовку действительного факта – частого совместного появления у одного и того же пациента, или в одной и той же семье, самых различных болезней нервной системы.

Ламарковский принцип постепенного усовершенствования в ряду поколений (здесь, правда, отрицательного) ярко проведен Морелем в патологии. Дарвиновский принцип выживания в борьбе за существование приспособленных и гибели неприспособленных также вполне соответствовал учению Мореля о вырождении, и оно стало надолго господствующим в науке. В течение ряда десятилетий оно оставалось догмой, все более расширявшейся в объеме применения.

К нервным болезням и поражениям мозга, как эквивалентам наследственного отягощения, присоединялись постепенно и различные телесные болезни. В наследственности стали видеть «причину причин» душевных болезней, которые стали, по выражению Дежерена, «заболеванием всегда наследственным». Чезаре Ломброзо заострил мысль Мореля о том, что гении концентрируют душевные и физические болезни, связав гениальность с безумием в знаменитой книге «Genio e folia» [6] , и утверждал, что гений – это эпилепсия. Русский психиатр П. И. Карпов считал, что душевное расстройство – это плата за опережение среднего уровня. Его пациенты демонстрировали высокие творческие способности в фазе болезни (они рисовали, писали стихи и пр.) и теряли их после лечения [7] . В монографии 1947 года С. Н. Давиденков обсудил факты связи высокого развития мозга с неврозами в терминах «парадокса нервно-психической эволюции» и дал объяснение этому феномену с позиций современной генетики и теории эволюции [8] . А трактовку Мореля он считал обязанной тому, что тот просмотрел роль автоматического отбора больных, который заставляет врача исходить в семейных изысканиях от наиболее тяжелых случаев, почему у него и может создаваться впечатление, будто бы предыдущие поколения всегда более благополучны, чем то, к которому принадлежат его пациенты.

Но до критики «прогрессивного вырождения» и «невропатической семьи» Давиденковым эти идеи потеряли много от своего обаяния, о чем свидетельствует рассказ бравого солдата Швейка (ч. II, гл. IV). Сидя на гауптвахте, он рассуждал о способах освободиться от военной службы.

«– Самое лучшее, – сказал Швейк, – если будешь выдавать себя за идиота. Когда я сидел в гарнизонной тюрьме, с нами там был очень умный, образованный человек, преподаватель торговой школы. Он дезертировал с поля сражения, так что даже хотели устроить громкий процесс и на страх другим осудить его и повесить. А он вывернулся очень просто: начал из себя корчить человека с тяжелой наследственностью и на освидетельствовании заявил штабному врачу, что он вовсе не дезертировал, а просто с юных лет любит странствовать, и всегда его тянет куда-то далеко; раз он как-то проснулся в Гамбурге, а другой раз в Лондоне, сам не зная, как туда попал. Отец его был алкоголиком и кончил жизнь самоубийством незадолго до его рождения; мать была проституткой, вечно пьяная, и умерла от белой горячки, младшая сестра утопилась, старшая бросилась под поезд, брат бросился с Вышеградского железнодорожного моста. Дедушка убил свою жену, облил себя керосином и сгорел; другая бабушка шаталась с цыганами и отравилась в тюрьме спичками; двоюродный брат несколько раз судился за поджог и в Картоузах [ тюрьма ] перерезал себе куском стекла сонную артерию; двоюродная сестра с отцовской стороны бросилась в Вене с шестого этажа. За его воспитанием никто не следил, и до десяти лет он не умел говорить, так как однажды, когда ему было шесть месяцев и его пеленали на столе, все из комнаты куда-то отлучились, а кошка стащила его со стола и он, падая, ударился головой. Периодически у него бывают сильные головные боли, в эти моменты он не сознает, что делает, и в таком-то именно состоянии ушел с фронта в Прагу, и только позднее, когда его арестовала «У Флеков» военная полиция, он пришел в себя. Надо было видеть, как живо его освободили от военной службы; и человек пять солдат, сидевших с ним в одной камере, на всякий случай записали на бумажке:

Отец – алкоголик. Мать – проститутка.

I. Сестра (утопилась).

II. Сестра (поезд).

III. Брат (с моста).

IV. Дедушка, жену, керосин, поджег.

V. Бабушка (цыгане, спички) и т. д.

Но когда один из них начал болтать все это штабному врачу и не успел еще перевалить через двоюродного брата, штабной врач (это был уже третий случай!) прервал его: «А твоя двоюродная сестра с отцовской стороны бросилась в Вене с шестого этажа, за твоим воспитанием – лодырь ты этакий! – никто не следил, но тебя перевоспитают в арестантских ротах». Ну, отвели в тюрьму, связали в козлы – и с него как рукой сняло и плохое воспитание, и отца-алкоголика, и мать-проститутку, и он предпочел добровольно пойти на фронт.

– Нынче, – сказал вольноопределяющийся, – на военной службе уже никто не верит в тяжелую наследственность, а то пришлось бы все генеральные штабы запереть в сумасшедший дом».

Дарвинизм внес вклад – Но здесь необходимо уточнение. Исследователи человеческого общества времен Дарвина ориентировались на Герберта Спенсера. После «Оснований биологии» он выпустил свою другую великую книгу, «Основания социологии». Поэтому все, изучавшие социологию, выучили свой дарвинизм по Спенсеру. Никто не замечал, что Дарвин ни разу не употребил любимое слово Спенсера – «эволюция». Взгляды Спенсера были основаны отнюдь не на свидетельствах из областей наследственности, изменчивости и отбора, но на его вере в эволюцию и прогресс. Приобретенные признаки были, вне всякого сомнения, наследственными, а с их помощью все расы и классы человека равномерно двигались вперед, к той тысячелетней культуре, которую либеральные мыслители, во времена Спенсера и теперь, могут видеть вокруг себя. Поток-богатырь в поэме А. К. Толстого об этой вере в эволюцию и прогресс, психологической основе расизма, говорит:

Много разных на свете бывает чудес!

Я не знаю, что значит какой-то прогресс…

Действительно, на этом принципе прогресса основаны все попытки построить ранги рас, наций, классов людей (ведь различия психологически естественно описывать в терминах «больше – меньше», «лучше – хуже» или «прогрессивный – отсталый»). Со временем Спенсер утратил влияние, но путаница продолжалась и через сто лет. Социологи все еще воображали, что они работают в контакте с естественными науками. Прогресс и эволюцию теперь можно выбросить за борт, вместе с естественным отбором. В то время как физические различия человеческих рас были очевидны, умственные и психические различия приписывались случайностям среды, изобретениям или открытиям, культурным контактам, приобретенным привычкам и чему угодно, кроме генетического или биологического основания. Не природа людей делает их различными, аргументировали они, но их привычки. А за них отвечает бог или дьявол, но не хромосомы или гены. Итак, дарвинизм наложил отпечаток на манеру обсуждения проблемы, подчеркивая естественную причинность и материалистическую ориентацию. Идея всеобщего и непрерывного прогресса (то ли ламарковский принцип усовершенствования, то ли принцип Спенсера), характерная для ранних дарвинистов, была ими приложена к эволюции человеческой расы. Материальную основу гениальности стали видеть в размере, затем в особом строении мозга и в особой морфофизиологической конституции человека. С прогрессом нейроморфологии это настроение мысли вылилось в устремление создавать пантеоны элитных мозгов ради выяснения нейроморфологических основ гениальности. В конце XIX века такие пантеоны возникли в Париже и в других центрах психиатрии. В. М. Бехтерев создал в 1918 году Институт мозга с пантеоном мозгов в Петрограде. В Москве пантеон элитных мозгов был образован при Институте мозга, организованном в 1925 году О. Фогтом для изучения мозга В. И. Ленина [9] .