3. Смещение бремени

Правоверный отец Кастелли, в настоящее время занимающий должность профессора математики в Пизанском университете, тот самый пост, с которого сам Галилей начал свою карьеру, был приглашен ко двору на обед. За столом присутствовала блестящая компания, включая мать герцога, вдовствующую герцогиню Кристину Лотарингскую, жену герцога, Мадлену Австрийскую, и ряд других гостей, среди которых был д-р Боскалья, профессор философии. Тон в беседе задавала мадам Кристина, которая взяла на себя роль доминирующей, словоохотливой и легкомысленной вдовушки. После обеда ей неожиданно, но срочно захотелось "узнать чего-нибудь" о пресловутых медичийских планетах. В первую очередь, ей хотелось знать их месторасположение, а во вторую – они реальны или всего лишь иллюзия. И Кастелли, и Боскалья торжественно заявили, что планеты реальны. Вскоре после того обед был завершен, и отец Кастелли отбыл.

Но я не успел далеко уйти, когда меня нагнал слуга мадам Кристины и сообщил, что хозяйка попросила меня вернуться, - так излагает в сообщении о событии сам Кастелли Галилею. – Теперь же, перед тем, как я скажу вам, что случилось далее, вам следует узнать, что когда все мы были за столом, д-р Боскалья привлек внимание мадам, и он признал все новые вещи, открытые вами на небе, но сказал при этом, что во всем этом наиболее невероятным является движение Земли; его не может быть, в частности потому, что такие взгляды явно противоречат Священному Писанию.

Когда Кастелли вернулся в салон, "мадам, после пары вопросов, касающихся меня, начала выдвинула против меня положения Писания. Вследствие этого, после того, как я сделал несколько соответственных отговорок, мне пришлось сыграть роль теолога, (…) но я, словно паладин, успешно завершил проблему". Все встали на сторону Кастелли и Галилея, "одна только мадам Кристина была против меня, но из ее поведения я сделал вывод, что все это она делает лишь для того, чтобы услышать мои ответы. Профессор Боскалья не проронил ни слова".

В последующих письмах Кастелли сообщает, что Боскалья одержал в споре поражение, и даже вспыльчивая вдова уже не нашла нужных аргументов, после чего проблема была забыта.

Это и был тот самый инцидент, который вызвал драматические последствия.

Как и в предыдущем случае, когда Лорини упомянул "Иперникуса – или как там его зовут", Галилей тут же схватился за оружие. Его контрудар против застольной болтовни никому не ведомого д-ра Боскальи (о котором после того ничего не было слышно) был чем-то вроде теологической атомной бомбы, чьи радиоактивные осадки ощущаются до сих пор. Ответ принял форму Письма к Кастелли, которое годом позже увеличилось до Письма Великой Герцогине Кристине. Письмо было предназначено для широкого хождения, что и случилось на самом деле. Цель письма заключалась в том, чтобы прекратить все теологические возражения, направленные к Копернику. Результат получился прямо противоположным: письма стали основной причиной запрета учения Коперника и падения самого Галилея.

В качестве примера полемической литературы, Письмо является шедевром. Начинается оно следующим образом (здесь я следую окончательной версии документа, то есть, Письма к Великой Герцогине – Прим. Автора):

Несколько лет назад, как прекрасно известно Ее Светлости, я открыл в небесах множество вещей, которое до нашего времени никто не видел. Новизна этих вещей, равно как и некоторые последствия, которые следовали из них, которые противоречили физическим представлениям, обычно распространенным среди академических философов, восстановило против меня немалое число профессоров – как будто бы я поместил все эти вещи на небо собственными руками, чтобы расстроить природу и перевернуть науку с ног на голову. (…)

Показывая большую любовь к своим собственным мнениям, чем к истине, они только и выискивают способы, как бы опорочить все те новые вещи, которые они озаботились осмотреть сами, или же их собственные органы чувств демонстрируют им. Для этого они сотнями выдвигают различные обвинения и публикуют многочисленные писания, наполненные пустыми аргументами, и они делают очень серьезную ошибку, пропитывая свои писания фрагментами, взятыми из тех мест в Библии, которые они так и не смогли правильно понять (…).

После этого Галилей выдвигает аргумент, который постоянно использовал и Кеплер, а именно, что некоторые заявления в Библии не следует принимать буквально, поскольку они сформулированы таким языком, чтобы "их мог понять простой, неученый и грубый народ":

Следовательно, в изложении Библии, если только лишь ограничиваться неукрашенным грамматическим значением, можно впасть в ошибку. При этом, в Библии могут появиться не только противоречия и предложения, весьма далекие от истины, но даже серьезные ереси и глупости. Впредь, было бы необходимо присвоить Богу ноги, руки и глаза, а также материальные и человеческие привязанности, такие как гнев, раскаяние, ненависть, а иногда даже забвение вещей прошлых и игнорирование грядущих (…) По этой причине может показаться, что ничто физическое, которое наши чувства и опыт ставят перед нашими глазами, или необходимые доказательства чего нам были представлены, не должно подвергаться сомнению (не говоря уже об осуждении) в отношении свидетельств библейских отрывков, которые за словами способны скрывать какой-то другой смысл.

В поддержку данного тезиса Галилео в качестве свидетельства приводит длинную цитату из святого Августина – не понимая того, что в теологическом смысле он ступает по очень тонкому льду (см. об этом далее). И после этого следует головокружительный пассаж, где можно слышать чуть ли не треск тонкого льда под ногами:

(…) Я спрашиваю, а нет ли некоторой двусмысленности в случае невозможности определить достоинства, которые дают право священному богословию на звание "королевы". Возможно, оно заслуживает это имя по причине включения в себя всего, что было узнано всеми иными науками и установления все более эффективных методов и более глубокого обучения (...) Или теологии может быть королевой, поскольку она занимается предметом, который превосходит в своем достоинстве все предметы, которые составляют все иные науки, и потому ее учения обнародуются более возвышенными способами.

То, что титул и полномочия королевы принадлежит богословию в первом смысле, я думаю, не будет утверждаться богословами, которые имеют какой-либо навык в других науках. Ни один из них, как мне кажется, не скажет, что геометрия, астрономия, музыка, медицина более превосходно содержащиеся в Библии, чем в книгах Архимеда, Птолемея, Боэция и Галена. Поэтому представляется вероятным, что царственное превосходство отдается богословию во втором смысле, а именно, по причине его предмета и чудесного общения, божественного откровения, по причине выводов, которые не могут быть получены человеком любым иным способом, и они, в основном, касаются достижения вечного блаженства.

Допустим тогда, что богословие хорошо знакомо с возвышенным божественным созерцанием, и что оно занимает королевский трон среди наук, благодаря именно этому достоинству. Но, завоевав высочайший авторитет данным путем, если оно не спускается до не столь высоких и скромных теорий подчиненных наук и не имеет никакого отношения к ним, поскольку те не связаны с проблемой блаженства, тогда ее преподаватели не должны присваивать себе полномочия по принятию решений в спорах по профессиональным вопросам, которые они и не изучали, и которыми не занимаются на практике. Ведь это было бы так же, как если бы абсолютный деспот, не будучи ни врачом, ни архитектором, но, зная, что можно свободно командовать, мог бы взять на себя обязанность прописывать лекарства и возводить здания в соответствии с собственными прихотями – что привело бы жизни его пациентов к страшной опасности и к скорому разрушению его строений (…)

Читая этот превосходный манифест свободы мысли, можно простить Галилею его человеческие промахи. Но это, к сожалению, становится заметным во фрагменте особого заявления, следующего после того пассажа, который я процитировал, и последствия которого были совершенно ужасными.

После повторного обращения к авторитету св. Августина Галилей вырисовывает различие между научными предложениями, которые "полностью продемонстрированы" (то есть, доказаны), и другими, которые "только лишь заявлены". Если предложения первого рода противоречат очевидному значению фрагментов Библии, тогда, в соответствии с богословской практикой, значение данных фрагментов необходимо заново интерпретировать – как это было сделано, например, в отношении сферической формы Земли. До сих пор Галилей верно передает отношение Церкви, но далее он продолжает: "Что же касается предложений, которые заявлены, но не тщательным образом продемонстрированы, все, противоречащее Библии и внушенное таким предложением, конечно же необходимо считать фальшивым, и такое положение необходимо доказывать всеми возможными средствами".

То, что было здесь продемонстрировано, отношением Церкви никак не являлось. "Предложения, которые заявлены, но не тщательным образом продемонстрированы", как сама система Коперника, вовсе откровенно не осуждались, если они, вроде как, и противоречили Священному Писанию; им попросту присваивался ранг "рабочих гипотез" (и это было их законное место), со следующим предположением: "давайте погодим и посмотрим; если вы предоставите доказательство, тогда, и только лишь тогда, нам придется пересмотреть Писание в свете необходимости". Но Галилей вовсе не желал тащить бремя доказательств; по этому головному вопросу, как мы увидим, доказательств у него как раз и не было. . В связи с этим, в первую очередь, он выдвинул искусственную черно-белую альтернативу, притворяясь, что предложение должно быть либо сразу принято, либо полностью осуждено. Цель такого передергивания становится понятной из следующего предложения:

Теперь, если истинным образом продемонстрированные физические условия не обязательно обязаны подчиняться библейским фрагментам, но, скорее, необходимо показать, что это последние никак не мешают первым, тогда, перед тем как осудить физические предложения, необходимо показать, что они не были досконально продемонстрированы – и это должно быть сделано не теми, которые считают предложения истинными, но теми, которые судят, будто бы такие предложения фальшивы. Это кажется весьма разумным и естественным, для тех, которые считают представленные аргументы фальшивыми, возможно, будет гораздо легче найти в них недостатки, чем тем, кто считает такие утверждения верными и убедительными (…)

Бремя необходимости доказательств было сдвинуто. Важнейшие слова в предложении подчеркнуты мной. Теперь это не Галилей должен доказывать верность системы Коперника, но на теологов перекладывается бремя доказательств того, что это не так. Если они не будут способны сделать этого, тогда они дело проигрывают, и Писание нужно будет заново интерпретировать.

На самом же деле, никогда и нигде не возникало вопроса осуждения системы Коперника как рабочей гипотезы. Претензии со стороны сторонников Библии возникали по проблеме того, что предположение рассматривалось более, чем гипотеза, что оно, якобы, было надлежащим образом доказано, и что на самом деле оно было эквивалентным евангельским истинам. Хитрость маневра Галилея заключается в том, что он не выдвигает претензии открыто. Он и не может сделать этого, поскольку он не произвел хотя бы один аргумент в поддержку данной претензии. Теперь мы понимаем, почему ему была нужна его черно-белая альтернатива в качестве первого хода: отвлечь внимание от истинного статуса коперниканской системы как официально принятой рабочей гипотезы, ожидающей доказательств. Вместо этого, прикрывшись двусмысленными словами "физические предложения" в начале подчеркнутого пассажа, после которых следует требование "необходимо показать, что они не были досконально продемонстрированы", он подразумевает (хотя и не осмеливается заявить об этом открыто), будто бы истина системы уже была досконально и строго доказана. Все это было сделано настолько тонко, что трюк читателями практически не ощущается, и, насколько мне известно, ушел внимания исследователей до нынешнего дня. И эти слова определили стратегию, которой он придерживался в последующие годы.

Во всем документе Галилей полностью избегает каких-либо астрономических или физических споров относительно системы Коперника, он попросту вызывает впечатление, что та уже доказана вне каких-либо сомнений. Если бы ему пришлось говорить по сути, а не крутиться вокруг да около, ему пришлось бы признать что сорок с лишним эпициклов и эксцентриков Коперника не были не только не доказаны, но и не были физически возможными, это было всего лишь геометрическое приспособление и ничего более; что отсутствие годового параллакса, то есть, кажущегося сдвига в положении неподвижных звезд, вопреки новой телескопической точности, является веским свидетельством против коперниканской системы; что фазы Венеры доказывают несостоятельность Птолемея, но не Гераклида или Тихо Браге; и что все, что он может предъявить в пользу коперниканской системы – это то, что она описывает кое-какие явления (например, ретроградное движение планет) более экономично, чем Птолемей; а упомянутые выше физические претензии против Коперника так до сих пор и не разрешены.

И тут следует помнить о том, что система, которую защищал Галилео, была ортодоксальной коперниканской системой, разработанной каноником лично чуть ли не за сотню лет до того, как Кеплер выбросил из нее все эпициклы и преобразовал абстрактную бумажную конструкцию в рабочую механическую модель. Не обладая способностью признать то, что чуть ли не все его современники каким-то образом участвовали в прогрессе астрономии, Кеплер слепо и по-настоящему самоубийственно до конца игнорировал работу Кеплера, в тщетной попытке пытаясь дубинкой заставить мир принять карусель с сорока восемью эпициклами в качестве "досконально продемонстрированной" реальности.

Но какие мотивы стояли за всем этим? Почти пятьдесят лет собственной жизни Галилей держал язык за зубами относительно Коперника, и не из опасения быть сожженным на костре, но только лишь, чтобы избежать непопулярности в академических кругах. Когда же, несомый неожиданной славой, он, наконец-то, ясно выразил свою точку зрения, это сразу же сделалось для него вопросом престижа. Он сказал, что Коперник был прав, но если кто скажет не так, то подорвет его, Галилея, личный авторитет как ведущего ученого этих времен. И эта головная мотивация борьбы Галилея тут же стала исключительно заметной. И это никак не реабилитировало его оппонентов; но данный вопрос является существенным для рассмотрения вопроса: был ли конфликт исторически неизбежным или не был.

Конечный фрагмент Письма к Великой Герцогине посвящен чуду Иисуса Навина[308]. Поначалу Галилей поясняет, что вращение Солнца вокруг собственной оси является причиной движения всех остальных планет. "И точно так же, как прекращение сердцебиения должно прекратить любые движения органов у животного, если вращение Солнца будет остановлено, вращение всех остальных планет должно тоже прекратиться". Таким образом, он не только предполагает, вместе с Кеплером, что годовое обращение планет вызвано Солнцем, но и их суточное вращение вокруг своей оси – гипотеза ad hoc (специальная, для данной конкретной цели – лат.), не имеющая никаких более "строгих доказательств", если не считать аналогий с сердцем животного. И после этого Галилей делает вывод, что когда Иисус (Навин) воскликнул: "Остановись, Солнце!", Солнце прекратило вращение, и Земля, в результате тоже прекратила свое годичное и суточное движения. Но Галилей, который очень близко подошел к открытию закона инерции, знал лучше, чем кто-либо иной, что если бы Земля резко остановилась на своей орбите, горы и города разрушились бы, словно спичечные коробки, и даже самый неученый монах, который ничего не знает про импульсы движения, знал, что случается, когда лошади вдруг становятся на дыбы, и почтовая карета неожиданно останавливается, или же когда судно наскакивает на риф. Если бы Библия интерпретировалась по Птолемею, неожиданная остановка Солнца не имела бы какого-то существенного физического эффекта, так что чудо оставалось бы столь достоверным, как и остальные чудеса; если же ее интерпретировать в соответствии с Галилеем, Иисус Навин уничтожил бы не только филистимлян, но и всю Землю. То, что Галилей желал уйти подальше от подобных глупостей, показывало его презрительное отношение к уму своих оппонентов.

В Письме к Великой Герцогине Кристине кратко изложена вся трагедия Галилея. Пассажи, являющиеся классикой дидактической прозы, превосходные формулировки в защиту свободы мысли перемежаются софистикой, увертками и откровенным мошенничеством.