8. Некоторые выводы

И это, действительно, была выдающаяся победа. Великое чертово колесо человеческих заблуждений, с его небесными мостками для блуждающих планет, эта фантасмагория, блокировавшая людской подход к природе целых две тысячи лет, было разрушено, "осуждено на изгнание в чулан". Некоторые великие открытия, как мы сами это видели, заключаются, в основном, в расчистке помех, препятствующих подходу к действительности; и вот почему, post factum, они кажутся столь очевидными. В письме к Лонгомонтанусу ( 1605 г.) Кеплер определил собственные достижения, как "расчистку Авгиевых конюшен".

Но Кеплер не только разрушил древнее здание; на его месте он возвел новое. Его Законы не того типа, которые кажутся самоочевидными, даже в ретроспекции (как, скажем, представляется нам Закон Инерции); эллиптические орбиты и уравнения, управляющие скоростями движения планет, представляются нам, скорее, "конструкциями", чем "открытиями". На самом деле, они имеют смысл лишь в свете ньютоновской механики. С точки же зрения Кеплера, особым смыслом они не обладали; ну не видел он никаких логических причин тому, что орбиты должны быть эллиптическими, а не яйцеобразными. Соответственно, гораздо больше он гордился своими пятью совершенными телами, чем Законами; а его современники, включая Галилея, точно так же не были способны распознать их значительность. Открытия Кеплера были не того типа, которые "носятся в воздухе" своего времени, и которые, как правило, делаются несколькими людьми независимо; эти достижения были совершенно исключительными достижениями только одного ученого! И потому-то, каким образом он пришел к этим открытиям, представляет для нас особенный интерес.

Я пытался заново проследить извилистый ход мыслей Кеплера. Возможно, наиболее удивительным во всем этом является смесь чистоты и загрязненности в его методе. С одной стороны, он отбрасывает желанную теорию, результат нескольких лет труда по причине тех несчастных восьми дуговых минут. С другой же стороны, Кеплер делает недопустимые обобщения, зная, что они недопустимы, но ему на это наплевать. И у него имелись философские оправдания для обеих методик. Мы слышали то, как он проповедует обязанность строго придерживаться наблюдаемых фактов. И тут же он говорит, что Коперник "дал пример другим, допуская мелкие изъяны при демонстрации своих чудесных открытий. Если бы подобного уже никто не применял, тогда Птолемей никогда не смог бы опубликовать свой Альмагест, Коперник – свои Обращения, а Рейнгольд[249] – Прусские Таблицы… Совершенно неудивительно то, что когда он рассек Вселенную ланцетом, различные вопросы выявились только лишь очень приблизительными" (Misterium Cosmographicum, глава 18).

Понятное дело, оба эти принципа имели свое применение. Вся проблема заключается лишь в том, чтобы знать, когда следовать первому принципу, а когда – второму. Коперник обладал однополосным мышлением, он никогда не отклонялся от темы, даже его мошенничества были неуклюжими. Браге был гигантом в качестве наблюдателя, но и ничем более. Его склонности к алхимии и астрологии никогда не смешивались, как у Кеплера, с его научными занятиями. Мерой кеплеровской гениальности является интенсивность его противоречий и то, как он этими противоречиями пользовался. Мы видели его продвигающегося с громадным трудом, но и с громадным терпением, через унылые отрезки процедуры проб и ошибок, а потом неожиданно взмывающего в небеса, когда удачная догадка или шанс давали ему такую возможность. Тем, что позволило ему сразу же распознать свой счастливый случай, когда число 0,00429 предстало в совершенно неожиданном контексте, был тот факт, что не только его недремлющий разум, но даже его лунатическое бессознательное "я" были насыщены всеми мыслимыми аспектами данной проблемы, и не одними только числовыми данными и соотношениями, но и интуитивным "чутьем" физических сил и гештальт[250]-конфигурациями, когда те включались в процесс. Слесаря, который открывает сложный замок с помощью грубого куска изогнутой проволоки, ведет не логика, но бессознательные остатки бесчисленных прошлых опытов с замками, который дает его действиям мудрость, не имеющуюся в его мыслях. Возможно, именно эта промежуточная вспышка обобщающего видения, которое отвечает за взаимокомпенсирующуюся природу ошибок Кеплера, как будто в его бессознательных мыслях срабатывал некий корректирующий рефлекс или механизм обратного действия.

Именно поэтому, например, он знал, что его "закон" обратного соотношения (между скоростью планеты и расстоянием до Солнца) был неверным. Тридцать вторая глава его книги завершается кратким, практически импровизированным признанием этого факта. Но, вступает он тут же в спор, отклонения настолько малы, что ими можно и пренебречь. Сейчас это верно для Земли с малым эксцентриситетом ее орбиты, но неверно для Марса с его большим эксцентриситетом. Но даже под самый конец книги (в главе 60), долгое время после того, как он открыл корректный закон, Кеплер говорит о постулате обратной зависимости, как будто бы он был верным для Земли, но и для Марса. Он не мог отрицать, даже для себя самого, что гипотеза была неверной; он мог только позабыть о ней. Что он незамедлительно и делает. Почему? А потому, что хотя ему и известно что постулат обладает сомнительной геометрией, зато для него он обладает замечательной физикой, и, следовательно, просто обязан быть верным. Проблема планетарных орбит была безнадежно запутана в рамках чисто геометрических координат, а когда до Кеплера дошло, что ему никак не удастся ее выпутать, он просто выдрал проблему из рамок и перенес на физическое поле. Подобная операция извлечения проблемы из ее традиционного контекста и размещения в совершенно новом, взгляд на проблему через очки с о стеклами другого цвета, мне лично всегда казалась сутью процесса творения. Такая операция приводит не только к переоценке самой проблемы, но очень часто к синтезу более широких последствий, возникших по причине слияния двух ранее не связанных систем координат. В нашем случае, орбита Марса стала объединяющим звеном между двумя ранее отделенными царствами физики и космологии.

Здесь можно возразить, что физические идеи Кеплера были настолько примитивными, что их следовало бы рассматривать только лишь как субъективный стимул для его работы (как пять совершенных тел), пускай и не имеющий объективной ценности. На самом же деле, его подход был первой серьезной пробой по объяснению механизмов Солнечной системы через физические силы, а как только пример был установлен, физику и космологию уже никогда нельзя было развести. И, во-вторых, в то время как пять тел были всего лишь психологическим подспорьем, небесная физика Кеплера сыграла, как мы сами видели, важнейшую роль в открытии Законов.

И хотя функции притяжения и инерции в кеплеровском космосе поменялись местами, его интуиция относительно того, что на планеты действуют две антагонистические силы, повели его в верном направлении. Одна-единственная сила, как предполагалось ранее (то ли Первичного Движителя, то ли родственных духов) никогда бы не дала овальных орбит или периодических изменений скорости. Такое могло быть возможным только лишь как результат некоего происходящего в небесах динамического "перетягивания каната" – и действительно, оно там происходит; хотя идеи Кеплера относительно природы "силы" Солнца и "лености" или "магнетизма" планет были до-ньютоновскими.